Навигация:
Переход в госбезопасность
Непонимание психологии объектов вербовки
Обстрел самолёта Риббентропа
Чехарда с должностями
Националисты в присоединённых к СССР западных областях Украины и Белоруссии
Особенности работы с католиками
Окулицкий — бывший начальник 2 отдела Польского Генштаба
ОУН
Разоружение воинских частей в Прибалтике
Развед.сообщения о дате нападении Германии на Советский Союз
Рихард Зорге
Освобождение Мерецкова
Леонид Хрущёв
Стихийные волнения рабочих во время обороны Москвы
Вопрос эвакуации Сталина из Москвы
Вопрос качества ВЧ-связи
Подготовка к 7 ноября 1941 года
Подростки-диверсанты
Керченская катастрофа
Лето 1942 года
Оборона Владикавказа
Антисоветские выступления чеченцев
Национальные дивизии
Покушение на Микояна
Назначение в СМЕРШ
Поиск причин гибели 11 из 12 судов конвоя с грузами для СССР
Проблема с немцами, попавшими в плен под Сталинградом
Депортация крымских татар
Депортация чеченцев, ингушей, калмыков
Случай как причина роста в звании
Польский вопрос
Поиск носителей ракетных технологий
Изучение достижений немцев в исследовании физики атомного ядра
Наследие рейха в области реактивной авиации
Полковник Вальтер Николаи — руководитель немецкой военной разведки в годы Первой мировой войны
Контрольный совет союзников
Знакомство с немецким способом нанесения эмульсии на телевизионный экран
Причина прекращения военных исследований в Германии и временного вывоза конструкторских бюро в СССР
Шпион на фирме С.П. Королёва
Кризис-менеджер на строительстве Волго-Донского канала
Работа в особом архиве ЦК
Освобождение после смерти Сталина
Стрельба на площади Профсоюзов в Архангельске 1 мая 1954 года
Антисоветские высказывания
О сути дела Валленберга
Первый агент ЦРУ внутри советских спецслужб в послевоенный период
Перемены в характере известных советских полководцев
Получение от шведского офицера перечня ракетных установок Советской Армии по военным округам
Дело «Лонгсдейла»
Кубинский кризис
Дело Пеньковского
К концу дня мне позвонил начальник секретариата НКВД СССР и передал указание наркома, что если завтра с утра я не буду на новом месте, то дело кончится плохо. И так я стал заместителем начальника Главного управления госбезопасности (нынешнее НКГБ), то есть «чекистом». Как быстро я «совершенствуюсь»! Правда, когда я все обдумал, то понял, что у ЦК партии и руководства НКВД СССР было безвыходное положение, раз назначают таких, как я, то есть без чекистских знаний. Период 1937–1938 годов, когда в НКВД властвовал нарком Ежов — секретарь ЦК партии, член Политбюро, член Правительства СССР, депутат Верховного Совета СССР и т. д., то естественно, ему верили, что кругом враги, надо бороться, и он «боролся», арестовывая тысячами в день честных людей.
Большую подлую помощь в этом деле сыграл бывший редактор «Правды» — органа ЦК партии — Мехлис, который, захлебываясь, каждый день превозносил Ежова и органы, как поборников бдительности и преданности, и только «Ежовы рукавицы» могли разоблачать и арестовывать «врагов». Мехлису подпевали и другие редакторы газет, что Ежов Н. И. день и ночь грудится на благо Отчизны и не смыкает глаз, и только благодаря Ежову существует наша страна и т. д. и т. п. На самом деле, как потом я увидел документы на Украине, этот член Политбюро, секретарь ЦК и т. д. арестовывал десятки тысяч невинных людей, создавал провокационные дела, требовал от начальников УНКВД областей и республик все больше и больше арестов, награждая наиболее отличившихся в этом деле, и арестовывал «нерадивых», спускал в области «планы по арестам», а начальники УНКВД в угоду Ежову выдвигали встречные планы арестов, а в конце месяца просили добавить сверх плана 200–300 человек на область, мотивируя свою просьбу тем, что с секретарями обкомов аресты согласованы. В министерствах и ведомствах, а также и среди населения появились «бдительные активисты», которые в угоду Ежову и органам писали друг на друга доносы, обвиняя во враждебных и шпионских действиях, и их арестовывали…
Достаточно сказать, что в 1937 году, когда я был на 2-м курсе Академии, на Фрунзенской райпартконференции мы два дня выбирали президиум конференции, обсуждая и «слушая» каждого выдвинутого в президиум делегата конференции… Из выбранных в президиум на второй день конференции половины не оказалось, они были арестованы, в том числе и наш комиссар Академии Неронов*. Военный трибунал заседал дни и ночи, разбирая дела на высший военный состав, в том числе и маршалов — Тухачевского*, Егорова*, Уборевича*, Якира* и др. Причем членом военного трибунала был бессменный Буденный, который очень усердствовал, докладывая записками Сталину, что он «в ходе суда убедился, какие это проститутки (Тухачевский и др.) и враги народа». Я читал такие записки.
В конце 1938 года мы из газет узнали, что Ежова сняли и назначили наркомом речного флота[25], а затем арестовали и расстреляли. Собаке — собачья смерть! Я до сих пор удивляюсь, зачем было Хрущеву* скрывать это на XX съезде партии и не говорить прямо, что вместе со Сталиным виноваты не меньше Ежов, Ягода*, а затем Берия, Абакумов*, да и Игнатьев*. Кстати сказать, и у членов Политбюро того времени не нашлось мужества дружно сказать Сталину: «Остановитесь и разберитесь!»
В конце 1939 года (август-сентябрь) стали налаживаться отношения с Германией. Оттуда приезжали различные миссии — торговые, культурные и даже научные. Я дал задание присмотреться к ним и докладывать. И вот мне доложили, что один крупный немецкий промышленник весьма вольно себя ведет, высказывает свободно свое суждение, порой, не стесняясь, говорит о хороших сторонах советской жизни и высказывает даже несогласие с министром торговли Германии. Вместе с этим не прочь побаловаться с девочками. В результате было внесено предложение «поработать» с ним нашему «промышленнику», а затем уже решить вопрос о привлечении его на нашу сторону. Учитывая, что в Германии Гитлер разгромил всех прогрессивных лиц, хорошо относившихся к СССР, мне это предложение показалось заманчивым, и я согласился. Около недели возились с этим промышленником, и, наконец, мне представили фотографы в полной его красоте с голым пузом и девочкой за бутылками вина. При этом, самодовольно улыбаясь, сказали, что он завтра уезжает, поэтому сегодня наш «промышленник» условился вечером с ним встретиться и попробовать по-хорошему завербовать, а если не пойдет, то показать немцу наше фотоискусство, а затем он уже поймет, что скомпрометирован, и оформить подписку. Мне казалось, все правильно.
В час ночи ко мне явились Федотов и «промышленник» и доложили, что сначала все шло хорошо. Затем, когда стали говорить насчет сотрудничества с нами, он наотрез отказался. После этого в ход был пущен «убийственный» аргумент фото. Немец посмотрел одну фотографию, затем другую и, наконец, третью и, нисколько не смутившись, заявил: «А что же, право, неплохо получилось». Наш «промышленник» на это сказал, что «эти фотографии могут попасть к фюреру, тогда вам несдобровать». На это немец ответил: «Я сам хотел попросить у вас эти фотографии и показать фюреру, чтобы он знал, как работает советская разведка». Ну, после такого обмена любезностями нашему пришлось ретироваться.
В день прилета Риббентропа в Москву мне срочно позвонил К. Е. Ворошилов и сказал: «Товарищ Серов, хозяин приказал вам вылететь в Бежицу Калининской области на аэродром и обеспечить пролет немецких самолетов. Если они там сядут, то обеспечьте немцам закуску», и добавил, что «в Бежице стоит зенитный полк, так проверьте, чтобы не вздумали стрелять по немецким самолетам»[29]. Я спросил, когда вылетать. К. Е. Ворошилов ответил: «Сейчас же, самолет вам даст начальник ГВФ Картушев*». Я ответил, что сейчас же выеду на центральный аэродром и вылечу. На аэродроме мне дали самолет Картушева — американский «Локхид», скорость 270 км/ч, небольшой, аккуратный самолет на 8 человек. Летчик был уже проинструктирован, и мы взлетели.
Сравнительно быстро мы приземлились в Бежице. Я там проверил готовность диспетчера и радиста к приему гостей и связался с командиром зенитного артполка, прикрывавшего аэродром. Командир полка заверил меня, что у него орудийный расчет на месте, строго проинструктирован «не стрелять». Я сказал, что лучше было бы орудийный расчет отвести. На это мне командир полка резонно ответил, что надо же артиллеристам посмотреть опознавательные знаки немцев и, кроме того, потренироваться в наводке по самолетам, тем более, они пойдут на большой скорости. (В те времена скорость у Ю-88 была 450 км/ч, у нас — ТБ-3 со скоростью 320 км/ч.) Мне, как артиллеристу, все эти рассуждения показались основательными, и я согласился.
Поехать на артпозиции не было времени, так как радист доложил, что «вошел в связь с гостями», они на подходе. Я вышел на летное поле и стал вглядываться. В воздухе показались два бомбардировщика на высоте 3 тысячи метров, которые шли на большой скорости. Радист сообщил, что идут на Москву, и стали разворачиваться над аэродромом. В это время в воздухе недалеко от самолетов я увидел разрыв шрапнели, за ним — второй и третий, а затем три разрыва возле головного самолета. Я схватил висевший на шее бинокль. Никакого сомнения: зенитчики шрапнелью начали обстрел «немецких гостей». Я бросился к телефону, оглядываясь, и видел, как еще несколько снарядов разорвались вблизи самолетов. Вызвав командира зенитного полка, я закричал на него: «Прекратить стрельбу!» Тот, заикаясь, отвечал, ч то он и сам не знает, как это случилось, сейчас разберется и т. д. Я бросил трубку и по ВЧ позвонил в Москву, доложив об этом происшествии, с тем чтобы они были в курсе дела. Я, правда, еще не знал, были ли пробоины на крыльях, но оба самолета пролетели. После этого быстро побежал к своему самолету и вылетел в Москву.
На центральном аэродроме спросил у ребят, как себя вели немцы. Мне сказали, что нормально. Сам же я пошел к немецким самолетам под предлогом посмотреть Ю-88. Я тщательно вглядывался, нет ли пробоин на крыльях. К счастью, ничего не заметил и поехал на работу. Созвонившись с т. Ворошиловым, я ему все доложил и написал донесение, после чего на место для расследования был послан начальник Особого отдела НКВД Бочков*, который мне потом говорил, что командир полка и командир батареи за преступное отношение были отданы под суд. Эта крайность, мне думается, не вызывалась необходимостью ...
Раздумывая, я пришел к мысли, что тут, в центре, в НКВД СССР, видимо, не пришелся ко двору, поэтому меня и отправили на периферию, хотя это и продвижение. Этот вывод я сделал потому, что не представлял, что новая работа потребовала большей ответственности и чекистских знаний, которыми я не обладал. Ведь только подумать — полгода назад я, молодой командир, окончив Академию, мечтал поехать в часть, принять командование артполком и служить Родине. Что можно было лучше ожидать? Вместо этою за полгода я был начальником Главного управления милиции, начальником секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР и сейчас — нарком внутренних дел Украинской республики, в подчинении которого войска НКВД, пограничный округ и тысячи чекистов. Причем ни одной из этих должностей я еще как следует не освоил, а в ряде случаев действовал в потемках.
Польские националисты оправились от удара и организовали подпольно боевую организацию ZWZ («Зет-Ву-Зет»), т. е. «Звензек-Вальке-Збройне», или по-русски «Союз вооруженной борьбы». Во главе этой организации встал генерал Сикорский, который находился в Англии, а на местах эти организации возглавили видные польские военные, имеющие опыт в агентурной работе. В частности, на все западные области Украины и Белоруссии был назначен бывший начальник знаменитой польской «двуйки» — Окулицкий, т. е. бывший начальник 2 отдела Польского Генштаба, ведавший разведывательной работой для армии. Организация ZWZ находила горячее сочувствие многих поляков, оставшихся на жительство в УССР. Мелкие организации ZWZ расплодились повсюду. Кое-где организовали выступления с оружием в руках, так как оружия нахватали при ликвидации польской армии.
Если допрашиваешь умело католика, а затем призовешь в свидетели «матку боску» (Божью матерь), то тут зачастую получалась с ней неувязка. Он мог обмануть умело следователя и не мог обмануть богородицу, поэтому появлялось смущение, из которого было видно, что все предыдущее сказанное шито белыми нитками. Когда попадались таким образом участники подпольных организаций и признавались в этом, то заявляли, что сказать правды не могут, так как поклялись богородице и нарушить клятву не могут. Но и тут помогла религия.
Один раз мы получили данные, что весь ломбард с ценностями г. Львова не был эвакуирован, а был спрятан во Львовском костеле «Бенедиктин», что место хранения хорошо знает ксендз этого костела, по национальности — армянин. Помню, в жаркий июньский день я приказал привести во Львовское Управление НКВД этого ксендза-армянина. Ввели в кабинет выхоленного, в белой шелковой сутане ксендза. Я тоже, кстати сказать, был в белом шелковом кителе. Поздоровавшись, я сразу сказал, что нам все известно о ценностях в его костеле и придется их вернуть хозяевам, т. е. Советской власти в г. Львове. Ксендз, не отрицая моих слов, заявил, что показать, где спрятаны эти ценности, он не может, так как они принадлежат организации ZWZ, и он не вправе ими распоряжаться. После того, как я довольно твердо сказал, что ценности придется отдать, в противном случае ксендз будет привлечен к уголовной ответственности за укрывательство государственных ценностей, а вернее, народных, т. е. жителей г. Львова, тогда ксендз, немного подумав, заявил: «Если вы, пане генерал, освободите меня от клятвы, я скажу, где ценности».
Я тоже «подумал» и говорю: «Могу. Что дли этого требуется?» Он отвечает: «По нашим духовным законам меня может спасти от наказании за выданную тайну только физическое нестерпимое воздействие». Я подумал, что он, может быть, заставит меня жечь его раскаленным железом, но ксендз оказался смышленее меня. Он мне сказал: «Побейте меня, а рядом посадите в комнату поляка, чтобы он слышал, как меня „истязают“, в этом случае грех с меня будет снят». Я еще раз удивился изворотливости католиков и сказал ему: «Зачем нам портить с вами отношения? Мы несколько раз хлопнем в ладоши с соответствующими угрожающими фразами, а вы крикните „Больно!“, и таким образом дело будет сделано». Ксендз согласился.
В 7 часов утра привезли «пана» ко мне на допрос. Поздоровались. Я был в гражданской одежде. Окулицкий сразу мне сказал: «Я вас знаю, вы — шеф разведки Украины». Я подтвердил и добавил: «А вы — не Заржевский, как значитесь по паспорту, а Окулицкий, он же — Мрувка». Пап нисколько не смутился моими познаниями. Я улыбнулся и сказал, что: «Не нужно было усы сбривать, ведь в паспорте вы с усами». И добавил: «Мы с вами — коллеги, разведчики, с той разницей, что я еще и следователь, а вы уже арестованный, поэтому рассказывайте все, что положено». Окулицкий понял меня и сказал, что все расскажет, так как ему все равно уже на свободе не быть, но фамилий своих единомышленников называть не будет, что бы с ним ни делали. Я ему ничего не ответил, а спросил, почему он сбрил усы. Он сказал, что «если бы вы пришли за мной на один час позже, меня уже на этой квартире не было». Он почувствовал, что мы вплотную добираемся до него, — решил сменить квартиру, связи, сбрить усы и немного подождать, чтобы пропали его следы. Я сам себе сказал, что правильно поступил и не послушался Сергиенко, который предлагал проводить операцию по задержанию Окулицкого утром.
Окулицкий свой «рассказ» начал с его ареста, похвалив нас за милицейскую легенду. Он сказал, что если бы арестовывать пришли чекисты, он тут же бы отравился. У него у кровати лежали две ампулы с цианистым калием. Он даже когда надевал ботинки, думал отравиться или нет, но когда увидел «жида» и милицейского, то успокоился. Тут я себе опить поставил плюс, так как при другом варианте Окулицкого не было бы. Возвращаясь к утру, когда Окулицкий хотел сменить квартиру, я сказал ему, что мы все равно бы его нашли. Вот тут-то он и начал нам выкладывать наши ошибки. Основная наша беда в том, что наших советских людей, прибывших в Западную Украину и в Белоруссию, местные жители, т. е. поляки, белорусы и украинцы, бывшие польские подданные узнают за километр по одежде, по обращению и т. д.
Окулицкий сказал, что несколько раз он наблюдал за собой нашу разведку (наружку), но уходил от нее. Он сразу же узнавал нашего разведчика. Я спросил как. Во-первых, во всем мире мужчины носят шляпу бантиком слева, а наши разведчики — справа, во-вторых, свободный покрой пиджака и особенно брюк сразу выдают нашего, в-третьих, невежливость наших людей при входе в трамвай, в магазин и т. д. резко выделяется и т. д. и т. п. Мне было неприятно это слушать, но я терпеливо выслушал до конца, с тем чтобы принять меры. Стали дальше разбирать ошибки в его действиях: курьеров мы перехватывали (посылал, как правило, девочек), которые давали показания, конспирация слабая, а главное, это ошибка в организации ZWZ на территории западных областей Украины и Белоруссии, так как поддержки в этом деле не будет ввиду того, что это земли украинские, живут абсолютное большинство украинцев и белорусов, поляки составляют единицы. Поэтому идея возврата полякам не будет поддержана местными жителями. Окулицкий согласился. Кстати сказать, он на меня произвел впечатление умного и хорошего грамотного разведчика. Однако когда дошли до организационного построения ZWZ, он отказывался говорить.
Я тогда применил свой метод допроса. Я ему стал говорить, как у него дело было организовано, и в чем ошибки. В ряде случаев я, не зная вопроса, фантазировал, он меня поправлял, как было дело на самом деле. Таким образом, я все узнал, а фамилии основных лиц мне были известны, а впоследствии не так-то уж и важны. Одним словом, сел я его допрашивать в 7 часов утра, а закончил в 4 часа вечера. После обыска он попросил разрешения курить и из кармана пальто взял пачку сигарет 200 шт. Когда я закончил допрос, в пачке осталось 3 сигареты, а 197 выкурил.
