Навигация:
Николаус Риль — биография
Пристальное внимание спец.служб
Выезд в СССР
Первый советский урановый завод
Плавка урана
Существовало ли сопротивление нацистами среди участников немецкого атомного проекта
Внедрение эфирного метода
Помощь разведчиков
Результаты привлечения непрофильных предприятий для изготовления материалов
Авраамий Павлович Завенягин
Ранние смерти руководителей самых значимых проектов
«Хороший русский человек»
В 1946-1955 гг. в санатории «Сунгуль» работала лаборатория «Б» изучавшая радиоактивные излучения и методы защиты от них
Тимофеев-Ресовский
Карантин для секретоносителей перед возвращением в Германию
Сравнение высших школ Германии и СССР
Отношение к немцам
Сравнение уровня жизни советских граждан и немецких специалистов
Влияние деятельности немецких специалистов на послевоенное развитие советской промышленности
В рабочие программы «Ауэр-Гезельшафт» того времени были включены исследования газокалильных сеток («ауэровых колпачков»), основанных на оксидах тория и церия; редкоземельных элементов; тория, радиоактивных веществ, а также производство противогазов. Благодаря моей инициативе программа была расширена, а именно в нее были включены люминесцирующие вещества и уран. (Сейчас, то есть после второй мировой войны фирма «Ауэр-Гезельшафт» занимается только противогазам и, но она усовершенствовала их по различным направлениям). Я начал работать в отделе радиоактивных веществ.
После разнообразных работ в области прикладной радиоактивности, я расширил свою сферу деятельности и дал начало разработке люминесцентных ламп (их часто неправильно называют неоновыми лампами). Благодаря совместной работе с заводами «Осрам» эту разработку удалось успешно закончить, при этом компания «Ауэр-Гезельшафт» производила люминесцирующие вещества, а компания «Осрам» — лампы и трубки. Я занимался и другими вопросами использования люминесцирующих веществ, такими как люминесцентные краски, экраны для получения рентгеновского изображения телевизионные экраны и прочее, а также и чисто научными проблемами в этой области. Результатом этих работ была книга «Люминесценция и ее применение», которая была переведена в нескольких странах. И только много лет спустя я смог вернуться к этой, моей любимой, области деятельности.
В 1938 году я получил специальный диплом, позволяющий мне преподавать в университете, но остался в фирме «Ауэр-Гезельшафт» и незадолго до войны стал директором нового «научного отдела», главной задачей которого был поиск и освоение новых сфер деятельности для «Ауэр-Гезельшафт» наряду с текущими исследовательскими и опытно-конструкторскими работами. После того, как было сделано открытие деления урана, более интересным для меня стало исследование технологии производства чистого урана для получения ядерной энергии, тем более, что фирма «Ауэр-Гезельшафт» уже имела большой опыт в подобных химико-технологических областях. К тому же концерн «Дегусса» (Франкфурт), к которому относилась «Ауэр-Гезельшафт», на базе своего металлургического опыта мог сделать последний шаг в технологии производства урана, а именно преобразование урана в металл. На основе этих . работ после войны в Германии появилась фирма «Нукем», которая занималась производством урановых тепловыделяющих элементов. По результатам этих работ я и мои сотрудники вынуждены были прожить в Советском Союзе 10 лет, которые и будут описаны здесь.:
В середине мая 1945 года вместе с моим другом К. Г. Циммером появились два полковника НКВД, которые прибыли из Берлина. (Циммер позднее стал профессором и руководителем института в центре ядерных исследований в Карлсруэ, в то время он работал частично в моем «научном отделе», частично в Институте кайзера Вильгельма). Полковники пригласили меня прибыть на несколько дней в Берлин «для заслушивания». Несколько дней превратились потом в 10 лет. Скоро стало ясно, что полковники на самом деле никакие не полковники. Это были два профессора-физика в форме полковников. Один - Л. А. Арцимович, который позднее стал очень известным благодаря заслугам в области исследований термоядерного синтеза, а другой — Г. Н. Флеров, соавтор открытия самопроизвольного (то есть не обусловленного нейтронным захватом) деления урана.
