Навигация:
Испытания немецких самолётов
Удачная покупка французских авиадвигателей
Испытания десантного планера Поликарпова
Галлай и Пе-8
На По-2 через линию фронта
Изобретатель Павел Гроховский
Сталина и планеристы
Эргономика кабины
Туполев и заправка в воздухе
... Попельнюшенко повернулся ко мне и добавил:
- Как ты думаешь, какую скорость дает?
- Кто его знает?.. Должно быть, километров шестьсот; они как будто на таком рекорд установили.
Итак, налицо картина, за день не возможная даже в мыслях: на бетонной линейке рядом с зеленым полем аэродрома выстроились вместе с нашими "ишаками" (истребитель И-16), ЯКами - "мессеры", "дорнье", "юнкерсы", двухмоторный "фокке-вульф"... Их можно было не только потрогать руками, но и летать на них - оценивать, сравнивать с теми, что так привычны.
Первые впечатления, к сожалению, оказались не утешительными для нас. "Срубленные" будто бы грубо, угловатые, длиннохвостые немецкие машины имели много новшеств и в воздухе оказались простыми и послушными. Надо было видеть редкое противоречие: летчик-испытатель огорчается машиной, которая ему нравится! Придя в летную комнату после одного из первых полетов на МЕ-109 и бросив на стул парашют, шлем и перчатки, Иван Селезнев с досадой проворчал:
- Хорош, проклятый, - и, обращаясь к Муштаеву, хотя и прислушивались все, сказал с сердцем, как бы наперекор самому себе:
- Вот так, брат, отрегулирую стабилизатор и "брошу ручку", а он идет себе прежним курсом, чуть покачиваясь от болтанки, и кажется - только не мешай ему... А на вираже?.. Нарочно перетягиваю ручку - грубовато, как бы увлекшись. Он "ощетинится", выпустит подкрылки, трясется весь, как посиневший малый после купанья, и бьет по фонарю потоком: смотри-де, с меня хватит!
Селезнев повалился на диван, помолчал и опять к Муштаеву: - Ну, а ты что скажешь, Фомич, о "дорнье"? Павел Фомич Муштаев - наш парторг, летчик богатырского телосложения, с боевыми орденами, человек бывалый и не лишенный чувства юмора, сидел в дерматиновом кресле в позе отдыхающего короля. Он собирался закурить и стучал янтарным мундштуком по коробке "Казбека".
- Я как-то прикинул: зачем это немец такого "головастика" вывел? - начал Муштаев.
- Нечто подобное рисовали на спичечных коробках, кто помнит, в двадцатые годы - "наш ответ Чемберлену": длиннохвостый аэроплан, переходящий к носу в кулачище с красноречивой фигой.
- Похоже, - с усмешкой согласился Чернавский, - огромный стеклянный шар в носу: все в одной кабине.
- И неспроста - летчик, штурман и стрелки, - продолжал Муштаев, - так-то удобней держать всех в одном кулаке, в строгом подчинении: и старший перед младшими чинами не позволит себе распустить слюни, и о моральном духе "доблестных воинов" важная забота.
- Вот так да! - промолвил кто-то из шахматистов, не отрываясь.
- По мне, лучше было бы посадить стрелков ближе к хвосту, а штурмана в самом носу, - заметил Чернавский.
- Да что ты, Александр Петрович! Он и есть в носу, штурман-то, - возразил Попельнюшенко.
Муштаев подтвердил: - Да, в носу... с прекрасным обзором: вперед, вверх и вниз. Однако кто сказал, что для летчика это плохо? Летчик сидит рядом со штурманом. Нос, конечно, пришлось развить, и он вырос в граненый стеклянный шар. Сидят, как на балконе, и смотрят в четыре глаза!
- С аэродинамикой похуже, - возразил Селезнев.
- Пожалуй, не самый первый сорт, но при пилотировании не очень-то заметно. Великолепно летит, паршивец, и на одном моторе! - невесело заметил Муштаев.
Будто бы повеселев, шли дальше, затевали новый разговор о чем-нибудь, но неизменно скатывались к "немцам".
- Простота и уют! - говорил Виктор. - Сядешь в кабину, одним взглядом все приборы охватишь - их немного.
Я киваю головой: самое нужное. И не случайно на черных шкалах две ярко-желтые засечки: "от" и "до", - между ними стрелка... Сразу видно, что все стрелки на местах.