Побыл у нас Окулицкий всего лишь два дня. Как только я донес в Москву, что он арестован, сразу же следственная часть (Кобулов) дал телеграмму «направить отдельным вагоном, по указанию наркома, в Москву». Я знал, что это подлость Кобулова, и попросил Хрущева поддержать нас и не передавать в центр, но он сказал, что не стоит спорить. Потом мне о нем стало известно следующее. В Москве стали допрашивать с угрозами. Окулицкий твердо заявил, что своих товарищей не выдаст. Следователь накричал на него и несколько раз ударил по лицу. Окулицкий замкнулся и ничего не стал больше говорить.
В 1941 году, когда формировали армию Андерса* (по решению Ставки), Окулицкий был назначен начальником штаба. Он уже тогда рассказал своим друзьям об ударах следователя и поклялся, что отомстит за эту пощечину. И действительно, в конечном счете, армия Андерса ушла вначале в Ирак, а затем перекочевала к англичанам. Несомненно, Андерс и Окулицкий провели достаточную разлагающую работу среди бойцов и офицеров польской армии с расчетом вывести ее из-под Советского командования. Описывать дальше действия ZWZ в западных областях нет смысла, потому что после ареста Окулицкого эта организация стала затихать и не приносила больше того беспокойства.
... во Львове, подвизались ряд лет руководители Украинской военной организации (УВО) Евген Коновалец и Мельник, которые с 1929 года переменили свое название на ОУН (Организация украинских националистов), и начальник разведки Германской армии Николаи рекомендовал Гитлеру в качестве руководителя этой организации Коновальца, который полностью согласен с планами Германии о превращении Украины в немецкую колонию. Правда, у немцев был еще один вожак ОУН — Степан Бандера, который, окончив в Берлине спецакадемию, специализировался на «мокрых» делах. Бандера организовал убийство секретаря советского консульства в Германии Павлова, он организовал зверское избиение антифашистов. Перед войной Бандера уже выдвигается в первые ряды вождей ОУН.
После убийства Коновальца руководителем ОУН был Гитлером назначен Андрей Мельник, бывший управляющий имениями Шептицкого, агент гестапо под кличкой «Консул I». Но когда Гитлер увидел, что Бандера хорошо выполняет террористические задания, то решил, что более подходящая кандидатура для ОУН это — Бандера, который также был агентом немецкого гестапо под кличкой «Сергей». В течение 1940 года шла борьба между Бандерой и Мельником на территории Польши. И оба подлеца засылали в западные области Украины своих эмиссаров для борьбы с Советской властью, чтобы выслужиться перед фашистами.
Имевшиеся у нас документы свидетельствовали, как Бандера и Мельник наперебой докладывали гитлеровскому командованию о проводимой борьбе с Советами. Оуновцы вместе с гитлеровцами активно готовились к нападению на Советский Союз и заверяли своих хозяев, что на Украине будет быстрый успех гитлеровцев. Они заявляли, что там организуют «Самостийную Украину», для этого подготовили герб — «трезуб» и два знамени — оуновское черно-красное и государственное желто-голубое. Мне не раз приходилось участвовать в стычках с оуновскими бандитами, и я видел, какие это фанатики, которые дрались до последнего патрона и в ряде случаев при захвате пытались покончить жизнь своими руками.
Абакумов — это дуб, который ничего умного предложить не мог, поэтому я ему сказал, чтобы он занимался обеспечением порядка в тех городах, где я буду разоружать. С эстонскими офицерами я поступил просто: приказал нашему советнику при эстонской армии собрать всех офицеров в клуб «на совещание в связи с предстоящим учением», те собрались. В это время вокруг клуба были сосредоточены наши бойцы и командиры, которых было видно в окна. Я вошел в зал и сказал, что: «Правительством Эстонии принято решение расформировать эстонскую армию. Прошу господ офицеров это принять как должное решение и подчиниться». Затем, не дав время для размышления, я предложил сдать оружие при выходе из клуба. И медленно цепочка офицеров потянулась к выходу, а там наши 4 офицера обыскивали и изымали револьверы и пистолеты и тут же сажали в автомашины для отправки в поезд, который их должен <был> увозить в глубь территории СССР.
Следующим мы разоружали литовский корпус. При этом пришлось предварительно продумать ряд вариантов с тем, чтобы безопаснее сделать, и главное, чтобы не разбежались. Окончательно был принят вариант — выезд в поле на учение по картам. Разоружать намечено двумя группами: «синяя» сторона и «красная» сторона. Когда я подъехал к «синей» стороне, то офицеры лежали на опушке леса. Внутри леса была сравнительно широкая просека, по которой проходила дорога, выбрав хорошее место (пошире), я туда послал два взвода красноармейцев с автоматами и приказал командиру роты расположить их лежа вдоль дороги. Туда же решил завести в шеренге по 2 офицера. Условились, что по команде полковника первая шеренга «направо», а вторая — «налево» (чтобы они встали лицом друг к другу), красноармейцы вскакивают и беру т наизготовку автоматы. Я пошел во главе этой колонны офицеров и в нужном месте остановился, полковник перепутал команды, и получилось так, что офицеры-литовцы встали лицом к красноармейцам, а спиной — друг к другу. Когда они увидели перед собой дула автоматов, то два литовца не растерялись и открыли по нам огонь из пистолетов. Я присел и крикнул командиру «Разоружить!», началась нервная обстановка. Литовцы разозлились и нехотя сдавали оружие. Наши бойцы, вместо того чтобы изъятое оружие прятать в карманы, стали засовывать за пояс, а литовцы — отнимать у них. Я крикнул громко: «Слушайте мою команду! Немедленно сдать оружие, а затем я объясню, в чем дело».
В общем, справились, затем я им, как мог, объяснил, что «сопротивление вызовет только напрасное кровопролитие, так как есть приказ высшего командования о разоружении, поэтому вы должны подчиниться». Злые, понурив голову, офицеры пошли в указанное место. «Красная» сторона была разоружена более спокойно, так как мы уже учли ошибки разоружения «синей» стороны. С латышами справились более спокойно. Там мы собрали в одном месте, вокруг были наши красноармейцы. Я выступил и объяснил обстановку и приказал сдать оружие, с ними инцидентов не было.
В 1959 году, когда я работал заместителем начальника Генерального штаба МО, мне М. В. Захаров сказал, что Кузнецов Ф. Ф. ему рассказал, что якобы есть в архиве донесение бывшего начальника ГРУ генерал-лейтенанта Голикова в марте 1941 г. о войне. Попросил найти его. Когда мне принесли это донесение, и я его прочитал, то стало ясно, почему Сталин не поверил донесению резидента НКГБ из Берлина, которое посылал Меркулов. В донесении Сталину указывается: «По донесению наших военных атташе (идет перечисление 5 или 6 стран) стало известно от немецких военных атташе, что немцы готовят нападение на Советский Союз ориентировочно между 15 мая и 15 июня сего года», и указывались наиболее вероятные направления ударов, в том числе и на Москву. В числе перечисленных сообщений военных атташе было такое же сообщение военного атташе и из Берлина от 14 марта 1941 года.
Вместо того чтобы Голикову ради объективности направить эти донесения Сталину и не делать своих глупых выводов, Голиков пишет: «1. Считаю, что наиболее возможным сроком начала военных действий против СССР будет момент победы немцев над Англией или заключения с ней мира. 2. Слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской или даже может быть от германской разведки. Подпись: 20 марта 1941 г., генерал-лейтенант Голиков».
Несколько раньше «постарался» и нарком военно-морского флота Кузнецов Н. Г. Он доносил 6 марта в ЦК Сталину, что «Военно-морской атташе в Берлине донес, что со слов германского офицера из ставки Гитлера, немцы готовят 14 мая вторжение в СССР через Финляндию, Прибалтику и Румынию». И в конце Кузнецов пишет: «Полагаю, что эти сведения являются ложными и специально направлены с тем, чтобы проверить, как будет на это реагировать СССР». Вот эти два безответственных угодника настолько убедили Сталина в том, что в ближайшие месяцы немцы не нападут, что он не поверил разумному и правдивому донесению резидента НКГБ, о чем сообщал Меркулов.
Что касается «Зорге», кинокартину, которую сделали итальянцы, французы и японцы, и последующее награждение Героем Советского Союза, за то, что только он предупреждал о начале войны, — как видите, не соответствует действительности. И более того, я, будучи в этот период в МГБ, не помню об этом и сейчас не представляю, чей это был агент[68]. В одном случае в газетах писал чекист, что Зорге был у него на связи, а в другом случае, в Кр<асной> Зв<езде>, было сказано, что его завербовал Берзин, нач<альни>к ГРУ. Вот и пойми. И наконец, я помню, когда началась война, Сталин дал указание МГБ во что бы то ни стало расшифровать японские шифры, чтобы их читать и знать, нападут ли японцы на СССР. Если бы был хороший агент в МГБ или ГРУ, он бы их добыл, но такого не было, в то время как по картине и записям журналистов получается, что шифрами мы владели. Это верно, но получили не от Зорге, а другим известным мне путем. И я знаю людей, награждённых за это
Открывается дверь, и, Мерецкова держа за руку, входит Влодзимирский. Меркулов показал на стул Мерецкову, а Влодзимирскому сказал: «Вы пока будьте в приемной». Тот удивленно посмотрел на своего шефа Кобулова, который опустил глаза. Когда ушел Влодзимирский, Меркулов, обратившись к Мерецкову, сказал: «Ну, рассказывайте, Мерецков». Мерецков сразу почувствовал непринужденную обстановку и, увидев, что Влодзимирского удалили из кабинета, начал говорить и сказал примерно следующее: «Гражданин народный комиссар, меня били следователи, и я наговорил на себя всяких глупостей, все это неправда. Ничего я не сделал плохого ни против Родины, ни против Сталина. Я — русский человек, сам родился вот здесь, под Москвой. Сейчас идет война, пошлите меня на фронт рядовым бойцом, и я буду сражаться за Родину. Лучше умереть в бою с врагом, защищая Москву, чем тут меня убьют. Прошу доложить т. Сталину мою просьбу». Под конец его слов слезы появились на глазах. Мы сидели молча. Кобулов тоже молчал. Затем Меркулов сказал Мерецкову: «Идите, доложим». Когда мы остались одни, Кобулов пытался доказывать, что Мерецков выкручивается и т. д. Я не стерпел и резко ему сказал: «Надо доложить в ЦК, а там решат»…
Через час Меркулов позвонил мне и сказал: «Зайди, прочти записку в ЦК». Когда я пришел, Кобулов был там. Меркулов протянул отпечатанную записку в ЦК ВКП(б) т. Сталину, в ней было коротко указано, что допрошенный подследственный Мерецков заявил, что ранее данные показания не соответствуют действительности, что он оговорил себя, что он не является врагом Советской власти и просит отправить его на фронт. Я согласился с текстом, и записка пошла.
Около 12 часов ночи Меркулова вызвали к т. Сталину с Мерецковым в Кремль. Там Сталин и другие члены ГОКО любезно встретили Мерецкова, немного поговорили с ним, и Сталин спросил, как он смотрит, если его послать представителем Ставки Верховного Главнокомандующего на Северо-Западный фронт (Волховский), с которым он знаком по финской войне. Мерецков согласился и тут же был освобожден. В час ночи Меркулов вызвал нас с Кобуловым и сообщил об этом. Кобулову добавил, что надо все документы — орден, книжку и т. д. — к 7 часам утра вернуть Мерецкову.
Вечером ко мне явился начальник особого отдела с начальником УНКВД Блиновым, и просили доложить одно дело. Оказывается, придется иметь дело с Леонидом Хрущевым, который содержится в тюрьме за убийство. Оказалось, что он находился в госпитале на излечении после ранения. Подлечившись, напился пьяный и в номере гостиницы заспорил с одним евреем, тоже пьяным, что он летчик, прекрасно стреляет. Еврей начал возражать. Леонид говорит: «Давай, ставь на голову стакан, я отойду к другой стене и попаду в стакан». Еврей встал у двери со стаканом на голове. Леонид отошел к стене и выстрелил. Пуля прошла на несколько сантиметров ниже стакана. Стакан и еврей с пробитой головой упали. Особисты спрашивают: «Как быть?» Мне было жалко Хрущева, который находился на Сталинградском фронте, а сын спьяна отколол такой номер. По тем законам допускалось за такое преступление осудить на условный срок с отправкой на передовые позиции. Я посоветовал им вместе с прокурором принять такое решение. Леонид был отправлен на фронт, где честно воевал, а затем в бою погиб.
Утром прилетел в Москву. Сразу вызвали к наркому. В кабинете у Берия был Щербаков. Мне еще утром, когда я ехал с аэродрома, рассказали, что вчера в Москве началась паника. Распространили слух, что немцы вот-вот будут в Москве. Это пошло в связи с тем, что было принято решение ГКО об эвакуации ряда заводов в тыл страны. Некоторые директора, вместо того чтобы как следует организовать выезд рабочих и эвакуацию заводов, бросили все, погрузили семьи и стали уезжать из Москвы. На окраинах их хватали рабочие, выкидывали из машин и не пускали. Когда я вошел в кабинет, Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «Ой, что будет!» Берия прикрикнул на него: «Перестань хныкать!» Когда я поздоровался, они мне начали наперебой рассказывать то, что я уже знал. Я сказал об этом. «Тогда сейчас же поезжай на артзавод в Мытищи, там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2–3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод». Я поехал.
Подъезжая к заводу, я увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не 5 тысяч, а тысяч 10, не меньше. Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками: «Пустите начальство!» Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода. Там были Устинов, директор завода Гонор и другие руководители завода. Поздоровались. Устинов Д. Ф., грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю: «Пойдем к рабочим». Он: «Я уже был, не хотят слушать». Ну, все же пошли. Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли «ораторы» и кричали: «Не дадим, не пустим» и т. д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: «А кто ты такой?» Говорю: «Заместитель наркома». Молчат. Начал говорить. Вопрос: «А откуда ты будешь сам-то?» Говорю: «Вологодский». Кто-то крикнул: «Наш, мытищинский». Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Кстати сказать, из числа трех задержанных мной организаторов волынки был один Серов. Стал говорить, слушают.
Когда дошел до эвакуации, то говорят: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Разъясняю, что не следует рисковать. Никакого результата. Вижу — дело плохо. Перешел к другому варианту. Начал спрашивать о зарплате. Кричат: «Не выдали деньги за октябрь!», «Не подвозят хлеба!» — кричат другие. У меня мелькнула мысль, что, если я сейчас организую подвоз хлеба и выдачу денег, тогда с территории завода можно будет всех вывезти. Говорю: «Вы стойте здесь, а я пойду разговаривать с МГК о деньгах и хлебе». И действительно, договорился с Щербаковым, что он сейчас же направит деньги и хлеб. Вообще говоря, довольно глупо получилось. Денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать.
Пошел опять митинговать. Залез и говорю: «Сейчас привезут деньги и хлеб, идите занимать очередь около клуба (он стоял вне территории), там выдают деньги и хлеб». Раздались голоса: «Обманываешь! Не пойдем!» Я спрыгнул с машины, подхватил под руки двух рабочих и говорю: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Они пошли со мной, к нам присоединились еще, а горлопаны кричат: «Не пойдем, обман!» Я на ходу говорю: «Стойте тут, а мы все получим». Одним словом, за нами постепенно вышли почти все рабочие, и действительно быстро подъехали с хлебом, и началась раздача. Я выставил посты на всех воротах. К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями — следующим эшелоном.
Я про себя подумал: у рабочих настроения хорошие, правильные. Они хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо это было разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск артиллерийских орудий не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секретарь обкома т. Щербаков растерялся, не организовал коммунистов на эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами. Это глупо. Вечером я донес о событиях на Мытищинском заводе. Т. Сталин на моей записке написал: «Т. Щербакову — прочитайте записку. Было дело не так, как Вы говорили». Впоследствии Щербаков в разговоре со мной оправдывался и на меня разозлился и долго помнил этот случай.
Вчера заходил ко мне заместитель начальника 9 управления охраны (членов Политбюро) Саша Эгнатошвили. Пришел навеселе. Я знал, что он в молодости со Сталиным вместе учился в духовной семинарии. До сих пор у них товарищеские отношения сохранились. Называли друг друга уменьшительными именами. Сталин звал его «Сашо», Эгнатошвили Сталина — «Сосо». Были на «ты». Эгнатошвили частенько ко мне заходил и кое-что рассказывал. То ли ему не с кем было поделиться или еще какой мотив, не знаю. Эгнатошвили начал так: «Сегодня с Хозяином разговаривал. Вызвал к себе, был сердитый. Говорит: „Сделай сациви, и покушаем“. Я сказал „Хорошо“ и ушел. Когда все было готово, я пошел к нему в приемную и ждал. Он вышел один и пошел. Я за ним. Когда пришли в комнату, где был накрыт стол, он сел и спросил: „Давай выпьем цинандали?“. Выпили. Стали кушать.
Потом он посмотрел на меня и говорит: „Сегодня эти сволочи (члены ГОКО) знаешь, что мне сказали? Берия говорит, что построено в Арзамасе бомбоубежище для Ставки Верховного Главнокомандования, поэтому они постановили, чтобы Ставка и я переехали из Москвы туда. Я сказал, что нет надобности. Они начали настаивать. Я тогда разозлился и сказал им: „Если я уеду из Москвы, вы, сволочи, сдадите немцам Москву и сами разбежитесь. Пошли к черту!“, и ушел. Ты подумай, Сашо, какие подлецы!“. Я ему сказал, что: „Правильно ты поступил, Сосо, разбегутся и Москву сдадут“. Мы еще выпили, и он ушел».
... вечером вызвали в Кремль меня и полковника Пересыпкина (он тогда был наркомом связи и заместителем наркома обороны). Тов. Сталин сразу обратился к Пересыпкину: «Почему плохо работает связь?» Он пытался свалить вину на станцию ВЧ-связи. Я в начале было молчал, а потом не выдержал и говорю: «Т. Сталин, спросите у него, почему он с Калининым связывает через Волхов, а не напрямую?», и Пересыпкин вынужден был признаться, что прямой линии связи «Москва — Калинин» нет. Т. Сталин возмутился, выругал его и сказал, обращаясь ко мне: «Что надо сделать, чтобы выправить дело?» Я сказал, что станция ВЧ-связи и линии связи (провода) должны быть в одних руках, тогда будет толк. Т. Сталин сказал: «Правильно, надо передать в НКВД линии связи и войска, которые их обслуживают». Пересыпкин пытался возражать, но т. Сталин на него обрушился за непорядки в войсках связи, и решение о передаче состоялось. И все же после этого Пересыпкин попытался попросить у Сталина 2 полка связи сделать гвардейскими. Сталин с усмешкой сказал: «Какие там гвардейские, если связь наладить не могут?»