Их и многих других гражданских, откомандированных в Германию, одели в форму, чтобы они находились среди настоящих военных и могли действовать в случае необходимости. Некоторые выглядели в этой одежде очень смешно. Особенно забавно в этом отношении смотрелся видный физик Ю. Б. Харитон, военная фуражка у которого была очень велика. К счастью, у него были оттопыренные уши, и его узкая голова ученого не скрывалась под фуражкой.
... я должен сказать, что, как ни странно, именно «профессионалы», работники органов безопасности, были особенно дружелюбны со мной. Они давали мне советы, подкладывали шоколад, табак и прочие приятные вещи. Когда нас увозили к самолету, чтобы лететь в Советский Союз, к машине подбежал особенно неприятный, неуклюжий лейтенант НКВД, пожал мне руку, пожелал всего хорошего и сказал пророческие слова: «Вы еще будете ездить по Москве в собственном автомобиле!» Я помню, что уже спустя несколько дней после Октябрьской революции чекисты хорошо со мной обращались, да и гестапо смотрело на меня снисходительно.
Я не знаю, на чем основывалось расположение представителей этой профессии ко мне. Я только знаю, что с этими людьми нужно просто общаться по-человечески, то есть на том уровне, где их поведение запрограммировано биологически, а не профессионально: не следует показывать страх, приводить юридические аргументы, навязывать свою дружбу, более того, иногда нужно показать очень твердую позицию. Однако может быть, именно непохожесть, удовольствие от «экзотики», вызывали в таких случаях благожелательный интерес.
9 июня 1945 года мы, то есть часть моих сотрудников, я сам и наши семьи, улетели в Москву. Нас временно разместили сначала в санатории под Москвой, а затем на вилле «Озера» бывшего московского миллионера Рябушинского. В тридцатые годы она была занята шефом НКВД Ягодой, которого ликвидировали в 1938 году. Русские всегда называли этот дом «дачей Ягоды». Перед нами в этом же доме после капитуляции под Сталинградом находился злополучный фельдмаршал Паулюс со своими штабными офицерами. В столовой все еще висела огромная карта, на которой офицеры булавками отмечали линию фронта. В парке этой виллы, недалеко от Минского шоссе, можно было увидеть разбитый немецкий танк. Вероятно, этот танк подошел вместе с другими к-Москве. Кроме нашей группы в то же время в Советский Союз были привезены ещё две большие группы немецких «специалистов» для работы в области ядерной энергии. Это были группы известного физика Густава Герца2, (племянника ещё более знаменитого Генриха Герца, который открыл электромагнитные волны) и известного электроника М. фон Арденне.
... подходящим местом для уранового завода было определено огромное, не работавшее после войны, предприятие боеприпасов, состоявшее из большого числа больших и маленьких зданий, рассеянных в болотистом лесу. Оно находилось в промышленном районе Электросталь, около городка Ногинска (ранее он назывался Богородск), примерно на 70 километров восточнее Москвы. (Место, где был построен первый урановый завод, долгое время хранилось в строжайшей тайне. Сейчас это давно уже не является тайной, только, может быть, для некоторых особо упорных работников безопасности, которые все еще считают это тайной из чувства долга.) Выбор места был обусловлен тем, что там, кроме зданий, было много квалифицированной рабочей силы, а также и множество важных вспомогательных построек: механические мастерские, собственная электростанция, большой автопарк и многое другое. А как жилое место, где мы провели 5 лет, оно было ужасно. Кроме производства боеприпасов там был еще и завод электростали, поэтому это место и получило такое название, а также еще и завод, перевезенный с Украины.
Как ни странно, мы были не первой, а уже третьей немецкой группой, строившей там завод. Еще перед первой мировой войной немцы строили завод боеприпасов. Сохранились построенные еще для них одноэтажные каменные дома. Также и завод электростали в 30-ые годы строился немцами. Директор завода боеприпасов, симпатичный генерал, который в первое время был директором и нашего уранового завода, знал этих людей, и однажды рассказал, как один немец, любитель выпить, напился до смерти. Россия опять оказалась роковой страной для немцев.