- Действительно, на кой черт все эти цифры читать? - горячо подхватил Виктор.
- Представь, боевой вылет - что мне до них? Все внимание - куда? На небо: где противник.
- Да, это не пустяк, - говорю.
- Мы тут как-то в воздухе жестикулировали с Гринчиком, словно немые. Как сговоришься? У него есть радио, у меня - нет!
Потом в парижских авиационных кругах заговорили, что мсье Минову чертовски повезло!.. Да, его коммерческая сделка не могла не вызвать удивления: он закупил "по случаю" для Советов около четырех тысяч авиамоторов "Рон". Ему сопутствовала удача, этого, конечно, отрицать нельзя. И все же...
Сперва Минов узнал, что командование французской армии не имеет отношения к крупной партии моторов, зарезервированных еще с конца войны 1918 года. Моторы эти хранились на двух складах в предместье Парижа и принадлежали крупному коммерсанту чеху Оплатеку. Старый коммерсант приобрел моторы "на всякий случай" при распродаже военного имущества в конце войны. "Чем черт не шутит!" - вероятно, думал Оплатек, но черт ничего другого не придумал, как призвать к себе самого Оплатека. Складовладелец скончался, оставив наследником довольно легкомысленного юношу, своего сына.
- Ах, мсье Минов! - жаловался Оплатек-младший в первый же вечер их знакомства.
- Если бы вы знали, как я мечтаю о самой ничтожной войне, хотя бы на Балканах!..
- О, мсье, я слышал, вы теперь очень богаты, и вашей ли груди искать сейчас сражений? - улыбнулся Минов.
- Жажда славы?.. Разочарование в любви?.. - Что вы! - рассмеялся юный Оплатек.
- С меня хватит более приятных "сражений" и в Праге и в Париже... Я просто думаю, если бы грянула война, мне удалось бы мигом сплавить все это отцовское "железо"... Здесь так нужна наличность!..
Минов помедлил.
- Мне кажется, я мог бы вам помочь.
- Вы?.. Вы могли бы устроить маленькую войну?..
- Нет, мсье, я здесь по другому делу. Но, признаюсь, вы мне так приятны, что я мог бы, пожалуй, приобрести у вас весь этот "металлолом"... Разумеется, если цена будет не высока.
- Святая мадонна!..
И сделка состоялась. В результате Советский Союз закупил около пятисот тонн "металлолома" по соответствующей этому товару цене. Можно себе представить радость авиаторов, когда в летных школах разгружали новенькие, законсервированные авиационные моторы. Теперь их было вполне достаточно. По новому зажужжали старые "аврушки" и "анрио" - учебные бипланы. Хлынула на аэродром молодежь с заводов, рабочих окраин.
Испытания БДП-2, в результате которых этот отличный планер был принят на вооружение, дали мне возможность познакомиться с известным конструктором Н. Н. Поликарповым. Николай Николаевич часто приезжал к нам на аэродром. Это был плотный, широкоплечий и рослый человек средних лет, с открытым энергичным лицом. Поликарпов иногда наблюдал наши полеты на БДП-2 и в начале испытаний всегда присутствовал на разборе полученных результатов. Он внимательно выслушивал доклады об особенностях нового планера и очень активно включался в обсуждение.
- Хорошая машинка, очень хорошая машинка получилась, я так и думал! - заговорил он однажды радостно и скороговоркой, как бы боясь, что его перебьют, не дадут высказать своего отношения к машине. И продолжал:
- Что же касается тряски хвоста при выпуске щитков-закрылков, о чем говорит летчик, то это надо лечить. Николай Николаевич подошел к доске и нарисовал боковой вид планера с открытыми щитками. Он показал на схеме путь сорванного щитками потока воздуха и возможные удары его по хвосту. По схеме действительно не возникало сомнений в происхождении тряски.
- Давайте попробуем, - продолжал Поликарпов, - сделать в щитках отверстия по всей площади для протока воздуха и спрямления сорванного потока. Картина мне представляется так...
- Поликарпов изобразил в щитке отверстия в шахматном порядке, через них пропустил ровные жгуты воздуха, спрямлявшие завихрения. Предложение главного конструктора быстро осуществили на заводе. Через несколько дней я снова поднялся в воздух. Теперь уже со щитками-решетками. Тряска хвоста почти исчезла, планер стал неузнаваем.