5 ноября в час ночи мне позвонил Поскребышев и сказал сейчас же выехать на ст. метро «Маяковская». Я быстро приехал и стою на улице. Смотрю — идут автомашины с синим светом. Это во время воздушной тревоги машины включали синий свет (члены правительства). Из первой машины вышел т. Сталин, за ним — Микоян, Маленков и Берия. Поздоровались. Стали входить в метро, он мне сказал, что надо выбрать место для торжественного заседания 6 ноября, а то немец может разбомбить. Спустились вниз. Там вся посадочная площадка была забита женщинами с детьми. Все спали. Некоторые, увидев т. Сталина, сели и стали с любопытством разглядывать. Потом т. Сталин спросил, почему они здесь, я сказал: «Тревога». Затем он сказал: «Завтра к 6 часам организуйте небольшую трибуну и стулья для москвичей. Здесь будет торжественное заседание».
Я за ночь и часть дня 6 ноября, вместе с председателем Моссовета Прониным и НКПС Хрулевым, приняли необходимые меры к оборудованию как «зала», так и буфетов вдоль зала. Все получилось хорошо. Часа в 4 вечера мне позвонил т. Микоян и сказал: «Хозяин сказал, чтобы ты к 17.00 был на Белорусском метро». Я в начале не понял, почему туда ехать, а затем он мне сказал: «Закажи туда поезд-метро, и мы доедем до станции Маяковская». Я быстро все это сделал и вовремя был на Белорусском. Опять подъехали машины, поздоровались, т. Сталин спросил, все ли готово, и спустились к поезду. На станции Маяковская уже народ был в сборе. Вовремя начался доклад т. Сталина. Очень хорошо был изложен…
После доклада был концерт. По окончании 1-го отделения Сталин спросил: «А что, 2-го отделения не будет?» Я сказал: «Нет». Он сказал: «Напрасно». Я быстро вышел в зал, увидел артиста Дормидонта Михайлова* и договорился на 2-е отделение. Сталин был доволен, аплодировал. Потом мы все сели в вагон метро, чтобы следовать на станцию Белорусская. Сталин, стоя, держался за петлю. Машинист поезда метро был подобран лично наркомом путей сообщения Хрулевым, с орденом Ленина. Только тронулись и стали набирать скорость, вдруг сразу поезд встал как вкопанный. Сталин полетел вперед. Я стоял сзади и успел его схватить в обнимку, и удержал от падения. Он рассердился. Я пошел к машинисту. Он стоит белый, как полотно. Я спросил спокойно, в чем дело. Он посмотрел на меня и пересохшим голосом сказал: «Не ту кнопку нажал». Я понял, что парень от волнения нажал не ту кнопку. Я ему сказал: «Давайте спокойно, поедем» и от него не выходил. На станции Белорусской Сталин вышел и сразу пошел к машине. По дороге он спросил у меня, в чем дело. Я ему спокойно сказал: «От волнения нажал не ту кнопку».
... созвонившись с Артемьевым, и поехал на Красную площадь. Когда приехал Артемьев, я спросил, сколько будет войск. Он ответил, что больше одной дивизии выставить не может, и немного танков и кавалерии. «Причем, — добавил, — эта дивизия сразу пойдет на фронт». Парад, вопреки всякой традиции, как я уже упоминал, был назначен не на 10.00, а на 8.00. Строго объявили никому не говорить и по радио не передавать. Часа в два ночи я поехал уснуть, а в 6 часов утра уже был на Красной площади. Шел густой снег. К 8.00 появился т. Сталин с другими членами Политбюро.
К моему удивлению, Сталин, несмотря на мороз, был одет в своей легкой шинелишке и в фуражке и грузинских сапогах. Заходя на Мавзолей, он повернулся ко мне и сказал: «Надо дать радио с Красной площади, снег идет, бомбить не будут». Я пошел вниз. С вечера я всех радистов строго-настрого предупредил не включать радио для трансляции Красной площади. Пришлось переделывать. Связался с радиоцентром. Нет никого, кроме дежурной девушки. Начал уговаривать включить для трансляции — не хочет. Ссылается на т. Серова, который арестует, если будет включено. Торговаться было некогда, так как т. Сталин уже собирался выступать перед воинами с речью. Пришлось сказать, что я и есть Серов. Девушка говорит: «Я включу, а отвечать вместе будем». Я согласился. Поднялся на Мавзолей, т. Сталин спрашивает: «Включили радио?», отвечаю: «Включил». — «А проверили, что работает?», говорю: «Нет». Он сказал: «А вы проверьте». Соединился по ВЧ с Горьким и Куйбышевым, спросил, что передают по радио. Отвечают: «Идет настройка Красной площади». Все в порядке. Доложил. После этого т. Сталин начал выступление.
Бойцы истребительных батальонов задержали 5 подростков лет по 14–15. У них были полные сумки каменного угля и деньги были у каждого. Стали их допрашивать, они говорят, что наворовали на железнодорожной станции угля и несут топить домой печки. Когда я приехал в этот сектор охраны Московской зоны обороны, мне доложили, что: „Задержанные ничего больше не говорят, и разрешите отпустить“. Мне показалось странным, что у каждого деньги, и я приказал доставить на допрос. При первых же вопросах „Откуда деньги?“ сопляк этот замолкал. Я на него прикрикнул, и он расплакался. Тогда я ему сказал: „Расскажи правду, и я тебя отпущу“. И он мне рассказал, что немцы подготовили таких несколько групп по 3–5 человек, дали денег и сказали, чтобы они шли на железнодорожные станции, побросали в тендер с углем по куску угля, который находился у них в котомке. Когда все побросают, пусть вновь приходят к ним, и они дадут еще денег. „Ну, и сколько раз вы ходили?“ — спросил я. Он сквозь слезы ответил: „Первый раз, а там Толька и Мишка — по второму разу“.
Мне принесли куски угля. В них были высверлены каналы, вложен динамит и тщательно заделано отверстие. Я приказал разжечь костер и бросить туда уголь. Через 20 минут за домами, где мы находились, раздался сильный взрыв, который разнес костер по кусочкам. Расчет был на то, что такой уголек, попав в паровозную топку на полном ходу, разорвет котел и вызовет крушение поезда. Ну, я этого сопляка вызвал, сказал, что за эту подлость, на которую ты согласился, надо тебе набить задницу до крови». Он молчит. Спрашиваю: «Правильно?» Отвечает: «Да». Затем говорю: «Иди домой, тебе дадут хлеба, разыщи мать и больше таких дел против Родины не замышляй». С собой я прихватил пару кусков угля.
Вернувшись в Керчь, я до утра подробно описал обстановку, вранье «главкомов» и поехал в Темрюк, чтобы оттуда передать по ВЧ записку, так как боялся, что в Керчи где-нибудь немцы или подлецы татары могут подслушать. В Темрюке из горотдела передал и вернулся в катакомбы. Поездка из Темрюка и переправа через Керченский пролив заняла часа четыре. В катакомбах встретил начальника разведки фронта полковника Сурина*, с которым вместе кончали академию. Поздоровавшись, спрашиваю: «Какие новые данные о противнике?» Он все рассказал и добавил, что еще вчера ему было известно, что оборона прорвана, нигде не закрепились наши части и продолжают отступать. Я подтвердил ему это. Затем зашел к Мехлису, который сидел хмурый, ухватившись руками за голову. Не успел я рта раскрыть, как он мне глухим голосом сказал: «Звонил Хозяин и сказал, что Серов донес, что Турецкий вал прорван немцами, что мы его обманули». Затем сделал паузу и продолжал: «Он сказал: „Будьте вы трижды прокляты, вы опозорили себя и подорвали доверие партии“, — и повесил трубку». Я ему говорю: «Так зачем без проверки писали донесение?» Он ответил: «Вот в этом все дело». Затем мне подал шифровку Сталину, подтверждающую о занятии немцем Турецкого вала с подписью в конце «Трижды проклятый Мехлис». В дальнейшем события развивались мгновенно. К утру уже немцы подошли к г. Керчи.
Занятие Крыма, движение в сторону Краснодара, занятие Ростова и движение к Сталинграду — все это действовало удручающе. Правда, многие мои «друзья-приятели» прекрасно себя чувствуют, сидя в Москве, жизнь идет у них нормально, из Куйбышева вернулись с победой, ездят на дачи, приезжают на работу в 11–12 утра. Многие делают вид, что обеспечивают фронт, а чем — неизвестно. Встречают меня и делают вид, что завидуют мне, что я нахожусь в «пекле» войны. А сам я думаю, что многие довольны, что их не посылают. Ну да пусть это будет на совести у них. Особенно меня поразило, что многие из этих товарищей уже за год войны получили по два ордена. Спрашиваю — за что, говорят — за обеспечение выпуска боеприпасов, другие — за артиллерию, а фактически один мне сказал: «Составляли списки, вписали себя на награду и в списке остались до самого конца, т. е. пока выдали орден». Здорово. Некоторые даже умудрились получить монгольские ордена. Я спросил одного особиста, работающею в Москве, как получилось, он говорит: «В Перхушково (30 км от Москвы) стоял штаб Западного фронта. Приехал туда Чой-бол-сан* (правильно: Чойбалсан. — Прим. ред.) и раздавал ордена, я тоже встал в очередь и получил». Ну ладно, меня это не касается. За время моего отсутствия новостей накопилось много. 26 мая был заключен договор о союзе между СССР и Англией о войне против фашистской Германии, a 11 июня — такой же договор с США. Это уже хорошо. Теперь вместе воевать будут с Германией еще две больших страны. Посмотрим, во что это выльется. До сих пор Англия и США, скорей всего, можно назвать, условно воевали. Здесь стало известно, что на Волховском фронте командующий 2-й армией генерал Власов* стал предателем. Его армию немцы окружили, однако все стали отбиваться и выходить из окружения. Многие, а вернее, большинство отбились и вышли, а этот подлец, член партии, вначале скрылся в деревне от своих, а затем оказался в деревне Пятница и там перешел к гитлеровцам.
В Тбилиси мне позвонили из Москвы и дали команду немедленно выехать во Владикавказ (так как немец уже подошел на 4 км к городу) и проверить организацию обороны Владикавказа, особенно на участке, который занимает дивизия НКВД, командир которой Киселев В. И., боевой генерал. Проехал по Тбилиси, город жил, как будто никакой войны нет. Грузины ходят веселые, разодетые. Молодых людей призывного возраста — сотни. Я с удивлением спросил водителя-русского, он мне ответил, что тут за деньги можно откупиться от призыва, а на базаре купить любую справку о болезни. Странно! По книгам грузины значатся воинственным народом, а практически не получается. Избаловали их всякими привилегиями.
Войск мало, немцев наступает много. Созвонился с командующим фронтом Тюленевым, командующим Северно-Кавказской группой войск генералом-полковником Масленниковым И. И. Обрадовались, что я во Владикавказе. Они находились в Грозном. Условились встретиться в штабе дивизии около Владикавказа генерала НКВД Киселева В. И. (рыжего). Киселевых в НКВД было три генерал-майора. Поехал в штаб дивизии. Там генерал-майор Киселев ознакомил с обстановкой на фронте. Картина безотрадная, протяженность большая, а войск мало. Через полтора часа приехали Тюленев и Масленников в блиндаж к В. И. Киселеву. Поговорили, почертыхались, что дела плохие. Потом Тюленев говорит: «Хорошо, что ты заехал, нам легче». В конце разговора Тюленев, откашлявшись, говорит: «Мы с И. И. Масленниковым взвесили обстановку и пришли к выводу, что надо доложить в Ставку Верховного Главнокомандования выводы и предложения об обстановке». Я поддержал, что надо это сделать. Тогда Тюленев вынимает из полевой сумки написанную шифровку на бланке, подает мне и говорит: «Вот тут мы сочинили донесение т. Сталину и сделали подписи „трех Иванов“ (Тюленев, Масленников, Серов)». Я начинаю читать. Вначале все идет гладко. Излагается обстановка. Я киваю головой правильно. А затем читаю дальше и вижу, что они предлагают в Ставку «Занять оборону по линии станицы Слепцовская-Малгобек», т. е. в 30 километрах в тылу Владикавказа. Перечитал это место еще раз. «Ну как?» — спрашивают меня. Я посмотрел на них, они были уверены, что я согласен. Я говорю, что подписывать эту «грамоту» не буду. Спрашивают: «Почему?»
Я набрался спокойствия и говорю: «Вы задумали отдать без боя немцам Владикавказ? Так я понял телеграмму?» Тюленев: «Ну, ты сам убедился в обстановке, что мы и трех дней не продержим его». Я: «Так надо и написать в телеграмме, что хотите сдать Владикавказ, а не выкручивать всякие Слепцовские рубежи и т. д. Подписывать я не буду и вам не советую, так как есть возможность защищать Владикавказ, а не сдавать его немцам». На этом мы и расстались. Тюленев покраснел, но ничего не сказал, а И. И. Масленников смутился, ведь Тюленев его начальник, но не мой. Однако, как я потом узнал, они вместо моей подписи проставили подпись члена Военного Совета Фоминых* и послали. Я позвонил Поскребышеву и рассказал об этой телеграмме, чтобы он доложил т. Сталину, и от себя добавил, что тяжело, но надо держаться, так как оставляя Владикавказ, мы открываем Военно-Грузинскую дорогу в Закавказье, в Грузию, и второе — <если> переходить на равнинную площадь к обороне Слепцовской, где немцы нас будут гнать до Каспия, до Баку, <то> полетит и Грозный, и нефть. Как мне потом рассказывал Иван Иванович Масленников: когда они послали шифровку о сдаче Владикавказа, на следующий день от Сталина последовала страшная ругань и приказание держаться и не сдавать Владикавказ. Я в последующие дни еще раз проверил дивизию В. И. Киселева, которая держала оборону, затем нам подбросили стрелковую бригаду. Когда я ознакомился несколько с обстановкой под Владикавказом по докладу Киселева и выездом в части, и поехал к Ивану Ивановичу в штаб, который был в Грозном.
Нужно справедливо сказать, что Масленников практически в штабе не бывал, в отличие от Тюленева. Он все время был в частях и непосредственно на поле боя. Обстановка к тому времени складывалась следующая: у нас были данные, что Гитлер приказал частям во что бы то ни стало захватить Майкоп и Грозный, иначе нечем будет немецкой армии без горючего воевать, и, кроме того, он рассчитывал, что, захватив Кавказ (имеется в виду: если Гитлер захватит Кавказ. — Прим. ред.), Турция выступит войной против СССР. Эти данные похожи на правду. Было видно, с каким упорством он двигал войска на перевалы и Владикавказ. У Ивана Ивановича я узнал, что к моменту активности наступательных действий немцев на Северный Кавказ… у командования Северо-Кавказской группой войск, т. е. у Ивана Ивановича, было 5 стрелковых дивизий, 9 стрелковых бригад и 5 танковых бригад. Казалось бы, достаточно войск, чтобы обороняться. Масленников — честный командир, по-честному мне сказал, что Тюленев его игнорирует. И добавил, что «когда мы уехали от тебя, я дорогой ему говорил не раз, что Иван Александрович прав, когда он говорил, что нельзя посылать такую шифровку т. Сталину, но он настоял на своем».
6 ноября я уже был во Владикавказе. В тот же день я из Грозного, куда прилетел, переехал во Владикавказ. Обстановка была тяжелая. Немцы подошли к городу и обстреливали электростанцию города из пушек. Все местные власти сидели в бомбоубежище, врытом в гору. Правда, они устроились довольно хорошо, вплоть до ковров. Ходили все по-партизански, в полушубках, сапогах, штанах. Секретарь обкома Мазин, вздыхая, рассказал, как погибли эти три генерала. Условились, что я буду к ним приезжать каждый день, а сейчас поеду в штаб дивизии, которая обороняет город, к Киселеву В. И. Командир дивизии наш пограничник В. И. Киселев. Не путайте с крымским Киселевым, тот Н. И. тоже генерал. Киселев мне доложил обстановку: войск мало. Справа от него обороняется стрелковая бригада, которая вытянулась на участке более 10 километров (положено максимум 56 километров для бригады, да еще полностью укомплектованной). Я остался ночевать у него в землянке. Предупредил, что в Ставке особенно наказывали, чтобы не пропустить немцев по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси. Военно-Грузинская дорога шла прямо из Владикавказа через перевал и в Грузию. Поутру мы с Киселевым поехали по Военно-Грузинской дороге и определили, где надо поставить пушки, чтобы не пустить немцев, и какие узкие проходы взорвать. С вечера уже начались работы, долбили колодцы для взрывчатки, подводили провода, устанавливали наблюдательные пункты и т. д. Вдоль северных скатов Кавказских гор выставили посты, с тем, что если немцы пойдут в обход, то сразу наткнутся на них, и мы будем знать. Вечером созвонился с двумя наркомами Северно-Осетинской и Чечено-Ингушской <республик>, чтобы они из сотрудников создали заградительный отряд, по типу Москвы, с тем чтобы задерживать всех военных, опрашивать и направлять на передний край обороны… Праздник 7 ноября 1942 года я сидел в окопах вместе с бойцами. Немцы обстреливали из пушек Владикавказ
... должен сказать всю правду, то, что я видел, что испытал на себе в числе других генералов, офицеров и солдат, что Закавказский фронт и Северная группа войск, я имею в виду командование, легкомысленно отнеслось и не придало серьезного значения предупреждениям Ставки и телеграммам Сталина об опасности, которая надвигалась на Кавказ. Не приняли мер по обороне перевалов и созданию крепкого оборонительного рубежа под Владикавказом, Малгобеком. Ведь, кстати сказать, там места позволяли сделать оборону неприступной, как это было под Москвой. О легкомысленности Тюленева я слышал еще в 1939 году, когда он был в Одесском военном округе. И когда войска округа принимали участие в присоединении Западных областей Украины, то Тюленев, побыв в Тернополе 2–3 дня, приехал в Москву с Тимошенко, который повел его к Сталину, где Тюленев со смехом рассказывал, как он напугал ксендза, что отрежет ему важное мужское место, если из костелов будут продолжать стрелять по нашим бойцам. Тюленева так и звали среди военных — «Ванька-шутник». Так вот на Кавказе он тоже шутил, вертелся в Сухуми возле Берия, который приезжал на несколько дней, а затем также сопровождал Берия во Владикавказе вместе с генерал-майором Вершининым* (командующим авиацией Закавказского ВО), где побыли одни сутки, «накрутили» Масленникова и меня, чтобы держались и не отступали, и на этом руководство кончилось.