С начала у нас были только вспомогательные средства, демонтированные в Германии в «Ауэр-Гезельшафт» и некоторых других местах и привезенные в Советский Союз. Многое отсутствовало, так как было потеряно во время перевозки. Так, например, не было очень большой вакуумной плавильной печи. Я поехал к Завенягину (атомному министру) и пожаловался. Он по телефону выяснил, что печь по недосмотру попала в Красноярск, посреди Сибири. Туда был немедленно отправлен особый транспортный самолет, и спустя два дня печь была у нас. Однажды Завенягин посетил нас в примитивной лаборатории завода боеприпасов, где мы сначала ютились. Его сопровождал персонал лаборатории, все стояли почтительно вокруг него и отвечали, откуда поступили различные приборы. Ответ были одинаковым: эти приборы — военные трофеи из Германии. Вдруг в конце разговора прошмыгнула крыса, и он мрачно сказал: «Вот она, точно, наша».
В области металлургии у нас в «Ауэр-Гезельшафт» не было почти никакого опыта. По вопросам создания производства восстановления урана до металла и его переплавки я обратился в концерн «Дегусса», к которому мы в то время принадлежали. В концерне «Дегусса» незадолго перед тем был разработан метод получения металлического тория. Этот метод можно было легко перенести на уран. Метод заключался в восстановлении оксида до металла с помощью металлического кальция. Данный метод впоследствии мы также заменили другим, более лучшим. Переплавка порошкообразного металла урана в кубические блоки шла плохо, главным образом потому, что мы использовали вакуумные печи с резистивным, а не с высокочастотным нагревом. Все эти работы проходили с большим трудом, так как снабжение приборами и материалами было скверным в результате войны и бомбардировок.
Я вспоминаю, как должен был ждать 8 месяцев трансформатор, содержащий 75 килограммов меди. Причиной этого был крайний недостаток меди в рейхе. К концу войны было получено лишь несколько тонн до некоторой степени пригодных урановых блоков, с которыми мы, а также физики, проводившие опыты с реакторами, работали в «Дегусса» и «Ауэр-Гезельшафт».
В Советском Союзе в 1945 году не было других заводов по производству урана для реакторов. Мы были первыми, кто приступил к решению этой задачи. Мы начали с тех процессов, которые применяли и в Германии. Для «мокрой химической» части, то есть для процессов очистки урана, а также для металлургической части, служащей для восстановления, необходимо было строительство помещений и монтаж больших установок. В отличие от этого, мы могли начать последнюю часть производства (переплавку порошка металлического урана и отливку), так как наши плавильные печи и определенное количество порошка металлического урана было нам отправлено из Германии. Устройство помещений и монтаж печей были быстро закончены. Вся наша немецкая группа собралась вечером в плавильной, чтобы работать всю ночь. Мы выбрали ночное время, чтобы нам не мешали посетители и их бесконечные вопросы.
Иногда высказывается мнение, что многие немецкие ученые сознательно или неосознанно тормозили процесс вместо того, чтобы помочь гитлеровскому рейху с созданием такого смертоносного оружия, как атомная бомба. Это объяснение не является полностью неправильным, однако оно никоим образом не является и исчерпывающим. Исследователь, обладающий научным любопытством, или заинтересованный техническими новшествами, едва ли сможет устоять перед очарованием такого проекта. При сильном давлении и большей поддержке со стороны правительства немцы могли бы пойти и дальше. Я полагаю, что вялый ход работы над урановым проектом объясняется, главным образом, относительно слабым интересом к проекту со стороны интеллектуально примитивного Гитлера и его людей.
Вскоре после взрыва бомбы в Хиросиме в Америке была издана книга Смита, в которой описывалось создание атомной бомбы. Книга сразу же была переведена в Советском Союзе на русский язык, и ее раздали всем участникам проекта. Я также получил экземпляр и прочитал книгу запоем за одну ночь. Там кратко упоминалось, что американцы для очистки урана использовали «эфирный метод». Этот метод состоит в том, что к водному раствору нитрата уранила добавлялся эфир и взбалтывался, нитрат уран ила большей частью растворялся в эфире, а почти все примеси оставались в водной фазе. Нам этот метод был известен, однако использовали мы его только в лабораторном масштабе, чтобы обогатить оксиды редкоземельных металлов в водной фазе и таким образом сделать аналитическое определение более простым. Когда необходимость заменить фракционированную кристаллизацию более высокопроизводительным методом стала актуальной, я рассказал своим сотрудникам, что американцы в крупных промышленных масштабах используют эфирный метод, несмотря на огнеопасность.