Однако командующий АДД Маршал авиации Голованов отнесся благосклонно к просьбе Марка и разрешил ему летать в боевом экипаже на ПЕ-8. Сперва он летал вторым пилотом. Тяжело груженная машина пробегала более двух километров взлетной полосы, набирая скорость, и отрывалась, с трудом переваливая через аэродромный забор.
Оказавшись над лугом за рекой, летчики пользовались низиной и долго еще выдерживали самолет у земли, стараясь "не дышать", так как все было на пределе, а скорость почти не возрастала. Стрелка упрямо вздрагивала около двухсот... Двигатели работали на полной мощности. И рад бы что-нибудь добавить, да нет хода, все сектора вперед до отказа. Пока медленно убиралось шасси, самолет уходил километров на пять от аэродрома, почти не набирая высоты. Только когда колеса прятались в гондолы, скорость достигала 240 километров в час, и машина начинала идти вверх.
Опять Галлай летел ночью, но уже пассажиром на маленьком, прежде учебном, теперь боевом самолете ПО-2. У пилотов этих машин была выработана особая тактика перелетов через линию фронта. Они шли зигзагами. Галлай сперва думал, что летчик заблудился. Оказалось, он старается обходить все деревни, попадающиеся на пути. К линии фронта подошли на высоте 1500 метров; потом пилот убрал газ и стал полого планировать на малом газу так, что мотор был еле слышен. Только на высоте 300 метров летчик дал опять полный газ. К этому времени линия фронта оказалась уже позади.
Всех пригласили к стендам военного изобретателя Павла Гроховского. Известнейший был в то время человек. На стенде было лишь несколько из ста четырнадцати его патентов. Приспособления для выброски людей и грузов с парашютами и без оных. Еще всякие любопытные штуки - вроде сдвоенных планеров-истребителей, надувных резиновых планеров. Желающий мог тут же вознестись вертикальным потоком вверх метров на двадцать, попарить немного над стендом Гроховского на парашюте.
Этот одержимый изобретатель был к тому же чертовски смел. Все изобретенное старался испытать сам. Испытание своего "аэробуса" не доверил никому. Представьте толстый отсек крыла. В него "упаковывают", как в коробку эклеры, отделение бойцов. И эту штуку сбрасывают с бреющего полота без парашюта. По идее она должна плавно приземлиться, срикошетировать. Но кто же попробует первым на себе?.. Конечно, сам Гроховский. Рядом с ним в ячейке был привязан еще такой же, по выражению Яши Мошковского, "насмерть сумасшедший" приятель Гроховского, его коллега. С тяжелого бомбардировщика их "уронили" на скорости около ста семидесяти километров в час. "Аэробус" сделал несколько гигантских прыжков лягушкой и прилег недвижно... Долго еще дымилась вокруг пыль. Когда их извлекли, Гроховский держался за голову. Он немного разбил лоб, но смеялся. "Вот это, я понимаю, черт подери, бобслей! - как он выразился. - О-о-о-о!" Приятель тоже отделался ушибами.
Я спросил как-то Минова: - Леонид Григорьевич, вы ведь его хорошо знали, действительно ли он был так одарен? - Вне всякого сомнения, - ответил Минов. - Знаний, правда, у него было маловато. Самоучка.
Подошли к тому самому тонкокрылому, изящному рекордному планеру "Иосиф Уишлихт". Конструктор Ивенсен, проектируя кабину своего планера, видел перед собой Хапова. Так бывает в творчестве композиторов - опера создается для конкретного певца. Сталин был серьезен. Бросался в глаза его невысокий рост, зеленый картуз с таким же матерчатым козырьком. Воротник поднят, серое летнее пальто. Накрапывал дождь. Возле планера стоял самый высокий наш планерист, сдатчик планерного завода Володя Малюгин. Сталин, обратив внимание на двухметровый рост, спросил:
- Вы тоже планерист?
- Да, товарищ Сталин.
- Тогда сядьте, пожалуйста, в этот планер.
Володя стал забираться. Но поместиться в кабине, естественно, не мог, плечи и голова его торчали наружу.
- А ну, закройте его фонарем, - сказал Сталин.
Планерист опять попытался съежиться, но фонарь не закрывался на четверть по крайней мере. Сталин рассмеялся.
- А говорите, вы планерист. Какой же вы планерист, если не помещаетесь в кабине?