Орлов стал докладывать, что в ряде мест чеченцы начинают безобразничать. Застрелили несколько бойцов дивизии, зарезали командира роты, подрывают заложенные мины и т. д. Я приказал начальнику УНКВД Грозненской области чеченцу Албогочиеву разобраться в этом и доложить. Тут что-то дело нечисто… К несчастью, где тонко, там и рвется. В Грозном получены данные, что немцы в тыл за Грозный в горы выбросили несколько офицеров во главе с полковником, задача которого организовать из чеченцев и ингушей диверсионный отряд 200–300 человек, с тем чтобы в нужный момент, когда будет по радио дана команда, они бы ударили нам в тыл и заняли Грозный. Поехал во Владикавказ, чтобы там разобраться, а затем уже в Грозный. В общем, все подтвердилось. В Грозном я съездил проинформировал секретаря обкома Иванова и председателя Совнаркома Моллаева (ингуш). Иванов мне рассказал, что у него есть данные, что чеченцы особенно плохо настроены против советской власти, что он им не доверяет. Пришлось разрабатывать план мероприятий против этого диверсионного отряда.
После этого мы с группой бойцов нашли в горах ущелье, где скрывались немцы, и забросали гранатами. Много было побито. Изъято было до 200 винтовок с иранскими клеймами. Потом выяснилось, что это немцы изготовляли под видом иранцев.
Был такой случай. Утром позвонил Масленников и говорит: «Давай быстро съездим в Армянскую дивизию, там неприятность». Я быстро к нему подъехал, и мы помчались. Приезжаем на КП, докладывают: командир дивизии Петросянц или Саркисянц, полковник. Оказывается, против одного из полков его дивизии немцы поставили «Кавказский легион», составленный из предателей Родины. Туда входили грузины, армяне и азербайджанцы. Так как позиции немцев были близко от наших, 150–200 м, то немцы поставили громкоговорители и стали на армянском языке призывать наших армян переходить к ним. На рассвете политрук батареи, армянин, поднял батарею и повел к немцам. Командир батареи, русский, выхватил револьвер, подбежал к политруку и приказал вернуться. Сзади выстрелом командир батареи был убит, и все ушли к немцам. Мы возмутились и начали ругать командира дивизии, как он это допустил. Он вместо оправдания заявил: «Товарищ командующий, дайте мне русскую дивизию, и я покажу, как умею с ней воевать». Я ему сказал, что с русской дивизией всякий может воевать, а ты со своими армянами повоюй. Потом эту дивизию отвели в тыл. Правда, в том же месте из этого «легиона» к нам тоже перешла группа…
Вот какие бывают в жизни моменты. Я Масленникову рассказал, что на перевалах, где я был, там азербайджанцы, армяне и грузины для того, чтобы уйти с переднего края, брали в руку шлем, подымали его над головой и держали, пока немецкие снайперы не пробьют руку. После этого его отправляли в медсанбатальон. Когда я приехал, мне начальник о<собого> о<тдела> дивизии доложил об этом, я пошел в медсанбатальон, осмотрел этих больных, и тех, у кого рука не была раздроблена, приказал отправить в окопы. Когда на передовые явились эти вояки, резко снизились случаи самострелов и ранений в руку. Как потом я уже жалел о том, что рассказал об этом Ивану Ивановичу. Оказывается, после разговора со мной он дал телеграмму в Ставку с просьбой расформировать и разослать по русским частям национальные дивизии: армянскую, азербайджанскую и грузинскую, которые были у него в составе группы войск. Секретари ЦК Грузии, Армении и Азербайджана, знатные люди республик, дали телеграмму т. Сталину с возмущением, что Масленников разжигает национальную рознь, клевещет на бойцов и т. д. И Ивану Ивановичу пришлось каяться и отмежевываться.
Я спросил Меркулова, а почему вызывает. Он сказал, что позавчера солдат Московского округа Николаев залег около памятника Минину и Пожарскому с «СВ» (скорострельной винтовкой) и, дождавшись выезда из Кремля кого-либо из членов правительства, начал стрелять. В машине был А. И. Микоян. Две пули, попавшие в машину, только поцарапали и все. (Паккарды, на которых ездили члены Политбюро, были бронированные). Я почувствовал что будет неприятное, потому что такого случая не было ...
Примечание: 6 ноября 1942 г. ефрейтор 1-го зенитного полка ПВО Савелий Дмитриев, находясь на Красной площади, открыл огонь из винтовки по проезжающей в Кремль машине с членом ГКО, наркомом внешней торговли СССР Анастасом Микояном. Успел совершить 3 выстрела, после чего был обезоружен и задержан охраной. На допросах Дмитриев показал, что хотел убить Сталина, но перепутал машины. К теракту его подтолкнула обида и злость за свою тяжелую жизнь. Следствие тянулось аж 8 лет, но установить связь Савельева с немецкой разведкой или какими-то антисоветскими центрами не удалось. 25 августа 1950 г. он был приговорен к смертной казни и в тот же день расстрелян.
Совещание открыл Меркулов, он довольно подробно пересказал разговор с т. Сталиным. Абакумов сидел как оплёванный, а я тоже мрачный. После совещания некоторые начальники особых отделов — генералы — стали подходить уже ко мне с вопросами по фронтовым делам, но я не стал слушать, сказав, что когда будет приказ, то и дам необходимые указания. Когда разошлись, я сел у себя и долго думал, как браться за работу, где кадры мало того, что слабо подготовленные, а главное — испорченные. Раз они не могут организовать как следует работу по выявлению шпионов и диверсантов в частях и в тылу войск, то все это должны чем-то восполнить, чтобы «показать» видимость и работы и «свои успехи».
Тогда они встали на наиболее успешный и легкий путь это следить, какой генерал или офицер имеет п.п.ж. (полевую походную жену), кто что взял себе при взятии города и отправил семье, причём мелочи: радиоприемник, безделушки, зачастую продукты и т. д. При этом с вещами посылали нарочного. На таких офицеров и генералов заводились «дела» с подробным добавлением отсебятины и направлялись донесения Абакумову. Я это все знал, так как многие особисты работали у меня на Украине или здесь в Москве и охотно заходили ко мне, когда я был в Москве или на фронтах. Вот поэтому мне ужасно не хотелось идти в управление СМЕРШ, хотя начальник управления был заместителем Наркома обороны (т. Сталина).
... осталось выяснить, почему же американцы, 12 экипажей кораблей, не могли побить немецкие самолёты. Переоделся в гражданский костюм, взял с собой работника УНКВД, местного переводчика и поехали в Молотовск, чтобы встретиться с американским капитаном корабля. Там я представился как мэр г. Молотовска и прибыл приветствовать капитана со счастливым прибытием в Архангельск. Передо мной стоял высокий, седой, бодрый старикан лет 72 с гвардейской выправкой. На моё приветствие он улыбался. Затем поблагодарил меня за внимание, и у нас завязался непринуждённый разговор. Когда я его спросил, как же ему удалось выскользнуть от немцев, — это его уже совсем подкупило, и он, не отвечая, взял меня под руку и повел на палубу. На палубе капитан совсем разошёлся.
Поведал он следующее: когда они подошли к такой-то параллели, над ними прошёл немецкий самолёт Фокке-Вульф-амфибия. Через несколько минут появились ещё несколько таких же самолетов и сели на воду. С самолетов были выброшены морские знаки, чтобы экипажи покинули корабли и на шлюпках следовали в Норвегию или Финляндию, в противном случае вместе с кораблем будут торпедированы. «Я вижу такое дело, приказываю, — капитан разошелся, — Гарри, ставь дымовые шашки по левому борту, Томми по правому борту, Джон на корму. Когда шашки были расставлены и около каждой стояли матросы, я даю команду „зажечь шашки“, а в этот момент уже началась на некоторых кораблях паника, так как немцы торпедировали один корабль, с которого уже сошли матросы. В этой суматохе наш корабль, объятый дымом, начал медленно отходить в сторону Архангельска. Когда вышли из зоны, где были немецкие самолёты, я даю команду „полный вперед“. Немцы подумали, очевидно, что горящий корабль далеко не уйдет, и не стали нас преследовать. Таким образом мы здесь. О’кей!» Я ему сказал, показывая на защитные пушки вдоль борта, так ведь на других кораблях также были пушки. Если бы все корабли обрушились на немецкие самолеты из пушек, так побили бы их. Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: «г-н мэр, там вояки собрались с пустыми головами. Они бросились по шлюпкам, чтобы удрать скорее от взрывов».
Дальше он уже меня пригласил в кают-компанию и под джин и виски продолжил рассказ, и я еле ушёл, так как он всё ещё хотел рассказывать. Вообще говоря, он молодец, старикан, но действительно у американцев с пустыми головами, очевидно, не было намерения вступать в бой с немцами. Поэтому так быстро и удрали от своих кораблей. Я ему рассказал о наших успехах на фронтах Отечественной войны. Он очень остался доволен. На следующий день я в УНКВД сел писать шифровку в Москву. Я доносил: 1. Что авиация не могла оказать помощь кораблям, так как не хватило бы бензина туда и обратно. 2. Катера не смогли бы вовремя прибыть. 3. Американцы сами уклонились от защиты кораблей, хотя могли бы. Я долго думал, указать или нет, что и Папанин в момент, когда получил сигнал бедствия, не обратился за помощью ни к авиаторам, ни к морякам, а потом решил, что раз ни те, ни другие не могли помочь, то не стал писать.
Вылетаю в Сталинград. Там за эти два-три дня закончили окружение Паулюса, и 30 января войска капитулировали. Паулюс и его штаб сдались на волю победителей. Ура!… В Сталинграде я нагляделся страстей-мордастей. Когда подлетел, увидел чёрные колонны немцев. В самом городе (если так можно назвать развалины, руины) по трупам замерзшим ездят танки, машины. Кругом, куда ни глянешь, везде трупы. Поехал в место сбора военнопленных. Картина ужасная. Высшая арийская раса вся сплошь оборвана, небрита, истощала, взгляд робкий. Стоят в очереди за супом. Причем дисциплина видна и в этом. Мл<адший> к<омандный> с<остав> командует, и их слушаются. Подхожу спрашиваю, ну как, подлецы, довоевались. Отвечают бодро: Яволь! (Точно!). Не подумайте, что поняли мой вопрос. На скорую руку организовали им помещение, койки и погнали набивать матрасы. Всё делают сами…
Наутро поехал на конный завод, куда направил для размещения несколько тысяч военнопленных. Только выехал за город, смотрю, на дороге стали попадаться трупы немецких военнопленных. Проеду 500 метров — лежит, ещё дальше — опять лежит, вышел из машины, присмотрелся, вижу — подстрелены. Ну, уж это безобразие. Приказал шоферу гнать быстрее. Через полчаса догнал колонну тысяч 5 военнопленных. Сзади колонны идёт сержант, возле него два военнопленных еле плетутся, он их подтыкает наганом. Спрашиваю: как дела? Жалуется: плохо идут. Хилые. «Ну, и что ты делаешь?» Он посмотрел и спокойно, словно так и нужно: отвечает: «добиваю». Я говорю, ты что, с ума сошёл? А он — А как же т. генерал. Я говорю: убери наган. Если ещё одного добьёшь — посажу в тюрьму. Кто отстанет, пусть тут и сидит. Когда приведёшь колонну, пошли автомашину и подбери отставших. Они никуда не убегут. Он на меня посмотрел недовольным взглядом, сказал — слушаюсь, и мы поехали дальше. Думаю, что больше он этого не делал, но не ручаюсь, на войне как на войне.
На конном заводе уже разместились тысячи 3 военнопленных, прямо в конюшнях, не отапливаемых. Я разрешил организованно жечь костры, так как здания были каменными. Наблюдаю за военнопленными, и тут видна арийская раса. К итальянцам немцы относились презрительно, да кстати сказать, они ужасно и выглядели, мерзли и казались беспомощными. К венграм и румынам несколько лучше, но всё же себя ставили на первое место. Поздно вечером вернулся и заслушал начальников, где ещё организовали лагеря. Картина прямо неутешительная. Размещать негде. Все здания немцы и мы разбили, что хочешь, то и делай. Созвонился по ВЧ с А. В. Хрулёвым и попросил сотню штабных палаток. Обещал.
На следующее утро пошли с генералом медицинской службы (фамилию забыл) двухметрового роста, и особенно у него были большие полуметровые погоны. Пошли по мед. сан. батальонам, ну это только название. Сараи, склады и т. д. — это где размещались раненые. Генерал мне в разговоре сказал, что большая часть раненых помрёт, так как они несколько дней до пленения не получали медпомощи, такая же участь ждет и легко раненых, так как в таких антисанитарных условиях получат гангрену и другие гадости. На это я ему сказал, что мы сюда их не звали, поэтому пусть сами и расплачиваются. Днём мне Воронин (начальник УНКВД) показывал карьеры-ямы и другие места, куда решили вывозить трупы и закапывать тракторами. Ну, я согласился. Другого выхода не было. Иначе весной началось бы разложение и заразы. Запросил эшелон извести, чтобы ряды трупов посыпать, чтобы быстрее уничтожались. Всё время поддерживал связь с Рокоссовским, Еременко, который был командующим фронтом вместо снятого Гордова. Рокоссовский, я с ним уже второй раз встречался, первый раз под Москвой, когда он командовал 16 армией, и сейчас. Он и тогда, и сейчас производил впечатление грамотного, вдумчивого генерала, в отличие от Еременко, этого малограмотного самовлюбленного, хвастливого и довольно трусливого перед начальством генерала.
С товарищами Василевским и Толбухиным договорились, что мы выявим количество крымских татар и внесем совместное предложение в ГОКО, как поступить. Я имел в виду, провести в горах облавы и бандитов арестовать. Военные сразу запротестовали. Вопрос ясен, татар надо выселять, так они заявляли. Войска дадим, автотранспорт дадим, и в неделю выкатить, так как командование фронта по указанию ГОКО должно в течение месяца очистить Крым от немцев. Ну, начинание хорошее. Я сказал, что нам тоже нужно время разобраться. Условились, что будем чаще встречаться и постараемся быстрее решить этот вопрос. По возвращении в Симферополь сразу же доложили в центр о встрече и добавили, что через 3–4 дня донесем свои соображения. Я со своей группой офицеров стал разъезжать по районам и выяснять количество татар и их злодеяния. Во всех районах оставшиеся жители, в основном старики и женщины, со слезами рассказывали, что в Крыму были немецкие и румынские части. И, если взять румын и сравнить с крымскими татарами, так татары — это изверги, людоеды, а румыны порядочные люди. При этом выяснилась такая деталь: оказывается, татары действуют в большой дружбе с армянами. Если главный бандит татарин, то его заместитель армянин, и наоборот.
Через несколько дней возвратились в Симферополь, я рассказал Кобулову, что армяне тоже здесь зверствовали и продолжают сейчас. Ему стало неловко (он армянин), и говорит: «Что ты говоришь, армяне всю жизнь были безобидные люди, и их угнетали и так далее». Я привел ряд примеров бандитизма, когда армяне сожгли деревни и бросали в огонь малолетних детей, я ему показал «рапорт» армянина предателя в гестапо, о его зверствах, и так далее, а потом закончил, что их тоже надо включить на выселение. Он не согласился. Через два дня мы собрали данные о количестве татар, армян, греков и болгар (в отношении последних двух мы получили указание из Москвы — тоже подсчитать) и донесли в ГОКО. Можно организованно их всех выселить в тыловые районы СССР, а на лиц зверствовавших пришлем документальные материалы, так как здесь вести следствие нет времени и нет людей. На следующие сутки В. В. Чернышев позвонил о решении ГОКО о выселении татар, греков и болгар.
Я тогда рассказал ему, что болгары и греки вели себя смирно, а армяне так же отличаются зверством, и сказал, что пошлю записку с фактами, а он ее доложит. Так и сделал. Через два дня пришло дополнение — выселить и армян. На всю эту операцию дан был небольшой срок, а на южном побережье Крыма, в том числе в Севастополе, еще немцы. Я проинформировал Василевского и Толбухина об этом и пошутил, что теперь от командующих фронтом зависит срок выселения. Они заверили, что в 10 дней вышибут немцев, и тогда можно во всех районах провести операцию. Действительно, дела пошли хорошо.
Многим, кто был в прифронтовых районах Северного Кавказа, известно, что бандитские элементы из числа чеченцев и ингушей убивали солдат и офицеров фронта, препятствовали подвозу для фронта боеприпасов и продовольствия, распространяли панические слухи о приходе немцев, угрожали местью партактиву с приходом немцев и так далее. Командующие фронтами Северо-кавказского — Масленников, Ростовского — Еременко, Толбухин и др. в телеграммах в Ставку вносили предложения о выселении этих лиц, так как они препятствуют успешному наступлению войск Красной Армии. ГКО рассматривал эти вопросы и выносил постановления о выселении этих национальностей полностью в тыловые районы страны. Бывшие члены ГКО товарищи Ворошилов, Микоян, Каганович, Маленков и другие живы, и они могут сказать, насколько военная обстановка того времени вызывала эти меры. Меня, как и других генералов и офицеров, обязывали выполнить эту работу. Я думаю, любой бы из нас выполнил это решение. В записке же указано, что выселялись все без исключения, и приводились выдержки из инструкции, написанной мной по исполнению решения ГКО. Упор делается на абзац, где говорится о применении оружия, причем не указывается, в связи с чем этот пункт вставлен. Я поясню это. Когда в Карачае двигался наш батальон в ущелье, карачаевцы из укрытий обстреляли. Были убитые и раненые. В Учкулане (областном центре) были бандитами убиты сотрудники МВД и милиции из числа русских. Когда немцы заняли этот район, то «благодарное» население послало Гитлеру белого коня, шашку и бурку.