Мы сказали, что если американцы могут, то и мы сможем. За короткое время Вирте и Тиме разработали необходимую технологию. По причине взрывоопасности весь процесс должен был проходить в закрытой, плотной аппаратуре, чтобы избежать опасности взрыва паров эфира. (Сегодня вместо эфира применяется трибутилфосфат.) Необходимые для этого керамические сосуды, трубки и фланцы были получены в удивительно короткое время с керамических заводов Гермсдорфа в Тюрингии. Так что в середине 1946 г. «эфирное производство» было уже готово к запуску. Однако теперь русские струсили из-за страха взрывоопасности.
Необходимый приказ начальства начать производство не поступал, несмотря на напоминания с нашей стороны. Мы разозлились, и я поехал в Москву, чтобы настаивать у Завенягина на использовании этого метода. Но он был в отъезде, и меня принял Б. Л. Ванников, с которым у меня были хорошие отношения. Во время войны Ванников был министром вооружения, он был, по крайней мере, в то время, немного выше, чем Завенягин. Он был генерал-полковником, а это более высокое воинское звание, чем у Завенягина, который был генерал-лейтенантом. Я сказал Ванникову, что мы не можем понять, почему после того, как нас резко критиковали за недостаточную производительность, нам приходится сдерживаться, и именно теперь, когда у нас есть действительно хорошая технология. После длительных убеждений Ванников дал указание запустить эфирное производство. Наша производительность в результате этого резко возросла. Применение эфирного процесса позволило выдавать тонну урана в день. Это производство просуществовало без инцидентов еще много лет, пока, наконец, этот метод не был заменен другим, полностью безопасным.
Год спустя я узнал, что этот разговор с Ванниковым вызвал раздражение Завенягина. Однажды Завенягин в моем присутствии ругал русских коллег из академического института за нерешительность и сказал: «Берите пример с Николая Васильевича (так меня называли по-русски), когда мы боялись запустить эфирное производство, он выждал момент, когда меня не было на месте, и выпросил у Ванникова разрешение на использование этого метода». Я ничего не стал возражать по поводу этого неправильного описания, кому не приятно оказаться дерзким авантюристом!
Однажды меня посетил упомянутый уже в главе 3 «платиновый полковник» и спросил, почему мы упорно настаиваем на описанном оксидном методе. Я сказал, что мы ни на чем не настаиваем, просто мы не доверяем другим методам. Он наседал и говорил, что вместо оксида можно использовать тетрафторид урана. Возникающий при этом фторид кальция, в отличие от оксида кальция, плавился бы, а жидкий металлический уран кристаллизовался бы не в виде порошка, а стекал бы сначала на дно реакционного тигля и затвердевал бы в виде прекрасного слитка. Я сначала недовольно ответил, что я это тоже могу представить, но мы, однако, подготовились к оксидному методу. Постепенно я стал замечать, что он знает больше, чем я, и это меня насторожило. Из очень осторожных, прощупывающих слов «платинового полковника» я заметил, что он хотел меня вывести на правильный путь, не указывая конкретно, откуда он получает информацию.
А сейчас я почти уверен, что эта информация была получена из Америки путем шпионажа. Позднее я получил и другие, совершенно точные подтверждения результатов шпионской деятельности. В моем присутствии один высокопоставленный советский работник спросил представителя министерства атомной промышленности о качестве нашего металлического урана (о степени чистоты). Ответ был следующий: «Даже лучше, чем у американцев». Советы уже имели кусок американского металлического урана и проанализировали его.