Он смеялся, чуть покашливая и попыхивая трубкой. Кто-то из присутствовавших захохотал. Другим было неловко.
Еще в войну, году в сорок втором, стало ясно, как важно упростить пилотирование, сэкономить силы летчика и сосредоточить его внимание на боевой задаче. Одним из первых энтузиастов этих исследований был у нас Николай Адамович. Начал он как будто с приборной доски пилота. Не говоря уже о ее форме, наклоне и освещенности, здесь было что совершенствовать - нужно было в первую очередь рационально разместить пилотажные приборы. В этом тогда царила удивительная вольница.
Если, допустим, на самолете А указатель скорости размещался слева компаса (компас чаще по центру), то на Б его можно было найти справа. Зато высотомеры могли быть установлены в обратном порядке. А так как приборы одинаково круглы и черны, как галки, то летчик, пересаживаясь с самолета на самолет, должен был по-новому наметывать глаз, чтобы охватить показания стрелок рефлекторно - одним взглядом, а не искать нужный ему прибор.
По правде говоря, создавалось впечатление, что конструкторы, размечая на приборной доске отверстия под приборы, действуют, как хозяйка, автоматически нарезающая в раскатанном тесте стаканом коржи. Разумеется, такой подход к решению "интерьера" рабочего места не мог устроить летчиков. Настал момент, когда сам "утопающий" понял, что для спасения нет более надежных рук, чем его собственные.
Поставив перед собой задачу выработать научно обоснованный метод оснащения кабины всем необходимым, в это дело включились многие, и более других летчик-инженер Николай Владимирович Адамович. Проведя ряд исследований, Николай Адамович приходит к мысли построить наземный стенд, чтобы воспроизводить работу летчика в полете. Электроники тогда еще не знали, и нужно было, используя главным образом механику, создать имитатор полета с различной загрузкой управления, изменяемой "чувствительностью" рулей, с записью быстроты реакции летчика и других качеств его работы. По замыслу автора, такой стенд позволял сравнивать в равных условиях работу разных летчиков и, таким образом, обобщать понимание этого процесса.
Я подготовил коротенький доклад: о значении заправки в воздухе. Водя по графику указкой, начал примерно так:
- Здесь вы видите кривые выгорания бензина по дальности полета. Допустим, заправщик и заправляемый самолеты поднялись с одной точки, вот здесь; пройдя вместе треть пути до цели, самолет-заправщик передаст второму, заправляемому самолету третью часть топлива, и последний вновь будет иметь полные баки: теперь он пролетит на одну треть дальше. А заправщик вернется к себе на базу...
Туполев вдруг перебил: - Агитируешь? И эти треугольнички - зачем? Ничего не понимаю... Не агитируй, не агитируй, - добавил дискантом, срываясь.
Я смолк на секунду, обескураженный. Пытаюсь собраться с мыслями. О непосредственности Туполева я слышал давно. Много о нем рассказывали всяких историй, о его ошеломляющей прямоте, резкости в разговоре - это было занятно слушать, даже смешно, когда касалось кого-нибудь другого. Но вот сейчас я сам, признаться, изрядно был сбит с толку. С трудом подавил в себе досаду, попытался продолжать, перескакивая через страницы. Туполев ерзал на стуле, ничем не скрывая нетерпения и скуки.
Наконец я резко сказал: - Давайте тогда посмотрим фильм... Туполев засмеялся: - Ну, ну, не злись... Правильно, крути катушку! Признаюсь, я чертыхался в душе отчаянно: "На кой дьявол мы так старались?.." Стало темно. Потом сноп света обнаружил квадрат летающих пылинок и единственную надпись на экране. Но вот пошли кадры. Через секунду мы все в воздухе.
Крупные планы слегка колеблющихся двух самолетов в плотном строю. Видим часть моего крыла сверху, выражение лица Султана, весь его самолет. Между крыльями перебрасывается связь. Туполев молчит. В зале несколько человек, и все - ни слова. Когда же из Амет-Ханова крыла стал выползать анакондой шланг и, сияя наконечником на солнце, изогнулся сперва назад, чтобы потом устремиться вперед, к крылу моей машины, тут даже дыхание все затаили...
Туполев вдруг повел себя, как на хоккее, - заерзал на стуле и подбадривающе закричал: - Молодцы! Молодцы!.. А я-то думал, вы мне здесь бумажную стряпню подсунете!..