Перед тем, как вышло постановление ГОКО по выселению чеченцев, в течении 2 месяцев оперативная группа МВД проводила борьбу с бандитскими группами, и лишь когда немцы приблизились к Владикавказу, вышло постановление ГОКО о выселении. За эти два месяца в борьбе с бандитами погибло много советско-партийного актива, бойцов и офицеров Красной Армии. Когда немцы выбросили в тыл района Грозного группу офицеров во главе с полковником, то эта группа в течение недели обросла чеченцами и насчитывала не одну сотню. Этих предателей немцы вооружили иранским оружием, которое сбрасывали в контейнерах, и рассчитывали, что с подходом немцев к Грозному в тылу будет организованно восстание.
Перед тем, как вышло постановление ГОКО по выселению калмыков, мы две недели с полком МВД и авиаэскадрильей Сталинградского фронта воевали с предателями-калмыками из Кавказской дивизии, изменившей Родине. При этом имели большие потери. Не раз, когда нам приходилось окружать взводы и эскадрильи предателей, к вечеру они растекались по населенным пунктам и находили там приют и укрытие у местных калмыков. Сейчас, через 20 лет, не зная обстановки того времени, можно писать, что инструкция о применении оружия не нужна. Другое дело, что из-за этих отщепенцев-предателей не следовало бы выселять весь народ. Что касается записи, что где-то имели место расстрелы и так далее, — мне это неизвестно.
В Москве мне рассказали о Тегеранской конференции, куда летал генерал-лейтенант Аполлонов и выпросил оттуда звание генерал-полковника. Но сделал он это хитро. На второй день прилета в Тегеран он познакомился с соответствующими представителями США и Англии. Увидев, что те тоже генерал-лейтенанты, он дает телеграмму в Москву, что было бы целесообразным, чтобы советский представитель был выше по званию, тогда он бы имел решающее слово. В Москве сочли неудобным посылать другого в звании генерал-полковника, а Аполлонов уже представился союзникам, как представитель от СССР, ну и дали ему звание генерал-полковника. Вот это не растерялся! Ни одного дня на войне — и такое звание.
Я никак не представлял всего этого в тылу Советской Армии, которая уже подходила к Варшаве. Как известно, к августу 1944 года Советской Армией было освобождено 25 % территории Польши. После этого был создан ПКНО, который заключил договор с СССР, гарантирующий самостоятельность Польши. В стране была «Крайова Рада Народова», которая объединяла все антифашистские организации Польши. У неё была создана «Армия Людова», которой руководили польские коммунисты. Вместе с этим ставленники буржуазии и польские националисты, бежавшие в Англию, создали в Лондоне «правительство Польши», куда вошли генерал Сикорский, который затем «погиб» при аварии английского самолёта, а может быть, его англичане «погибли», так как он стал сближаться с СССР.
После Сикорского «премьер-министром» стал Миколайчик, заместителем — генерал Окулицкий и другие, численностью 15 человек. Они организовали на территории Польши большую сеть подпольных организаций, снабжавшихся из Англии денежными средствами и директивами, с целью восстановить буржуазную Польшу. Для вооруженной борьбы была создана «Армия Крайова», во главе которой стоял вице-премьер генерал Окулицкий.
Оказалось, что, кроме польской армии, созданной Польским комитетом национального освобождения (в дальнейшем ПКНО), по всей Польше действуют мелкие разрозненные компании (роты) различных политических направлений: от партии Стронитство Людовой, Армия Крайова и других буржуазных партий и групп, что эти подразделения подчиняются соответствующим начальникам и командующим, что они вооружены лёгким оружием, взятым у немцев, а также отнятым у некоторых наших подразделений, на которые они нападали. В частности, подразделения Армии Крайовой (лондонской ориентации Миколайчика) организационно сведены в бригады и военные округа. Однако действовали они разрозненно, стараясь обеспечить самих себя. Армия Крайова — это наиболее агрессивная контрреволюционная организация, считавшая своей задачей восстановление буржуазного польского правительства.
Одно было несомненно: что лондонское «польское правительство», возглавляемое Миколайчиком, направляет реакционеров против ПКНО, снабжает их золотом и оружием. Следовательно, моя задача заключалась в том, чтобы вскрыть каналы, по которым поступает оружие и золото для подпольной работы, и прекратить их деятельность. Так я и начал проводить эту работу. В последующем уже стали поступать сигналы о зверствах, чинимых реакционно настроенными поляками, которые делали набеги на определенные населенные пункты, убивали и вешали на столбах волостных старост, дружественно настроенных к Советской Армии, и чинили различного рода безобразия
Советское правительство расценивало восстание в Варшаве Бур-Комаровского как авантюру, в результате которой гибнут поляки от немецких танков, авиации и артиллерии. Для руководства восстанием из Лондона прилетел вице-премьер Янковский с тремя министрами в качестве «полноправного представительства Польши». Я нередко встречался с командующим 1-м Белорусским фронтом Рокоссовским К. К. и Малининым М. С. (начальником штаба фронта), и мы обменивались с ними в отношении дальнейшего наступления, и они были правы, что наступательный скачок к Варшаве, проделанный фронтом, нужно приостановить для того, чтобы подтянуть тылы, склады боеприпасов и приготовиться для дальнейшего серьёзного наступления, учитывая, что перед нами Висла, широкая река. Безусловно, всё это верно. При этом они показали на карте участок южнее Варшавы, который нашими войскам был летом занят, и еле его удержали, так как немцы пошли в наступление, ряд населённых пунктов отбили обратно, хотя, в общем, удалось удержать этот плацдарм. Обменялись мнениями по поводу «восстания» в Варшаве. Я им сказал, что это «восстание» явно антисоветская политическая акция, не подкрепленная ни оружием, ни живой силой, рассчитанная на то, что англичане вынудят нас, СССР, ускорить взятие Варшавы, а там уже будет «законное лондонское правительство Польши». Я с ними поделился имевшимися у меня агентурными донесениями, что возле Варшавы в подполье уже есть полный состав «правительства».
... путем допросов немцев, которые были задержаны и содержались в оперативных секторах НКВД (провинций), а также из поездок по местам, где делались ракеты, узнал следующее. В конце мая 1943 года министр вооружения Германии Шпеер уже участвовал на острове Узедом в районе Пенемюнде, где проводили испытание ракеты А-4 (ФАУ) дальностью 265 километров. Первая ракета ФАУ взорвалась на пусковой площадке, где были большие разрушении. Вторая ракета отклонилась и улетела в море на 250 километров. Туда же затем приезжал Гиммлер, чтобы убедиться в эффективности этого страшного оружия, и доложил об этом Гитлеру, что уже приступили к массовому производству ракет, это было уже в 1944 году. Гитлер приехал в город Гарц, где было производство ракет, устроил большой прием в честь конструктора ФАУ Вернера фон Брауна, 35-летнего немца. Гитлер наградил фон Брауна высшим немецким орденом и дал звание профессор.
Главным инженером и заместителем Брауна был немец Гретрубб (Правильно: Греттруп. — Прим. ред.). Там же Гитлер назвал ракету «А-4» — «возмездие». ФАУ — от начальной буквы возмездие. После этого немцы уже систематически обстреливали Лондон. Производство ФАУ-1 и ФАУ-2 возглавлял группенфюрер СС, генерал-лейтенант Каммлер* — это тот подлец, который сооружал газовые камеры для узников лагерей. Разработку ФАУ немцы начали в 1943 году, а в 1944 году уже перешли на массовый выпуск. Для производства ФАУ была выбрана гора высотой до 200 метров в районе города Гарц, Конштейн в Тюрингии. Около горы создали концентрационный лагерь «Дора», где работало свыше 10 тысяч человек. Сперва делали подземные ходы, затем цеха, в которых и собирали ФАУ-1 и ФАУ-2. Цеха были соединены галереями общей длиной до километра.
Несмотря на наши усилия, мы долго не смогли найти ни целой ракеты, ни специалистов, нужных нам. Пока был в Германии Дмитрий Федорович Устинов, мы все же разыскали ряд других специалистов, оснащавших ракеты, которые делали немцы. Мы разобрались с самолетом-ракетой Рейнтохтер (сестра Рейна), Вассерфаль, с реактивным самолетом, с пульсирующим двигателем и рядом других. Но я про себя думал, что мне-то надо найти специалистов по сборке ракет…
В Берлине мы поехали в небольшую лабораторию, в которую я подключил немцев, работавших там во время войны, и при ней цех по изготовлению гироскопов, управляющих полетом ФАУ. Там несколько немцев-специалистов ковырялись с приборами. Мы их расспросили, они с испугом на нас смотрели, так как <мы> были генералы, но все рассказали. Мы почувствовали, что немцы боятся, как бы мы их не посадили за то, что они занимались ракетами и вообще военной техникой, и все стараются отказаться или сказать, что не знают, куда предназначаются эти приборы. И лишь после того, как им скажешь: «Не бойтесь, ничего вам за это не будет», — начинают понемногу развязывать язык. В этой лаборатории под конец один немец запустил гироскоп величиной с кулак и дал нам подержать. Я взял, он мне говорит: «А вы попробуйте повернуть его в сторону». Все мои попытки были неудачными. Оказывается, внутри работает машинка с программным управлением, поставленная под определенным градусом, делает 60–80 оборотов в секунду и тем самым удерживает нужное направление в полете ракеты. Вот это здорово! Наши инженеры говорит, что у них есть экспериментальные образцы гироскопов, которые дают 10–12 тысяч оборотов. Ну, ничего, догоним.
... Бежанов отдал распоряжение по телефону, а сам мне рассказал, что он с ним мучается вот уже пятый день, но тот категорически отрицает, заявляя, что он — директор локомобильного завода и никакого понятия о ФАУ-2 не имеет. И добавил: «Может быть, вам он скажет, кто он». Я спросил, откуда у него данные о том, что он директор ракетного завода. Бежанов ответил, что к нему поступило письмо без подписи, поэтому уверенности нет. Через несколько минут ввели в комнату верзилу 2-метрового роста, лет 45–46. Я ему предложил сесть, а Бежанову сказал, чтобы он вышел. Я это сделал умышленно, так как думал, что Бежанов ему за 5 дней надоел, и, кроме того, если немец 5 дней твердил «нет», то и сейчас ему будет трудно занять другую позицию. Бежанов недовольно поднялся и ушел.
Немец понял, что я какой-то начальник, правда, у меня и на погонах было <по> три звезды. Первым вопросом моим был: «Ну, рассказывайте, кто вы и что вы?» Немец отвечает: «Я — директор локомобильного завода в Бляйхероде», и хотел продолжать версию, что выпускал его завод. Я ему сказал, что этот рассказ меня не интересует, мне о нем докладывал генерал Бежанов. Немец замолчал. Тогда я ему сказал, что мне все о нем известно, а посему есть предложение: может ли он разыскать специалистов своего завода и в течение двух недель собрать мне из имеющихся запчастей в горе 15 штук ФАУ-2? Если не может, то я найду другого человека. Когда ему переводчик с большим трудом перевел смысл моего предложения (он не знал технических слов), немец вскочил на ноги, вытянулся по-военному и, щелкнув каблуками, громко сказал: «Яволь!», т. е. «Точно!». «Согласен!» или что-то в этом роде. Я внутренне удивился столь быстрому обороту дел, но подумал, что немец есть немец, его сбило мое дополнение, что найду другого, и он пошел сразу на все.
Я сказал переводчику, чтобы позвал генерала Бежанова. Когда тот вошел, я ему сказал, а переводчику сказал, моргнул: «Переводи!»: «Завтра утром, — показывая на немца, — освободить из тюрьмы, дать автомашину, сотрудника в гражданской форме, владеющего немецким языком, и помочь ему разыскать нужных людей для работы на заводе». Когда переводчик переводил, немец кивал головой. Тут же сказал, чтобы ему дали особнячок. Затем, когда я сказал, что он должен за две недели собрать 15 ракет, то он встал и начал что-то говорить. Переводчик мне сказал, что он просит генерала дать на сборку 15 ракет не 2 недели, а три, так как не знает, соберет ли людей. Я на него строго посмотрел и говорю: «Спорить будешь, так я заставлю это сделать в 10 дней вместо двух недель».
Немец замолчал. Затем я его спросил, где семья. Он сказал, что жена и двое детей находятся в американской зоне. Я спросил, что, если он напишет письмо, то они к нему приедут, он ответил отрицательно, так как ему не поверят, зная, что русские заставили его написать. Тогда я решил еще более расположить его на свою сторону и спросил с серьезным видом: «А, может быть, сами за ними съездите, когда немцы будут собраны на сборочном заводе?» Он раскрыл от удивления глаза, а затем, подумав, сказал: «Я сначала выполню ваше поручение, а затем попрошу кого-нибудь из немцев привезти их сюда». Ну, я уже понял, что дело сделано. На прощание я ему пожал «лапу» размером с две моих руки и сказал: «Чтобы на заводе был порядок с соблюдением полной секретности, что делаете», и добавил: «Приеду через две недели принимать ФАУ-2». Когда его увезли, я тщательно проинструктировал Бежанова по всем вопросам работы этого «завода» и наблюдения за директором.
Примечание: Серов в данном случае действовал в полном соответствии с постановлением Совмина СССР № 1017419сс от 13 мая 1946 г., в котором говорилось: «Обязать заместителя Министра внутренних дел т. Серова создать необходимые условия для нормальной работы конструкторских бюро, институтов, лабораторий и заводов по реактивной технике в Германии (продовольственное снабжение, жилье, автотранспорт и др.)». Всего на территории советской зоны оккупации было налажено четыре завода по производству компонентов и сборке ракет Фау-2 (они же — А4): на заводе № 1 в Зоммерде (Эрфурт) производились корпуса ракет, завод № 2 «Монтанья» в Нордхаузене занимался ракетными двигателями, завод № 3 в Кляйн-Бодунгене — технологией и оборудованием для сборки Фау-2, завод № 4 в Зондерхаузене — аппаратурой систем управления. Советскими специалистами обследовался также подземный завод по производству ракет Фау-2 «Миттельферк» в Нордхауэене, но его решили не восстанавливать. Поскольку в описанном Серовым эпизоде речь шла о сборке ракет, можно предположить, что история эта связана с заводом в Кляйн-Бодунгене.
В Берлине я написал донесение в Москву о том, что организую сборку ракеты ФАУ-2. На следующий день вызвал Королева и других советских инженеров, рассказал об этом и просил связаться с Бежановым и включиться в эту сборку, в том числе и Греттрупа. Помню, Сергей Павлович Королев сиял, узнав, что представится возможность участвовать в сборке ракеты.
Устинов, Яковлев и другие, улетели в Москву, а появился новый гость, Завенягин Абрам Павлович, новый представитель по атомным делам. Перед этим я дал телеграмму в Москву, что нашел уран и тяжелую воду. Атомное дело большое, а американцы говорят, что они имеют сверхмощную бомбу, а мы пока мало знаем. Абрам Павлович рассказал московские новости, говорит, что атомному делу хозяева придают важнейшее внимание. Документы пошли в ход, и начинается освоение. Спросил, что у меня имеется, я ему рассказал, что из допросов немцев я узнал, что немцы были близко к изготовлению атомной бомбы. В Норвегии, а затем и в Германии уже добывали тяжелую воду, откуда-то они достали уран. Я ему сказал, что уран и тяжелую воду я забрал и отправил на днях в Москву. Видимо, с ним разошлись, так как он ехал два дня поездом. В конце разговора я ему советовал съездить в соляные копи, около Галле, где имеются большие выработки (залы), там мы нашли сложную аппаратуру, поставили охрану, надо давать команду на вывоз аппаратуры в Москву. В заключение я ему продемонстрировал кусок урана, который лежал у меня в столе в кабинете. Я взял уран в руки и, чиркая по урану гвоздем, показал, как искры железа от гвоздя, сгорая под действием урана, раскаленными падали на пол. Абрам Павлович разволновался, заохал и говорит: «Брось немедленно уран, убери из кабинета и не притрагивайся руками, потому что можешь заболеть радиоактивной болезнью или еще хуже».
Рассказал при этом случай, произошедший с одним из сотрудников в Москве. Пришлось послушаться его рекомендаций. По возвращении из соляных копей, где мы были, Завенягин мне сказал, что это очень ценные приборы и он заберет. Я дал команду на погрузку. Я Завенягину рассказал, что американцы выслали на розыск в 1944 году атомных дел специальную миссию «Алсос», которая имела целью захватить всех ученых по ракетам ФАУ-1 и 2 и особенно атомщиков-немцев, так как боялись, что немцы обогнали в разработке атомной бомбы американцев. Вот эта «Алсос» и следовала вместе с наступающими войсками союзников и успела забрать 18 ученых-атомщиков во главе с руководителем Вернером Гейзенбергом*. Они нашли все разработки и документы по ядерной физике. Все эти ученые попали не к нам, так как боялись последствий. Незначительная часть их ушла к англичанам и французам.
Сталин спрашивает: «Вы знаете об авиазаводе в Дессау?» Я ответил утвердительно. И далее: «Мне вот Василий говорит, что там немцы сделали реактивный бомбардировщик и истребитель». Я ответил, что по моему указанию работает группа немцев под руководством наших офицеров авиаторов и немецкого профессора Бааде. Т. Сталин: «Я думал, что Василий врет».
В г. Дессау находились авиазаводы «Юнкерс», где в конце войны немцы начали сборку экспериментальных моделей реактивных бомбардировщиков и истребителей. После обследования заводов советскими специалистами было признано целесообразным восстановить их и продолжить работы над созданием новых моделей самолётом. С этой целью были мобилизованы все остававшиеся в нашей зоне работники «Юнкерса». Заводы, лаборатории, испытательные стенды — всё было восстановлено в кратчайшие сроки и приступило к работе. Во главе предприятия, заработавшего в числе первых, — в городе Дессау, — был поставлен Брунольф Бааде — ведущий конструктор реактивного бомбардировщика с обратной стреловидностью крыла «Юнкерс-287», опытный экземпляр которого был найден недостроенным в сборочном цехе. Летом самолёт уже был готов к лётным испытаниям. Кроме того, была продолжена работа и над другими моделями. Через некоторое время и производственно-конструкторские мощности, и практически полностью весь персонал были переправлены в СССР.