Фторидный метод, который мы тотчас же стали использовать, действительно превосходил оксидный метод. Главный инженер завода Голованов и наш доктор Вирте старались технически совершенствовать этот метод. Начались также заключительные этапы подготовки производства урановых тепловыделяющих элементов. Переплавка и отливка хорошо шли в приобретенных индукционных печах, покрытие элементов алюминием разрабатывалось специалистами из авиационной промышленности без участия немецкой группы. Таким образом, быстрое производство урана для первых советских атомных реакторов больше не представляло проблемы. Напряжение спало. И когда мы уезжали в 1950 году из Электростали, завод уже производил почти тонну готового урана в день! Естественно, этот завод был не единственным.
Неудачные шланги были для меня удачной находкой в качестве оборонительного оружия в этой борьбе. Я аккуратно разрезал шланг с забавным внутренним профилем на куски и с этими образцами поехал к Завенягину. Когда я вошел, у него как раз в кабинете было много людей. Я сказал: «Вы обещали нам постоянную поддержку со стороны советской промышленности. Могу я продемонстрировать Вам некоторые примеры работоспособности Вашей промышленности?» — и при этом с наслаждением медленно выложил на стол образцы. Завенягин побелел от гнева. «Можно мне взять образцы?» - спросил он кратко. С самодовольной улыбкой протянул я ему куски шланга и откланялся. И только много лет спустя я узнал, что бедный директор галошной фабрики был на 5 лет лишен свободы. После этого я всегда проявлял большую сдержанность, если жаловался на что-то или на кого-либо.
Авраамий Павлович Завенягин после 1945 года стал министром атомной промышленности и вместе с физиком Курчатовым руководил всем проектом по атомной энергии. До этого он уже имел большие заслуги за строительство в рамках НКВД огромного никелевого комбината на полуострове Таймыр. По образованию оп был металлургом. Несмотря на свое еврейское имя, он был не еврейского происхождения.
Завенягин был энергичным и умным человеком, его манера говорить отличалась необычной краткостью и четкостью. Под его «суровой оболочкой» скрывался вежливый и деликатный человек. По отношению ко мне он был очень благосклонен. Однако свое глубокое уважение к немецкой науке и технике он компенсировал случайными шпильками, которые отпускал в беседе со мной, когда хотел сказать что-то плохое о немецкой технике. Как ни странно, я каждый раз быстро попадался на провокацию и кисло реагировал. Это объясняется хорошо известной человеческой склонностью одни и те же вещи ругать дома и героически их защищать за границей. Я должен сказать, что меня по отношению к Завенягину мучила совесть, когда я в 1955 году вернулся с востока. Я едва ли полагал, что он может правильно оценить огромное значение личной свободы (и вместе с тем мои побуждения).
Странной особенностью Завенягина, о которой мы будем говорить, была его привычка пользоваться вульгарными словами. Русский язык в этом отношении особенно богат. Я где-то прочитал, что этот способ выражения появился в ужасные, трудные годы «татарского ига». У Завенягина и его коллег, особенно в армии и в промышленности, эта плохая привычка получила развитие под влиянием стресса в военные годы.
... о стиле работы известных мне ведущих специалистов, тех, которые принимали участие в особенно срочных проектах. Все они во время войны и в первые послевоенные годы были под огромным стрессом. Почти у всех было больное сердце. Завенягин и Курчатов умерли от сердечного приступа, Ванников жаловался на боли в сердце, но в 1957 году был еще жив. Стиль работы этих людей был совершенно нездоровым. Завенягин часто назначал важные заседания, на которых я должен был присутствовать, на 10 часов вечера, так что, когда я приезжал в Электросталь, было уже 4 часа утра.
«Хороший русский человек» - это общеупотребительное выражение в России. Это не значит, что все русские сплошь хорошие; в то же время — это черта характера, которая относительно часто встречается у русских; это примерно то же, что и «золотое еврейское сердце» или «верная немецкая душа». Лучшую формулировку этого выражения нашел я в сочинении Макса Фриша «Когда русские люди не становятся чудовищами, они человечнее, чем мы». Если русский дает совет и при этом уверен, что это совет хорошего русского человека, тогда можно полагаться, что совет дается с лучшими намерениями, и он хорошо обоснован. Я знал это и пользовался этим.