Вечером собрались у т. Сталина — нарком авиапромышленности Хруничев М. В., Яковлев А. С., академик Келдыш — аэродинамик, профессор Шишкин — моторист, и я. Т. Сталин рассказал про Дессау и в конце говорит: «Надо разобраться, вылететь на место и дать предложение в ЦК». Опять назвал меня председателем комиссии. Я попросил назначить авиаконструктора Яковлева А. С., все согласились, и добавил В. Сталина, в расчете на то, что он уже не будет самостоятельно докладывать о работе <товарищу> Сталину И. В. На другой день мы вылетели в Берлин, а оттуда на следующий день членов комиссии я отправил на автомашинах в Дессау, а Василий уговорил меня лететь на двухместном немецком трофейном самолете в Дессау…
В Дессау мы были три дня. Все выяснили. Самолеты могут быть готовы через 2 1/2 — 3 месяца. В общем, перспектива неплохая. Особенно с истребителем, который может развивать скорость на высоте несколько тысяч километров в час! Запускается на высоте 8-10 тысяч (туда доставляется подвешенным на бомбардировщике) и на высоте может летать несколько минут (до 30), развивая бешеную скорость. Руководитель работ был немец, профессор Бааде. В общем, дело стоящее, так мы и доложили запиской в ЦК. Там же мне Яковлев сказал, что американцы вывезли чертежи такого самолета, которые добыли через инженера, сбежавшего к ним, в последующие годы американцы назвали его «самолет X».
Уже к концу 1945 г. на бывшем авиазаводе «Юнкерc» в Дессау по восстановленным немецким технологиям удалось собрать и направить в СССР 2 реактивных бомбардировщика и 2 высотных истребителя. В дальнейшем в СССР в 1946 г. из немецких самолетостроителей было создано два конструкторских бюро — ОКБ-1 (главный конструктор Б. Бааде, заместитель П. Н. Обрубов) и ОКБ-2 (главный конструктор Г. Рессинг, заместитель А. Я. Березняк). Первое занималось тяжёлыми самолётами, второе — самолётами с жидкотопливными реактивными двигателями. Работа обоих бюро дала мощный импульс развитию советской авиации.
Примечание: Аудиенция у Сталина проходила 14 марта 1946 г. Кроме упомянутых лиц также были вызваны главком ВВС Новиков, начальник ГосНИИ ВВС Репин. Присутствовали Молотов, Берия, Маленков, Булганин, Микоян. Как записано в журнале, обсуждался «вывоз специалистов и оборудования из Германии».
Примечание: Вероятно, речь идёт об американском самолёте X1 фирмы «Белл». При его создании использовались материалы трофейного проекта DFS-346 германской фирмы SIEBEL. Главный конструктор проекта — Феликс Крахт — после войны работал во Франции, и, возможно, как раз о нём Серов говорит как о «сбежавшем инженере». Именно Крахту принадлежала идея при испытательных запусках подвешивать опытный образец к бомбардировщику. Этой идеей пользовались как в США, при испытаниях X1, так и в СССР, в ОКБ-2, где модель Крахта DFS-346 называлась «Проект 346».
Вчера допрашивал известного по Первой мировой войне знаменитого разведчика полковника Николаи, о нем много писали приключенческих книг, как он успешно организовал шпионаж против России в 1-ю мировую войну. Сейчас ему 82 года. Выглядит, правда, бодро. Рассказал мне, как ему Гитлер в 1944 году предложил поехать к атлантическому валу (линия обороны, организованная немцами против англичан и союзников по берегу атлантического океана, по Ла-Маншу и т. д.) с целью ознакомлении и организации разведки противника с тем, чтобы не застать врасплох немцев. Николаи ознакомился и доложил Гитлеру. Тот предложил возглавить разведку на этом участке. Николаи отказался, сославшись на возраст, а в душе, как он сказал, не хотел подчиняться мальчишкам СС и СД. На этом его деятельность и закончилась. У меня тоже были такие же данные, что он не участвовал в работе разведки при Гитлере. Мне казалось, что на этом можно было бы и закончить с Николаи, но из Москвы пришла команда отправить его туда. Видимо, это его будет последнее путешествие, а толку никакого.
Примечание: Легендарный шеф кайзеровский военной разведки полковник Вальтер Николаи был арестован НКВД в сентябре 1945 г. и доставлен в Берлин, где допрашивался Серовым. 31 октября 1945 г, по приказу Берии спецбортом был отправлен в Москву. 25 апреля 1946 г. за непричастностью к деятельности гитлеровского режима Николаи освободили из тюрьмы, но запретили возвращаться в Германию, Он был поселен на спецдаче НКГБ-МГБ в Серебряном бору и с санкции Сталина работал над мемуарами и аналитическими записками. 4 мая 1947 г. скончался в результате инсульта и возрасте 73 лет, похоронен на Новом Донском кладбище в Москве.
К концу 1945 года уже в Контрольном совете стали возникать спорные вопросы, особенно по ликвидации военно-экономического потенциала Германии, то есть крупнейших концернов, которые снабжали фашистскую армию оружием и приборами, разоружение и ликвидация различных воинских и военизированных подразделений, ликвидация фашистских организаций и т. д. Я все это подробно изложил Г. К. Жукову, который, возмущенный тем, что союзники умышленно не выполняют Потсдамское соглашение, разразился меморандумом в Контрольный совет, где указал, что несмотря на решение Потсдамской конференции в английской зоне существуют военные части немецкой армии, а также воздушные и морские, которыми управляют немецкие военные округа, и перечислил пять городов, где они дислоцируются. Эти данные мне добыли польские разведчики, муж и жена, которых мы использовали. Также было указано 25 городов, где немцы организовали открытые военные комендатуры. И в заключении в меморандуме было указано, что в Шлезвиг-Гольштейне до миллиона немецких солдат не распущены и продолжается военная подготовка…
В конце требовалось обсудить на Контрольном совете этот вопрос и послать комиссию для ознакомления на месте с положением дел разоружения немецкой армии в духе решения Потсдамской конференции. Был Контрольный Совет, Монтгомери на заседании вертелся как еж, приводя в объяснение различные трудности в ликвидации воинских подразделений. Эйзенхауэр, видимо, был в курсе дела, так как он ссылался зачастую на Монтгомери. Затем <Эйзенхауэр> через некоторое время был отозван в Вашингтон, а вместо него был назначен генерал-полковник Клей. После Эйзенхауэра дела пошли все хуже и хуже, так как Клей на себя многое не брал, а Монти уже не считался с американским коллегой.
Встретился с некоторыми наркомами СССР, с Зубовичем* (электропромышленность), с Хруничевым (авиапромышленность), с Устиновым (вооружение) и другими товарищами, заведующими оборонной промышленностью. Все они интересовались, как развернулись немцы и что у них нового в технике. С Зубовичем мы как-то долго говорили, и он меня спросил, что немцы делают по телевизионной технике, и тут же сказал, что на наших заводах никак не добьются способа нанесения эмульсии на телевизионный экран, поэтому наши экраны пока что все лишь 2 1/2 дюйма. Я удивился и говорю: «А разве твои специалисты не были в телевизионном цеху около Дрездена?» Он говорит: «Нет». И я ему рассказал, что в этом цеху немцы мне показывали, как они наносят эмульсию на 12-дюймовый экран. Берут по весу эмульсию и высыпают в телевизионную трубку. Затем берут горсть дроби и бросают в трубку, после чего начинают дробью раскатывать эмульсию по трубке. И через 10–15 минут эмульсия нанесена, и трубка идет в горячую камеру для обжига. Зубович обрадовался моему сообщению и говорит: «Возьми с собой моего главного инженера, пусть посмотрит и научится». Я согласился. Вот после этого, вернувшись в Берлин, я еще поездил по некоторым объектам и решил написать записку в Москву в ЦК, что полагаю целесообразным ведущих немецких специалистов по реактивной, атомной технике и по оборонным отраслям промышленности вывезти вместе с семьями в СССР на несколько лет для работы в соответствующих министерствах и ведомствах, с тем чтобы с их помощью ускорить разработку технических и оборонных объектов. Провел совещание с начальниками оперсекторов, чтобы они взяли на учет специалистов. Подготовил такую записку и послал ...
Примечание: Серов умалчивает здесь об одной существенной причине, побудившей советское руководство свернуть военные исследования и испытания в Германии и перевезти конструкторские бюро, лаборатории, производства и их сотрудников в СССР: развертывание всего этого на оккупированной территории вступало в противоречие с решением о демилитаризации Германии, принятом на Потсдамской конференции. Несмотря на строгую секретность всех работ по ракетам, атому, авиации и пр., их не удалось сохранить в тайне от союзников, которые стали настаивать на их прекращении. (К слову сказать, немецкие военные заводы восстанавливали и французы.). В своей записке Серов писал: «29 апреля на заседании Союзного Контрольного Совета в Берлине по предложению Главнокомандующего американскими войсками в Германии генерала Макнерни был принят и подписан четырьмя Главнокомандующими: английским фельдмаршалом Монтгомери, американским генералом Макнерни, генералом армии Соколовским и французским генералом Кельцем закон № 25 „О контроле над научными исследованиями“, согласно которому все военные исследовательские организации должны быть распущены, а постройки военного характера должны быть уничтожены или вывезены. В приложении „а“ к этому закону перечислены „запрещенные прикладные научно-исследовательские работы“, в числе которых в параграфе 3 перечислены: „ракетные двигатели, пульсирующие двигатели и газовые турбины“. В связи с проводимыми в Германии мероприятиями согласно постановлению Совета Министров, этот закон может вызвать для нас дополнительные трудности…» (ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 2. Д. 135. Л. 3–5).
В ракетной эпопее были мало кому известные драматические моменты. Сотрудник отдела режима запил, влез в долги и в 1952 году подбросил в машину атташе американского посольства копии документов и отчеты бюро Королева с предложением о сотрудничестве. Американцы расценили это как провокацию. Мы его быстро вычислили и расстреляли. О его аресте я сразу сказал Королеву, что претензий к нему нет, документы вынес сотрудник, который должен был обеспечить сохранность гостайны (он был вольнонаемным инженером).
Примечание: Судя по всему, Серов имеет в виду историю Александра Орлова, но путает дату: вместо 1950-го называет 1952 г. В июле 1950 г. в типографии Государственного комитета по оборонной технике в количестве 5 экземпляров отпечатал и документ особой важности — проект плана работ в ракетно-космической области на 15 лет. Старший редактор Александр Орлов (действительно склонный к алкоголизму) кроме готовых отпечатанных брошюр забрал и отбракованные листы, из которых сформировал полный документ. После этого он, уловив момент, бросил в машину американского дипломата конверт, но не с самим секретным документом, а только с предложением его продать. Американцы не отреагировали на эту записку, видимо, сочтя её провокацией. В ночь с 15 на 16 сентября 1950 г. Орлов посетил английское посольство, сделав там соответствующее предложение, но на этот раз он не остался незамеченным, был арестован и приговорён к расстрелу. Собранный им экземпляр королёвского плана был изъят. (Сыромятников Б. А. Измена на «фирме» Королёва // Независимое военное обозрение. 29 марта 2002.).
Выступали начальники объектов, Цимлянского гидроузла, начальники шлюзов и т. д. Мямлили, и никто не говорит, выполнят <работу> в срок или нет. Какая-то неуверенность. Ссылались на погоду, что две недели марта пропали, идут дожди, машины стоят, много поломок и т. д. Когда я спросил, сколько еще копать канал, то оказалось, что из 48 км осталось 14 км, где еще и конь не валялся, целина, лопатой не копнули. Выходит, что за 4 года сделали 32 км канала, а за оставшиеся два месяца надо сделать 14 км. Я пришел в ужас. Спрашиваю: «Сколько готово шлюзов?» Из 12 ни один не готов, насосные станции не готовы. Мне уже стало не по себе. Спрашиваю: «Что же вы делали 4 года?» Мнутся, называют громадные цифры выброшенной земли.
Спрашиваю: «Какая по общему объему работ Волго-Дона осталась?» Говорят: «Примерно 1/3 часть, но на шлюзах это самая ответственная — это монтаж агрегатов, проводка электросетей и наладка аппаратуры». Сколько <времени> требуется до конца работ? «Не меньше 1,5 лет», — отвечает главный инженер Жук и добавляет: «Надо написать т. Сталину, чтобы продлил строительство на 1,5 года». Волосы становятся дыбом. Распустил совещание, даже сказать ничего не мог. Говорю: «Завтра приеду на место»… На следующий день объехал почти все стройки, кроме Цимлян. Работы идут плохо, кое-где з/к копошатся, а не работают. Спрашиваю: «Почему стоите?» Отвечают: «Не подвезли материалы». — «Почему не подвезли?» — «Не идут машины — грязь». — «Почему не везете на тракторах?» — «Не додумались». Ну, что будешь делать! С ума сойти можно!
Приехал вечером домой я, весь разбитый, усталый, злой. Раппапорт с Жуком живут в этом домике, где и меня разместили. Раппапорт, видя мое настроение, решил удалиться. Хитрый черт, говорит: «Позвольте мне жить в другом доме, чтобы вам здесь не мешать». Я говорю: «Вы мне не мешаете и всегда нужны. Садитесь и пишите приказ о переводе з/к на круглосуточную работу». Ведь з/к 67 тысяч человек. Можно горы свернуть. За это время оборудовать стройплощадки ночным освещением. На каждый объект выделить ответственного офицера-инженера из главного управления. За состояние строительства на его участке он отвечает головой за объект. Раппапорт пытался доложить, что в Главке инженеры сидят на расчетах, на отчетности, на статистике. Приказал все это прикрыть, расчетчиков перевести на объекты. Заключенных обеспечить хорошо питанием, одеждой и инструментом. Возложить ответственность на одного толкового работника вопросы материально-технического обеспечения, пусть сядет у ВЧ и день и ночь звонит от моего имени и имени министра, выбивает оборудование, <нрзб> и т. д. и докладывает результаты мне, а я уже буду потом принимать меры. В ночь приказ отпечатали и… довели его до исполнителей.
На следующий день поехал по лагерям, поговорить с заключенными, а их было ни много ни мало, как я уже говорил, 67 тысяч человек. Один лагерь обходил часа три, народ настроен неплохо. Приказ знают. В этом же лагере, когда мы пошли к машине, то проходили мимо барака, где я беседовал в начале осмотра. Стоит группа з/к, курят. Один говорит: «Ну и приказ, видно, этот Серов — суровый человек». Другой добавляет: «Говорят, гроза, не попадайся, упекут». Третий: «Вот бы посмотреть на него». Как раз я уже подходил, поравнялся, подошел в центр и, обращаясь к третьему, говорю: «Ну, посмотри на меня». Он, нисколько не смущаясь, отвечает: «Вас мы видели, гражданин генерал, вы у нас были, мы это про Серова говорим». Я засмеялся и говорю: «Вот я Серов и есть». Все дружно засмеялись.
Через несколько дней нас с Руденко (генеральный прокурор) вызвали на заседание президиума ЦК и поручили разобрать в особом архиве ЦК все документы, касающиеся Берия и взаимоотношений со Сталиным. Особый архив ЦК находится в полуподвальном помещении Кремля. Вот мы недели две ходили туда на весь день, чтобы разбираться с документами, а вечером до 12 ночи работали в Министерстве. С первых же дней, как мы приступили, у меня появилось чувство гадливости к тому, что я увидел. Я уже не говорю, что Берия был депутатом Верховных Советов всех союзных республик и многих областей… <нрзб> секр. ЦК — моему дорогому, любимому и т. д. К чему было это делать? Ведь он за 15 лет работы в Москве никуда ни разу не выезжал, никого не видел, и его никто не знал на периферии в лицо, кроме как из газет и портретов. Зачем было это делать? Разве так завоевывают популярность, в принудительном порядке. Много было книжек авторов с благодарственной надписью.
Тут же мы познакомились с т. н. «интимной» жизнью членов Политбюро, которые день и ночь выслуживались перед Сталиным, готовые утопить друг друга, или проявляли большую преданность, чем другие. Все это было изложено записками в адрес Сталина. Например, в 1938 г. Каганович пишет Сталину <донос> на 120 железнодорожников (Каганович был тогда нарком путей сообщения), которых считает подозрительными, и просит разрешения их арестовать. На этом списке резолюция Сталина «согласен» и далее Молотов «правильно», Микоян «поддерживаю», Маленков — «немедленно арестовать и расстрелять», Ворошилов, Андреев и другие — «за», «за» и т. д. Но ведь это черт знает что! И все 120 человек были арестованы и, вероятно, расстреляны.
Там же записка секретарю Политбюро от НКПС Дудорова, где он пишет Кагановичу, что такие товарищи ведут себя подозрительно, а Дудоров полагает, что это враги народа и надо их арестовать. Этот идиот, тупица тоже решил идти в ногу с Кагановичем. Вот подлец! Или еще. Берия пишет короткую записку Сталину, что на 1939 год надо дать задание Грузии выработать: вина — столько-то, коньяка — столько-то, винограда и т. д. Сталин пишет — «за», Молотов, Ворошилов, Каганович и другие — «одобряем, поддерживаем» и т. д. Спрашивается, где Госплан, который должен по согласованию с Грузией дать реальный план. Это же не планирование, а безобразие.
Разобрали много подлейших записок Ежова — члена Политбюро, секретаря ЦК, наркома внутренних дел СССР, где он ставит вопрос об аресте ряда руководящих деятелей краев и областей. Все члены Политбюро штампуют «одобряем, поддерживаем». Когда читаешь эти записки, то волосы становятся дыбом, как могли так подло поступать руководители страны в отношении своих же товарищей, с которыми годами работали вместе. <Были> записки с Украины за подписью Хрущева такого же характера, видимо, шел в ногу и не хотел отставать. Он пишет всякие гадости о <Косиоре>, Постышеве и других. Такие же записки из Ленинграда от Жданова, что кругом враги, что он борется и просит его поддержать. Нет, я больше не могу писать, нервы не выдерживают. Как можно менять свою совесть за мнительность Сталина. Один сходит с ума, и все его поддерживают, Нельзя так. Нельзя. Ведь они должны знать, что наш народ доверяет им, что они непререкаемый авторитет для страны, а они так себя вели. Плохо! Не могу больше писать…
Руденко, когда уже разбор подходил к концу, сказал мне откровенно: «Честно говоря, я думал, что ты, Иван Александрович, был близок к Берии, а теперь убедился, что нет». Особенно <это стало очевидно>, когда мы в конце нашли записку, написанную Берия в адрес Сталина в 1947 году о назначении Круглова министром внутренних дел. Из записки было видно, что Сталин назвал мою фамилию, Серова, на должность, а Берия всячески расхваливая Круглова, настаивал на назначении Круглова, и в то же время боялся перед Сталиным сказать обо мне плохое. Ну, может быть, и хорошо, что я не был назначен, Ведь и никогда за должностью не гонялся. Что поручают, то и делаю. Закончили разбор документов. Составили опись, доложили в ЦК, а затем сожгли, что не нужно, причем это делали вдвоем, и опять все наши предложения и исполнения утвердили в ЦК.
В ходе ревизии архивов Берии и общего отдела ЦК КПСС было сожжено огромное число материалов наблюдения за партийно-советской элитой: Маленковым, Сусловым, Ворошиловым, Булганиным, Калининым, Шверником, Г. Димитровым, В. Пиком и др. Среди уничтоженных бумаг — и 261 страница «разной переписки» о Хрущеве.
Через несколько дней наше предложение с Руденко в ЦК было принято об освобождении всех генералов, посаженных Абакумовым, Игнатьевым и Епишевым, и восстановили в воинских званиях. Я приказал начальнику тюрьмы проследить, чтобы одеты были нормально, а если нужно, то послать домой за одеждой, чтобы явились по-настоящему. Через несколько дней позвонил Телегин и просил принять его. Я затребовал следственное дело на него и там увидел показания Телегина о том, что Жуков и Серов заговорщики против Сталина. Вот ведь какой подлец. По пути посмотрел список изъятых у него вещей на 3 страницах, где были перечислены сотни метров шерсти, 12 аккордеонов, десятки наименований одежды, мехов, обуви и т. д. Я был удивлен: член центральной ставки фронта, партийный работник — и так наворовал. Мы в Германии получали по 10–12 тысяч марок в месяц, но столько накупить было невозможно. Когда пришел ко мне Телегин, я спросил, что он хочет. Он набрался духу и говорит: «Я прошу вернуть отобранные вещи». Я ему говорю, что сам решить не могу, так как велик список вещей. Могу вернуть лишь то, что в моей власти. Он начал настаивать вернуть все вещи. Я ему говорю: «Ну, зачем тебе 12 аккордеонов?» Он отвечает: «У меня играет и сын, и дочь». Я отвечаю: «Ну, возьми 4 аккордеона». Телегин не хочет. Далее спрашиваю: «Зачем тебе сотни метров материалов? Возьми 200 метров, и тебе хватит до конца жизни». Не соглашается. Тогда я ему сказал: «Обратись в ЦК партии, мне дадут согласие, и я верну». В конце разговора я спросил: «А зачем ты нас с Г. К. Жуковым заговорщиками сделал? Какие у тебя были основания нас грязью мазать, ведь мы вместе воевали против фашистов, Родину защищали, а ты нас заговорщиками обозвал. Стыдно тебе!» Он смутился и, засучив рукав, показывает мне пятнышко на руке. «Вот, видишь, — говорит, — это мне папиросой прижгли, чтобы я такие показания дал на вас с Жуковым». Я ему на это сказал: «Какой же ты малодушный человек, да мне бы руку отрубили, я и то не сказал бы этого. Немного у тебя мужества, если ты от папиросы оклеветал ныне министра Вооруженных сил СССР маршала Жукова Г. К. и председатели КГБ генерал-полковника Серова, вместе с которым штурмовал Берлин». Он покраснел, а я попрощался с ним, не подавая руки. Вот ведь какой трусливый и блудливый «политработник».
Через пару дней мне позвонил зав. Административным отделом ЦК Дедов и говорит: «Ты что же, Иван Александрович, генералов освободил, а отобранные вещи не возвращаешь?» Я спрашиваю: «Кому?» — «Телегину», — отвечает Дедов. Я ему сказал: «Пришлю тебе опись изъятых у Телегина вещей, ты доложи в ЦК, и какие будут указания, я выполню». Прошло два дня, и вновь звонит Дедов. Он мне говорит: «Ты что, Иван Александрович, с ума сошел?» Я отвечаю, что чувствую себя нормально. «Ты читал список изъятых вещей у Телегина?» — «Я не только читал, но принимал Телегина». — «Так я докладывал секретарям ЦК список изъятых вещей, так они мне сказали, что за это Телегина еще раз надо посадить, а не только возвращать ему вещи. Они возмущаются его поведением». Я Дедову говорю: «Вот видишь, какие политработники бывают», и добавил о его показаниях о нас с Жуковым как заговорщиках. Дедов возмутился и говорит: «Ты бы написал об этом в ЦК». Я не стал писать в ЦК, а Г. К. <Жукову> в частном порядке об этом сказал, он мне на это ответил: «Ты, Иван Александрович, наверное, во время войны не раз наблюдал его подлое поведение».
Второй разговор у меня был с женой генерала Крюкова — Руслановой, которая также просила вернуть вещи, но когда я проверил, то у Крюкова было, пожалуй, не меньше, чем у Телегина. Правда, Русланова никуда не обращалась, видимо, сообразила, что если узнают список изъятых у нее вещей, то неприятностей не оберешься
Примечание: 13 июля 1953 г. Президиум ЦК КПСС распорядился выпустить на свободу 54 генералов Советской Армии, МВД и МГБ. 51 из них были полностью реабилитированы и восстановлены в наградах и званиях: в том числе и военачальники из окружения маршала Жукова — генерал-лейтенанты Константин Телегин и Владимир Крюков. Тогда же освободили и жену последнего — певицу Лидию Русланову. Тем же постановлением Президиума ЦК были реабилитированы и генералы МВД Бежанов, Сиднев и Клепов, павшие жертвами в войне Абакумова против Серова. Уже после отставки Серов напишет в КПК, что в обшей сложности по их инициативе с генпрокурором Руденко «87 генералов были освобождены, а дела на них прекращены».
Примечание: Примерно те же преступления, что и Телегину, инкриминировали другому соратнику Жукова, генерал-лейтенанту Владимиру Крюкову и его жене, заслуженной артистке РСФСР Лидии Руслановой. В ходе обысков дома и на даче у супругов были изъяты 4 иномарки, 208 бриллиантов, 107 кг серебряных изделий, 132 картины музейной ценности (Шишкин, Репин, Серов, Суриков, Левитан, Айвазовский и т. п.), 35 старинных ковров, множество антикварных сервизов, 700 тыс. рублей наличными, скульптуры, меха, 312 пар модельной обуви, 87 костюмов и многое другое.
Празднование 1 мая прошло, в общем, неплохо, кроме как в Архангельске, нашелся один идиот, освобожденный из тюрьмы, который на демонстрации открыл огонь из пистолета по трибуне и ранил двух человек. При проверке оказался больным сифилисом, злобно настроенным. Сам застрелился
Примечание: 1 мая 1954 г. во время праздничной демонстрации в Архангельске на пл. Профсоюзов дважды судимый Николай Романов открыл стрельбу из пистолета «ТТ» в сторону трибуны с областным руководством. В результате теракта погибло 3 человека, в том числе зампред архангельского горисполкома С. Харитонов, еще 2 чиновника были ранены. На следствии Романов заявил, что мстил за свою сломанную жизнь. 12 декабря 1954 г. трибуналом Беломорского военного округа приговорен к расстрелу.
Один раз у меня с Хрущевым был серьезный разговор насчет того, что некоторые лица, антисоветски настроенные, не только между собой, но и при других нередко выходят из рамок, как говорят, приличия и начинают ругать в присутствии других членов правительства и Президиума, а также советские порядки, в том числе и члены партии. При этом я высказал мнение, что наиболее активных неплохо было бы вызывать в КГБ и предупреждать их, что по нашим законам антисоветская агитация против членов правительства карается, и если они не перестанут, тогда кое-кого может быть, и осудить. Он не согласился с этим, заявив, что «царя тоже ругали». Я замолчал, но подумал, что царя ругали, ругали, да и расстреляли, а нам-то нельзя до этого доводить. Ну, что поделаешь
С середины 1950-х годов в работе органов безопасности начал происходить перелом: постепенный отказ от репрессий в сторону профилактики и иных досудебных мер воздействия. Замеченного в антигосударственных высказываниях человека не арестовывали, как раньше, а приглашали в местное подразделение КГБ, грозили пальцем и отбирали подписку о полученном «предупреждении». Официально профилактика как новый курс внутренней политики была провозглашена Хрущевым в 1959 г. на XXI съезде КПСС. Вместе с тем, КГБ не ограничивался лишь профилактическими беседами, чему способствовало «Письмо ЦК КПСС ко всем партийным организациям о мерах по пресечению имеющих место вылазок антисоветских и партийных элементов» от 21 ноября 1956 г. В духе выполнения решений ЦК, в 1957 г. за антисоветскую агитацию и пропаганду было осуждено 1964 человека, в 1958 г. — 1416: это, кстати, в 2 раза больше, чем за все годы борьбы с диссидентами в эпоху Брежнева.
... несколько слов о сути дела Валленберга. Доброхотов доложил мне, что информация об особой миссии Рауля Валленберга на территориях, оккупированных немцами, была получена изначально из Швеции и США. Американские материалы имели особое для нас значение. Наш источник в американской разведке в годы войны, один из ее видных сотрудников, сообщал, что Валленберг, как агент американской разведки, установил связь с сотрудниками германских спецслужб. Под видом ведения переговоров о судьбе евреев на оккупированных территориях действует неофициальный канал регулярной связи между гитлеровской и американской разведками.
Валленберг был задержан СМЕРШем в начале 1945 года сразу после освобождения Будапешта. Вместе с ним были арестованы и словацкие дипломаты. Первоначально Валленберга планировали передать шведской стороне, однако, когда из Первого управления (разведка) пришла ориентировка о его связях с гитлеровскими спецслужбами и американской разведкой, Сталин приказал Абакумову арестовать Валленберга и доставить его в Москву. Вместе с ним в Москву был направлен и его шофер — фамилии сейчас не помню. Из документов, изъятых при Валленберге, следовало, что он имел регулярные контакты с высокопоставленными нацистами, в том числе с небезызвестным Эйхманом, организатором массовых ликвидаций по уничтожению еврейского населения. Также были достоверные данные о том, что посольство Швеции в Будапеште выдавало дипломатические паспорта и иные документы сотрудникам гитлеровских служб безопасности для их прикрытия. Валленберг подозревался в причастности к этой деятельности, поскольку неоднократно выезжал на оккупированные территории, в том числе, как я уже указывал, в Псков. Ему было предъявлено обвинение, как нацистскому шпиону.
Доброхотов поднял материалы Комитета информации и Следственной части по особо важным делам, из которых следовало, что вначале Валленберг числился за СМЕРШем, а потом за зам. начальника Следчасти — Лихачевым (впоследствии расстрелянным). Полковник Козырев из Следчасти КГБ доложил мне, что никаких оперативных материалов в ходе следствия по делу Валленберга не было использовано. Прямых улик, изобличающих его в шпионаже, тоже не имелось. В то же время сам Валленберг не отрицал, что поддерживал постоянные связи с рядом видных нацистов и установленных МГБ американских разведчиков. Из докладов Доброхотова и Федотова следовало, что Сталин и Молотов планировали использовать показания Валленберга для секретных переговоров с американцами о темах, не подлежащих обсуждению на Нюрнбергском процессе. Федотов, который, по-моему, был членом комиссии по подготовке процесса, рассказал мне, что американцы пошли нам навстречу, сняв вопрос о секретных протоколах Молотова-Риббентропа 1939 года в обмен на то, что мы не подымаем вопрос о финансовых связях США с гитлеровскими промышленниками, при посредничестве семейства Валленберга и ведении ими сепаратных переговоров о мире.
После окончания Нюрнбергского процесса Рауль Валленберг потерял свою ценность. Сталин считал, что возвращать его домой не имело смысла, и, кажется, Молотов поставил вопрос о его ликвидации, так же как и ряда других американских, немецких и японских дипломатов, арестованных нами после войны. Обстоятельства ликвидации Валленберга окончательно установить не удалось. Находящиеся в деле документы (рапорт тюремного врача о смерти и акт о кремации, подписанный начальником внутренней тюрьмы Мироновым и комендантом МГБ Блохиным) свидетельствовали лишь о самом факте смерти Валленберга в 1947 году. Допрошенный по этому делу Блохин показал, что к ликвидации Валленберга его (Блохина) сотрудники отношения не имели, или, во всяком случае, он этого не помнит. Допрошенный Майрановский и работники его специальной лабораторной камеры подтвердили, что они ликвидировали в 1946–1947 годах ряд иностранных граждан, находившихся во внутренней лубянской и владимирской тюрьмах МГБ. Конкретных имен они также не помнили. Абакумов, допрошенный Козыревым, подтвердил ликвидацию именно Р. Валленберга. Он ссылался на прямые указания Сталина и Молотова, которых он неоднократно подробно информировал об этом деле.
В бытность Г. К. Жукова министром обороны он в ГСВГ выступил с секретным докладом перед офицерами и генералами группы войск. Через неделю я Георгию Константиновичу позвонил и сказал, что его доклад мы получили от иностранной разведки. Он возмутился и говорит: «Не выдумывай». Я ему спокойно сказал, что пошлю к нему <донесение>, но только скажи, так ли всё было в докладе, так как мне хочется проверить агента. Он мне в тот же день сказал, что все правильно. Значит, не было никакого сомнения, что среди руководящего состава офицеров есть агент иностранной разведки. <Больше> года мы над ним бились и сумели его арестовать через месяц <после того>, как я был переведен в ГРУ. Оказалось, что это был подполковник ГРУ Попов, завербованный в Австрии одной разведкой. Однако ни Штеменко, который был начальником ГРУ, когда у него в управлении подвизался ряд лет шпион, ни Шалин, оставшийся после Штеменко, не потеряли волоса с головы ...
Примечание: Подполковник ГРУ Петр Попов был завербован ЦРУ в 1954 г. в период службы в советских оккупационных войсках в Австрии. Задержан КГБ 18 февраля 1959 г. в Москве. Согласно официальной версии, в его провале виноват сотрудник резидентуры ЦРУ, отправивший письмо агенту с инструкциями на домашний адрес. Однако из записок Серова видно, что поиски «крота» в военном ведомстве были начаты еще ранее. Отметим, что Попов стал первым американским агентом внутри советских спецслужб в послевоенный период. Для связи с ним в ЦРУ было создано даже специальное подразделение. 7 января 1960 г. расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР за измену Родине.
Малиновский любой мой доклад об успешно проведенных мероприятиях принимал ехидно, с улыбкой, и чувствовалось, что внутри он был бы больше доволен, если бы было плохо. Вот ведь какие есть люди! И вот такие люди могут приспосабливаться к обстановке, к начальству, но по-прежнему остаются мелкими, у которых личные интересы стоят над государственными. Такие люди думают, по своей глупости, что окружающие не знают ничего о них, и в этом они заблуждаются. Их же адъютанты и порученцы «по секрету» рассказывают своим «приятелям», как их начальники обогащаются за счёт государства, как они, адъютанты, «обрывают руки», таская тяжёлые чемоданы, получаемые из-за границы. Я часто удивлялся, видя его двурушничество в больших и маленьких вопросах. Малиновский очень быстро приспособился и перестроился. У меня до сих пор в ушах звучит его тихий голос, когда он нам с Москаленко говорил: «какой я министр». А тут обрёл себя, окружил подхалимами, завёл генерал-лейтенанта говорливого Блинова, который своим друзьям сказал, что «только Серов и Москаленко не считаются со мной, все маршалы перед тем, как зайти к министру, спрашивают обстановку у меня». Это мне рассказал Кирилл Семёнович Москаленко. Я ему на это сказал, что я подхалимничать не собираюсь ни перед кем, в том числе и перед министром. Он сказал, что также не будет…
Я удивляюсь, как самозваные генералы и маршалы, зайдя в приёмную, шёпотом разговаривают, ходят на цыпочках, идут к Блинову узнавать обстановку и настроение министра. Мне за них становится стыдно. Мне сейчас вспомнилась вычитанная фраза: «Уж лучше стоя умереть, как умирают так деревья, чем преклоняться, лишь бы жить, своё влачить существование». Хорошие слова. Видимо, так и со мной будет. Один раз на приёме подошёл ко мне старый знакомый артиллерист В. И. Казаков, теперь ему дали звание маршала артиллерии… «Давай выпьем за тех, кто был человеком и остался таким, в частности, за тебя». Я несколько удивился тосту, но затем Василий Иванович уточнил: «Вот ты знаешь нашего общего сослуживца по 1-му Белорусскому фронту В. И. Чуйкова, был человек. Как дали маршала, так перестал быть человеком и стал хамом. Один только И. X. Баграмян не меняется, а остальные, к сожалению, все, как Чуйков, подлые стали»
... офицер НАТО и стал работать. Он регулярно передавал все важнейшие документы НАТО, причём довольно остроумным способом, без встречи с нашими. В этих документах НАТО мы увидели все планы на замыслы НАТО. Малиновский сначала скептически к этим документам отнёсся, заявив — «подсунули», тогда я дал ряд документов, из которых было видны наши промахи, и он стал им верить. Так вот, этот офицер, а теперь могу назвать его — наш друг, так как по моему представлению он был награждён орденом Ленина (который ему показали вместе с Указом, но не вручили в целях конспирации), прислал «перечень ракетных установок Советской Армии по военным округам», т. е. совершенно секретные данные, о которых у нас знают в округе командующий округом и его заместитель по ракетным войскам, а в Москве только руководство ракетных войск, министр и Н. Г. Игнатов.
Когда я просматривал перечень ракетных баз и установок, у меня мурашки по телу бегали. Ведь не дай Бог война, то мы в один день лишимся всех ракет или, по крайней мере, большинства. Я был удивлён, как могли они это узнать, эти секреты государственной важности. Чтобы сидели их шпионы у нас в округах, не допускаю, в штабе Ракетных войск — также сомнительно. Я позвонил Семичастному, но этот мальчишка сказал, что он ручается, что узнали не через шпионов! Когда тщательно проверил документы, пошёл докладывать М. В. Захарову. Он также был удивлён этими данными и вместе с этим похвалил за такой материал. Я заготовил записку в ЦК за подписью Малиновского и Захарова, а Матвей Васильевич говорит: «Дай подписать министру и заходи ко мне». Я пришёл к Малиновскому и подал документ. Он нехотя стал листать, а затем спросил, откуда эти данные. Когда я рассказал, он повертел записку и вернул мне, заявив, что подписывать не будет. Я спросил: «Почему?» Он ещё раз пробурчал «не буду», и я ушёл.