В 1950 году наша работа в Электростали была завершена. Производство урановых тепловыделяющих элементов шло гладко и участия нас, немцев, больше не требовалось. Но для возвращения в Германию время еще не наступило. Некоторые действия с моей стороны в этом направлении оставались безуспешными. Таким образом, встал вопрос о дальнейшем использовании немецкой группы. Министр по атомной энергетике Завенягин предложил мне взять на себя научное руководство в крупном новом институте в Сунгуле на Урале, это было связано с обработкой, влиянием и использованием получаемых в реакторах радиоактивных изотопов (продуктов деления). При этом возникали радиобиологические, дозиметрические, радиохимические физико-технические проблемы, то есть имелась в виду большая рабочая программа. Так как я был более или менее связан со всеми этими областями еще во время работы в «Ауэр-Гезельшафт», то предложение Завенягина показалось мне достаточно обоснованным и даже заманчивым.
Тимофеев-Ресовский также прибыл в Сунгуль. Его судьба заслуживает особого описания, она является характерной для сталинского послевоенного времени. Тимофеев был советским гражданином. В 20-е годы он был приглашен в Берлин, в институт мозга Кайзера Вильгельма, немецким ученым по изучению мозга Фогтом, который по приглашению советского правительства занимался исследованием мозга Ленина в Москве. Не отказываясь от советского гражданства, он оставался там до конца войны. Его работы — особенно исследования по радиационному воздействию на наследственность, выполненные вместе с Дельбрюком и Циммером, — принесли ему репутацию выдающегося ученого. Лично Тимофеева-Ресовского нацистское правительство оставило на долгое время в покое, но его старший сын за контакты с советскими военнопленными был арестован и брошен в концентрационный лагерь.
Тимофеев думал, что ему уже нечего бояться русских. Поэтому, а также из-за чувства своей принадлежности к России, он остался в Берлине, когда туда вошли советские войска. Спустя некоторое время он был арестован и приговорен к 10 годам лишения свободы. Точно такая же судьба постигла и его сотрудника Царапкина, который также, как советский гражданин, работал в Бухе под Берлином. Солженицын упоминает о них в своей книге «Архипелаг Гулаг» как о товарищах, по несчастью. Тимофеев, как обычный заключенный, терпел лишения и дошел до полного физического истощения. Потом компетентные люди из МВД узнали, что о Тимофееве говорят, как о выдающемся ученом-радиобиологе, опыт которого можно использовать в атомном проекте. Его разыскали в трудовом лагере и послали майора, чтобы привезти его и Царапкина. Обоих немного откормили и отправили в Сунгуль.
В сентябре 1950 года я вместе с семьей переехал в Сунгуль. Почти все сотрудники моей группы были переведены в другие места. Приехал только доктор Ортманн, так как он был специалистом в области люминесценции и подходил для работы в институте. В Сунгуле царила совершенно другая, более приятная атмосфера, чем на урановом заводе в Электростали. Культура общения создавалась немецкими и советскими учеными. Почти все советские ученые были в большей или меньшей степени заключенными или, по крайней мере, ссыльными, и именно по политическим причинам.
... нужно сказать, что Сунгуль находится в прекрасной местности. Институт, жилые дома и все вспомогательные здания находились на лесистом, частично скалистом, узком полуострове, имеющем несколько километров в длину. На находящемся рядом озере было много островов. На западе открывался прекрасный вид на Уральские горы. Прелестный дом, в котором я жил со своей семьей, стоял на крутом берегу озера. Если бы не было чувства, что мы находимся под замком, все было бы совсем по-другому. С береговой стороны полуостров был окружен колючей проволокой, а по берегу озера стояли часовые со сторожевыми собаками. Мы, немцы, могли покидать полуостров только с сопровождающим, а заключенные вообще не могли, кроме самых исключительных случаев (по болезни).
Работа в Сунгульском институте была связана преимущественно с радиохимическими и радиобиологическими проблемами. Наряду с разработкой дозиметрических методов проводились исследования воздействия радионуклидов (радиоактивных изотопов) на различные органы, статистически изучалось качественное биологические действие при поглощении и при внешнем облучении, устанавливались максимально допустимые дозы облучения и, соответственно, концентрация радионуклидов. Широкой публике очень мало известно, с какой строгостью и с какими жесткими коэффициентами надежности проводилось определение этих величин.
Несколько месяцев спустя меня снова вызвали в Москву к Завенягину. Он сообщил мне о планах размещения немцев, принимавших участие в атомном проекте, на время карантина. Ожидание может продлиться два-три года. Два объекта около Сухуми на побережье Черного моря должны были быть переведены на несекретные работы, и немцев из всех атомных групп можно будет перевести туда на время карантина. Герц и Тиссен были вывезены оттуда для работы над секретными проектами под Москвой. Когда я здесь говорю о «всех немцах, участниках атомного проекта», то я не имею в виду тех немцев, которые временно работали на различных «объектах», а потом их снова увозили, так как им или не находили применения или они отказы вались от работы. Большинство из них было военнопленными. Многие из них верили, что смогут раньше вернуться в Германию, если откажутся от работы. К сожалению, они вернулись лишь чуть-чуть раньше, чем мы, но за это должны были свое время ожидания проводить менее достойно.
Ранней осенью 1952 года мы переехали под Сухуми на Черном море. Там было два объекта, где с 1945 года жили и работали немецкие специалисты: Агудзеры и Синоп. Для перевода на несекретную работу в Агудзеры была назначена группа Герца, а в Синоп — группа фон Арденне. После перевода Герц вернулся в Москву, а его сотрудники остались в поселке Агудзеры на время карантина. Переведенные с других объектов немцы поселились по той же причине частично в поселке Агудзеры, частично в Синопе.
Едва ли существовала строгая программа нашей деятельности. К работам, которыми я был занят, относились исследования по физике твердого тела, а также и другие, связанные в той или иной степени с химией. Сотрудники группы Арденне и прежней группы Герца занимались преимущественно проблемами масс-спектрометрии и электроники. Атмосфера теперь была действительно приятной, как в служебном, так и в общественном отношении. Облегчением было еще и то, что многие из нас имел и теперь возможность совершать путешествия на автомобиле в различные, наиболее интересные места Кавказа, тю всегда с советским сопровождающим.
Наряду с университетами и небольшим количеством технических высших учебных заведений в России имелось большое число специальных технических учебных заведений, которые соответствовали тому, что мы сегодня подразумеваем под «профессиональным учебным заведением». Например, одно высшее учебное заведение было для железнодорожного транспорта, другое - для машиностроения, третье — для электротехники и так далее. Их уровень иногда был очень высок, но они были направлены на обучение специалистов в одной специальной области, а не на универсальное техническое образование. Поэтому и обеспечение специалистами в рассматриваемый мной период времени происходило соответствующим образом.
В промышленность постоянно направлялось большое число выпускников высших учебных заведений. В зависимости от знаний и умений некоторые из них быстро занимали высокие посты. Доставшиеся распределялись по различным категориям, причем очень многие из них попадали на такой уровень, который был ниже уровня мастера производства. Если сравнить средний уровень этих советских выпускников советских высших учебных заведений со средним уровнем немецких, то по вышеприведенным причинам будет полное качественное превосходство немцев.
Несмотря на то, что нас в Советском Союзе называли иностранными «специалистами», но как раз наше разностороннее образование и хорошее знание фундаментальной науки помогали нам работать особенно эффективно в Советском Союзе того времени. Перед нами очень часто ставили совершенно новые задачи, в которых мы не были специалистами. Но, благодаря глубоким знаниям основ, мы каждый раз удивительно быстро решали их.
При обучении специалистов, предназначенных для атомного проекта, существовал более суровый режим, чем в других советских учебных заведениях. Студенты, которые выбрали такую специальность, в последние семестры получали значительные привилегии, но они должны были после окончания обучения проработать три года в рамках атомного проекта, не выбирая место и вид своей работы. Я вспоминаю двух молодых девушек- радиохимиков, которые выбрали такой путь в Ленинградском университете. Когда они ехали по уральской тайге в Сунгуль, то не знали, какова цель их путешествия. Они были чрезвычайно довольны, когда, выйдя из автобуса на площадке нашего института, узнали, что попали не на завод, а в научное учреждение.