Когда я на следующий день спросил В. Н. Малина, доложил ли он записку Хрущёву, он ответил мрачно: «Докладывал. Он повертел в руках и швырнул мне обратно, ни слова не сказав». В записке я указал, что эти данные противником получены в результате радиоперехвата, путём пеленгации строящихся точек. Казалось бы, нужно было отдать под суд начальника войск связи Леонова*, который допустил передачу в эфир болтовню строителей, которых противник засекал. А вместо этого Малиновский после двукратного представления Леонова к званию маршала добился, что звание это Леонов получил. Правда, как мне рассказывали сослуживцы Леонова, он сделал личное одолжение Малиновскому, уступив на фронте свою заведующую столовой Раису Яковлевну в жены Малиновскому.
Примечание: Без сомнений, речь идет об агенте ГРУ «Орел», полковнике шведского генштаба Стиге Веннерстрёме (1906–2006), завербованном в 1949 г. в период его работы авиационным атташе в Москве. В 1952–1957 гг. Веннерстрём был авиационным атташе Швеции в США, с осени 1957 г. он — шеф авиационной секции канцелярии Министерства обороны Швеции, личный друг короля. За время сотрудничества с ГРУ передал огромное количество секретных документов и материалов о планах и операциях НАТО, системах ПРО, технические данные по новейшим оборонным разработкам. Важность добытых агентом сведений была столь высока, что его даже наградили орденом Ленина: случай беспрецедентный. По некоторым сведениям, после отставки из армии в начале 1960-х гг. Веннерстрём нелегально летал в Москву, где на конспиративной квартире встречался с Серовым. В ходе беседы были согласованы дальнейшие планы работы агента. «Орел» был выдан агентом ЦРУ в ГРУ Д. Поляковым. На момент ареста 19 июня 1963 г. Веннерстрём являлся советником правительства по вопросам разоружения. Осужден к пожизненному заключению, но в 1974 г. за примерное поведение освобожден.
Несколько усложнилась работа в связи с провалом у соседей в Лондоне. Дело «Лонгсдейла», о котором сейчас пишут все газеты мира. В прошлом при мне его из КГБ послали, толковый паренёк, он ряд лет неплохо работал, а затем, видно, шелепинцы допустили оплошность, и его англичане выследили. Вместе с ним схватили ещё несколько человек других, и главное — на конспиративной квартире взяли быстродействующую аппаратуру, которую бережём, как зеницу ока. Шелепину за этот провал вроде ничего не было. Ну, раз человек в фаворе, то всё обойдётся. Пришлось и нам кое-кого отозвать, предполагая, что могли о них рассказать арестованные. По линии КГБ мне говорили, что отозвали десятки сотрудников, которых знали Лонгсдейл и другие.
Примечание: Советский нелегал, полковник внешней разведки КГБ Конон Молодый был заброшен в Канаду в 1954 г., откуда с документами на имя Гордона Лонгсдейла перебрался в США, а затем в Англию. Под видом коммерсанта-миллионера руководил созданной им нелегальной aгентурной сетью по сбору информации о британских и американских военных секретах. Причиной его провала стаю предательство сотрудника польской разведки М. Голеневского, сообщившего о том, что в Варшаве ранее был завербован шифровальщик военно-морского атташе США. Им оказался Г. Хаутон, являвшийся одним из агентов К. Молодого и работавший к тому времени в Управлении подводных вооружений в Портсмуте. 7 января 1961 г. в момент конспиративной встречи Хаутона с Лонгсдейлом-Молодым оба были задержаны ФБР.
Объявление блокады Кубы стало для нас неожиданностью. Хотя у нас в США был преданный нам сильный источник, видный деятель республиканской партии и ответственный сотрудник Госдепартамента. Он был русский по происхождению. Он в личной жизни был одиноким человеком, его бросила жена, которая происходила из влиятельных кругов.
Когда пошла информация, и снимки наших ракет и солдат рядом с ними, я показал Малиновскому, тот сказал: «Я посылать в ЦК не буду». Тогда я попросил Малина, помощника Хрущева и моего хорошего приятеля, передать их Хрущеву. Тот передал. Через пару часов позвонил мне и сказал, что докладывал. Хрущев посмотрел, отодвинул материалы от себя, как ежа, и ничего не сказал. «Совершенно не переносит неприятного», — добавил Малин. Большаков сыграл ключевую роль в критические семь дней и ночей Карибского кризиса. Он передавал все записки Хрущева Р. Кеннеди. Свою роль в достижении компромисса сыграл бывший посол США в Москве Томпсон. К сожалению, предательство Пеньковского и, как теперь известно, Полякова отрицательно сказались на нашей оценке военной обстановки, потому что американцы нанесли удары по нашей резидентуре. Объявление блокады Кубы стало для нас неожиданностью. Хотя у нас в США был преданный нам сильный источник, видный деятель республиканской партии и ответственный сотрудник Госдепартамента. Он был русский по происхождению. Он в личной жизни был одиноким человеком, его бросила жена, которая происходила из влиятельных кругов. Он не был завербованным агентом, а добровольно передавал исключительно ценные копии документов Совета нацбезопасности Америки. Он делал это через своего помощника, который поселился в Америке после войны. Он был русским перемещенным лицом и открыл в Вашингтоне бюро автоуслуг, т. е. заказ такси, лимузинов и прочее. Однако решение американского правительства о блокаде Кубы было принято очень быстро, и немногие знали об этом. Поэтому наш информированный источник не знал об этом решении. Пришлось Хрущеву проглотить эту неприятность.
Начиная с 1961 г. между Москвой и Вашингтоном стал действовать негласный канал, по которому Хрущев и президент Кеннеди доверительно доводили друг другу важную информацию. Этому способствовало знакомство сотрудника вашингтонской резидентуры ГРУ, полковника Георгия Большакова с Робертом Кеннеди, братом будущего президента США. Большаков, работавший в США под журналистским прикрытием, воспринимался братьями Кеннеди как ближайшая связь зятя Хрущева А. Аджубея, поэтому они предпочли наладить с ним тайный канал. С мая 1961 по октябрь 1962 г. Большаков встречался с Р. Кеннеди около 50 раз, несколько раз был удостоен аудиенции у президента Д. Ф. Кеннеди, которому передавал личные послания Хрущева и фиксировал соответствующую реакцию. Основная миссия Большакова заключалась в том, чтобы убедить Кеннеди в мирных намерениях Хрущева и отсутствии на Кубе ядерных боеголовок. Когда в октябре 1962 г. обман вскрылся, общение с Большаковым прекратилось, а сам он вскоре вернулся в СССР.
Примечание: Исходя из других вариантов записок Серова, он показывал министру обороны, а затем переслал Хрущеву в Кремль свежий номер американского журнала Life от 2 ноября 1962 г., целиком посвященный кубинскому кризису. В издании были опубликованы в том числе и фотоснимки советских ракет на Кубе.
Хрущев, привыкший выбалтывать наши секреты и подозревавший в этом других, как и уже писал, не ориентировал МИД, ГРУ и КГБ на подготовку к действиям в кризисной ситуации. Решения принимались с ходу. Помощник Хрущева Лебедев висел у меня на телефоне, требуя немедленных отчетов и комментариев о беседах Большакова. И особенно ревниво об этом расспрашивали Шелепин и Семичастный. Я узнал, что Микоян находится на Кубе, только через сутки. Самый крупный провал был в том, что ядерные боеголовки на ракетах не были смонтированы на Кубе. К бою были готовы только ракеты ПВО. Мамсуров, мой заместитель, задержался с приведением спецназа ГРУ в боевую готовность. Но было очень плохо, что против меня и ГРУ — главного неофициального канала переговоров с американцами — сразу выступили со своими интригами Шелепин и Семичастный. Более наглых и бесчестных людей я еще не встречал. Ведь мы же делаем общее дело. Они старались преуменьшить роль Большакова, иногда старались передернуть факты. Дошли до того, что Шелепин приказал Семичастному скрыть от Хрущева информацию по линии особых отделов о неготовности ядерных ракет на Кубе до достижения договоренностей между Кастро и Микояном. Это наглое ничтожество Семичастный в такой опасный для страны час пошел на обман. Плохо выглядит в этой истории и Малиновский. Он боялся Хрущева как огня и не хотел себя подставлять. Ну, а Шелепин интриговал, как всегда, и преследовал личные цели. Шелепин и Семичастный с ноября, сразу после кризиса, закрыли мне прямой выход на Хрущева. Один раз я попал к нему на дачу, но он был пьян, раздраженный, цеплялся не по делу, и находившийся там Захаров посоветовал мне уехать. Я чувствовал, что Шелепину и Семичастному удалось настроить его против меня.
Хочу коротко изложить разыгранную провокаторами Шелепиным и Семичастным под руководством Брежнева подлую провокацию в отношении меня. В начале 1963 года в ГРУ был выявлен предатель, бывший полковник ракетных войск, член партии, Пеньковский, он <же> агент КГБ. В прошлом году мне начальник управления кадров Смоликов* доложил просьбу маршала артиллерии Варенцова о переводе в ГРУ Пеньковского, которого хорошо знает и рекомендует Варенцов. Ознакомившись с личным делом и биографией Пеньковского, я написал резолюцию: «С такими данными принять в ГРУ не можем». Вопреки моей отрицательной резолюции, заместитель начальника ГРУ генерал Рогов и Смоликов все же подписали приказ о его переводе в ГРУ.
Речь — о событиях 1959 г., когда главком артиллерии Варенцов инициировал восстановление Пеньковского в ГРУ, откуда тот был отчислен в 1957 г. из-за конфликта с резидентом в Турции. Пеньковский, действительно, был близок с маршалом Варенцовым, у которого в войну служил ординарцем. Вплоть до своею ареста он регулярно бывал у Варенцова дома, на службе. После увольнения из ГРУ в 1957 г. Варенцов также оказал ему протекцию, зачислив начальником курса в Академию ракетных войск.
Лишь в апреле удача наконец улыбнется настырному предателю. Это случится после того, как английский коммерсант Гревилл Винн, давно сотрудничающий с разведкой МИ-6, приедет в Москву. Руководство Госкомитета по науке и технике препоручает Винна заботам Пеньковского. Винну этого только и надо. В Лондоне ему уже выдали соответствующие инструкции и сориентировали на установление контакта с настойчивым инициативником. Их первый откровенный разговор по доброй традиции происходит вновь на Красной площади (странно, что не на Лубянке, прямо у подножия Железного Феликса). С этого момента Пеньковский начинает работать на англичан и американцев кряду. Нехитрый арифметический расчет показывает: путь в агенты занял у него долгих восемь месяцев. Причем за это время Пеньковский предпринял шесть (!) инициативных подходов, пять раз пытался передать секретные документы и трижды посещал гостиничные номера иностранцев. Поразительная для профессионала беспечность. Чего стоят только его фокусы с выдергиванием проводов и включением кранов, способные произвести впечатление исключительно на слабонервных домохозяек? Вообразите: если номер, в котором жил канадский геолог, в самом деле был оборудован прослушкой, грош цена всем этим ухищрениям. Они не только не могли обезопасить Пеньковского, а, напротив, лишь ставили его под удар, ибо вызывали неминуемые подозрения. (Хорошенькое дело: заходит полковник ГРУ в плюсовой номер к двум иностранцам, и сразу же начинаются шумовые помехи.) Надо быть либо самоубийцей, либо полным профаном, чтобы так себя вести. Ни к одной из этих категорий Пеньковский явно не относился.
Примечательно, что еще задолго до московской эпопеи аналогичные штуки Пеньковский проделывал, работая в Турции, — правда, безуспешно. Известный британский историк разведки Филипп Найтли в своей книге «Шпионы XX века» (The second oldest profession) описывает, как Пеньковский «бегал по дипломатическим приемам, где загонял в угол сотрудников ЦРУ, СИС, военных ведомств и задыхающимся шепотом предлагал им сведения о советских планах на Ближнем Востоке. Эти сотрудники докладывали о поступивших предложениях и получали указание держаться от Пеньковского подальше. Ведь его прошлое — участие в войне, женитьба на дочери генерала, постоянное продвижение по служебной лестнице — абсолютно не укладывалось в обычный психологический образ перебежчика». «Прошло пять лет, — продолжает Найтли, — Пеньковский возобновил свой турецкий спектакль. Вновь он стал посещать приемы и говорить встревоженным дипломатам о том, что желает раскрыть ...
Покойная ныне Светлана Серова рассказывала мне подробности этой провокации: в июле 1961 г., когда они с матерью вылетали в турпоездку в Лондон, их почему-то сняли с самолета и пересадили на другой рейс. В соседнем кресле оказался любезный мужчина, сразу же сообщивший, что он «служит у Ивана Александровича», и с ходу окруживший их неустанным вниманием. Уже в Лондоне он несколько раз заходил к ним, приглашал на прогулки. Супруга Серова сообщила куратору КГБ их тургруппы о назойливом джентльмене, но тот ничего предосудительного в его галантности не увидел.
В апреле месяце на Главном военном совещании в Кремле Гуськов (нач. Управления особых отделов) мне рассказал, что они установили подозрительное поведение Пеньковского, который дважды встречался с англичанами при подозрительных обстоятельствах… Я сказал Гуськову, что учту это, и, придя с заседания, узнал, что этот Пеньковский — друг дома и большой приятель маршала артиллерии Варенцова и генерал-лейтенанта Блинова — адъютанта Малиновского. Тогда мне стало ясно, почему Варенцов звонил мне в отношении устройства этого Пеньковского на работу (вернее, перевода из Ракетных войск в ГРУ). Однако, вызвав Смоликова, не говоря ему о моих намерениях, я сказал, что о полковнике Пеньковском знают американцы, что он военный (на самом деле Пеньковский работал в Комитете по координации), поэтому перспектив для его дальнейшего использования нет… Откомандируйте его на курсы иноязыков или куда-нибудь из ГРУ в другое место. Смоликов принял к исполнению мое указание и вызвал его на беседу. Пеньковский отказался идти в институт. Через пару дней мне доложили решение комиссии ЦК по выездам, что в мае Пеньковскому разрешено выехать во Францию… Я тут же позвонил Долуде в ЦК и просил отменить это решение, не раскрывая сущности, а мотивируя тем же, т. е. что, мол, о нём, как о военном, узнали американцы. Вот после этого и началось давление работников КГБ в защиту Пеньковского. Видимо, этот подлец был двойником, работая на американцев. И одновременно был сексотом у КГБ.
Через пару дней мне позвонил Грибанов, который также просил не переводить его из ГРУ. Я также не согласился с их мнением, тогда Грибанов говори т: «Мы написали записку по этому вопросу в ЦК, и у нас есть согласие секретариата». Я ответил, что такого решения не имею. Грибанов сказал, что ему поручил Владимир Ефимович Семичастный поговорить со мной, сообщить, <что> это указание ЦК. Выходит, что человек будет продолжать заниматься шпионажем с ведома и благословения нас (КГБ, ГРУ и т. д.). Глупо! Но ничего не поделаешь. Я поинтересовался в ЦК, была ли такая записка из КГБ, мне ответили положительно. Как теперь стало известно, этот подлец с апреля по 22 октября, т. е. полгода, собирал материалы, в том числе из военных журналов с грифом «Для служебного пользования», и тысячами кадров передавал американцам. Ну, это не великие секреты. Я не уверен, но мне кажется, что в какой-то момент ему пообещали сохранить жизнь, если он будет следовать всем указаниям, и он снимался для кинокартины КГБ, позировал, закладывал тайники, проводя встречи, и т. д. Мне Грибанов рассказывал, что ему пообещали сохранить жизнь, когда он был уже арестован, видимо, с тем, чтобы всё рассказал, и, как рассказывали участвовавшие в процессе товарищи, на суде он вел себя нагло, уверенно, беспечно, не ожидая приговора о высшей мере наказания.
Примечание: Пеньковского арестовали 22 октября 1962-го. А под колпак попал он 19 января, сразу после встречи с Чизхолм. (Или, если верить Виктору Черкашину, и вовсе 31 декабря). Иными словами, предатель безнаказанно шпионил долгих девять, а то и десять месяцев, и никто остановить его не пытался, хотя именно в этот период, следуя хрестоматийной версии, и передавал он на Запад данные о ракетной программе и предотвращал Третью мировую войну. Может, у КГБ имелись какие-то сомнения? Например, они до последнего не верили в грехопадение советского офицера и коммуниста? Да нет же. Едва только зафиксирован был его контакт с Чизхолм, дома у Пеньковского установили спецтехнику, обложили со всех сторон, отслеживали каждый его шаг. (По крайней мере, так гласит версия КГБ). Вскоре радиоконтрразведка пеленгует работу в квартире Пеньковского транзисторного преемника, передающего сигналы азбуки Морзе. Анализ записанных сигналов показывает их принадлежность к франкфуртскому радиоцентру ЦРУ. В свою очередь спецтехника фиксирует, как Пеньковский перефотографирует шпионской камерой «Минокс» секретные сборники, взятые им в библиотеке ГРУ. Одного этого вполне достаточно, чтобы сразу защелкнуть на его руках наручники.
После ареста через некоторое время вызвали на допрос Варенцова, Рогова, Смоликова в КГБ. Я узнал об этом от Варенцова, когда <нас> вызвали в ЦК. И вот вместо того, чтобы <не> со мной разобраться, первым в ЦК вошел я. Там сидели Козлов Ф. Р., Брежнев и Шелепин. Козлов сказал: «Мы в ЦК обсудили вопрос о Пеньковском и вынесли решение — лишить тебя звания Героя Советского Союза, снизить в воинском звании с генерала армии до генерал-майора и направить на работу в округ с понижением». При этом Козлов добавил: «ЦК все проверил и ни к тебе, ни к твоей семье никаких политических претензий не имеется». Я на это сказал, что звание Героя Советского Союза мне присвоено за участие в штурме Берлина, так при чем же это дело? На что Козлов ответил: «Ну, вот мы так решили».