Примечательно, что мы никогда не почувствовали хоть какое-либо проявление ненависти по отношению к немцам. Один или два раза в Электростали подростки позволили себе небольшие выходки, но взрослые тут же призвали их к порядку. При этом мы знали от многих советских знакомых, что их семьи пострадали вовремя войны с Гитлером. Я был в тех местах, которые были недолгое время заняты немцами. Но и там я не чувствовал ненависти. Я намеренно упомянул, что речь идет о кратковременно занятых немцами местах, очевидно нельзя сравнивать поведение сражающихся войск с нацистскими партийными бонзами. Корректное и даже приветливое поведение советского населения по отношению к нам, немецким специалистам, более или менее соответствовало предписаниям, но я думаю, что причиной этого в большей мере является менталитет местного населения. Я делаю на этом особое ударение, поскольку такое отношение было утешительным и возрождало веру в человечество. В Советском Союзе мы часто видели, с каким уважением все еще относились к профессиональной деятельности немцев. Я намеренно поставил здесь слова «все еще», так как в современной России все американское служит образцом технической и научной деятельности. Это особенно относится к молодому советскому поколению, которое немного знает о прежних заслугах немецкой науки и техники. В старой России немецкое трудолюбие в технических вопросах определялось распространенным выражением: «Немец обезьяну выдумал». Я вспоминаю спор с министром по атомной промышленности Завенягиным сразу после того как мы выполнили нашу основную работу в Электростали. Он хотел дать нам новое задание, а именно, получить уран из балтийских горючих сланцев. Известно, что его получают из эстонских или шведских горючих сланцев, которые имеются на побережье Балтийского моря, причем, по-моему, из эстонских сланцев получают меньше урана, чем из шведских. Я отказался от этого нового большого и трудного задания. Чтобы обосновать свой отказ, я сказал, что это задание не для нас, физиков и химиков, речь идет здесь об обогащении руды, и в этом вопросе мы ничего не понимаем. «Это не отговорка, — возразил Завенягин, — немцы обезьяну выдумали».
Разница между нашим уровнем жизни и уровнем жизни советского населения была огромной. Как ни странно, мы никогда не ощущали зависть со стороны советских людей. Лично у меня это различие в нашем жизненном уровне по сравнению с русскими вызывало чувство неловкости. Я вспоминаю, как однажды вечером в Электростали к нам домой пришел директор русской школы, в которую ходили и немецкие дети. Сначала мы говорили на общие темы, и я не понимал причину его визита. Но после третьей рюмки водки цель визита выяснилась. Он попросил меня передать немецким родителям, чтобы они не давали своим детям на завтрак в школу шоколад. Он попросил об этом ради русских одноклассников, которые навряд ли получали шоколад. Я передал просьбу дальше, и она была выполнена.
На Западе часто возникает вопрос о влиянии деятельности немецких специалистов на послевоенное развитие советской промышленности в связи с поразительными советскими успехами в определенных технических и военных областях. По моему мнению, было бы наивным полагать, что участие немецких «специалистов» действительно имело решающее значение для создания советской атомной промышленности и других важных технологий. В области ядерной энергии Советы и сами бы достигли своей цели без немцев на год или самое большее на два года позже. Решающим здесь была многократно мною подчеркиваемая невероятная концентрация всех научных и технических средств страны для решения этих задач. Травма, причиненная вероломным нападением Гитлера на страну, стала мотивацией этих усилий, также, как и других усилий Советов в области вооружений.
Именно Гитлер разбудил «спящую собаку», и теперь она больше не желает спать. В этой связи я вспоминаю слова министра атомной промышленности Завенягина. Когда он хотел мне объяснить, зачем же Советам нужна атомная бомба, он сказал: «В противном случае мы потеряем наш суверенитет». Что же касается создания атомной техники, то нужно сказать, что в первое время все необходимое вспомогательное оборудование поступало из Америки и некоторых других западных стран. И хотя американцы хотели уничтожить нашу атомную установку в Ораниенбурге, чтобы она не досталась русским, однако экономический интерес западных фирм сделал возможным обеспечение Советов всем необходимым, что было им нужно для создания атомной техники. В данном случае подходит выражение Ленина: «Капиталисты продадут нам веревку, на которой мы их повесим».