Навигация:
Подача заявления и набор в отряд космонавтов
Полковник Григорий Герасимович Масленников и служащая Советской Армии Елена Игнатьевна Крупская
Одежда
Центр подготовки космонавтов
Ритуал посвящения в космонавты
Лётная подготовка
Парашютная подготовка
Медицина
Теоретическая подготовка
Изучение космического корабля
Отработка посадки
Скафандр
Инструкция на случай приземления космонавта за пределами СССР
Экзамен
Снабжение и дефицит
После полёта Терешковой
Свадьба Валентины Терешковой и Андрияна Николаева
Звёздный городок
Утренняя зарядка
Гражданские люди в составе экипажей
Роль волшебного пендаля в работе космической техники
В конце декабря 1961 года в институте был новогодний вечер, который и перевернул мою судьбу. А “рукой судьбы” послужил сотрудник института, который тогда звался Севка, а сейчас - Всеволод Александрович Егоров, профессор, доктор физико-математических наук. Тогда (да и сейчас тоже) он отличался пунктуальностью и настойчивостью (в отделе его звали три “Д” - Демагог, Догматик и зануДа), и в “моем деле” эти его качества сыграли немаловажную роль. Так вот, пригласив меня на вальс, он непринужденно спросил: - Хочешь полететь в космос? Надо сказать, что мое аэроклубовское прошлое и пристрастие к самолетам были всем известны: институт был маленький, и все всё про всех знали. Вопрос мне очень понравился и показался вполне новогодним, и уж, конечно, ни на секунду не подумав, что это всерьез, я ответила: - Конечно, хочу! И это вполне соответствовало действительности. Не то чтобы я хотела полететь в космос (это было за гранью фантастики), но, если бы представилась такая возможность, ни за что бы не отказалась. - Пойди завтра к Келдышу и скажи ему, - велел Севка. Ну и ну! Представить себе только расстояние между рядовой программисткой и директором института! Академиком! Келдышем!! Но я по-прежнему не считала разговор серьезным и с легкостью согласилась. И нисколько не был нарушен мой душевный покой и мой ночной сон - подумаешь, чепуха! Но я плохо знала Севку.
Наутро он явился к нам в отдел и сказал: - Пиши заявление на имя Келдыша. - О чем?? - О том, что хочешь полететь в космос. Я пыталась отвертеться от этой абсурдной затеи, но Севка стоял над душой до тех пор, пока я наконец не согласилась. Тогда он продиктовал текст, взял меня за руку и повел из нашего полуподвального помещения в приемную Келдыша на втором этаже. Секретарь, видимо, была “в курсе”: молча приняла у Севки бумагу и препроводила меня в кабинет. Мстислав Всеволодович прочел заявление, похмыкал, поговорил со мной несколько минут - о моей работе, о жизни. Спросил, почему мне нравится летать. Я ответила - не знаю. - Правильно, это знать невозможно, - сказал Келдыш. Через какое-то время меня известили, что нужно пройти амбулаторную медицинскую комиссию, а потом стационарное обследование в госпитале.
Нас призвали в армию на срочную службу, на устройство дел дали несколько дней. Я уволилась с работы, сказав начальнику отдела профессору Е.С.Кузнецову, что поступила “в школу космонавтов”. При этом очень смущалась: слова “космос” и “космонавт” только-только вошли в обиход, и применять их к себе было как-то странно. Евграф Сергеевич удивился: - А что, уже есть такая школа? Мне пришлось сказать, что есть, иначе куда же я поступила? Военком, выдавая солдатскую книжку, тоже удивлялся, задавал осторожные вопросы, а я так же осторожно и расплывчато отвечала - нас предупредили, чтобы “не разглашать”.
Как было приказано, прибыла в Главный штаб авиации на Пироговке, где меня принял Н.П.Каманин, заместитель главкома ВВС по подготовке и проведению космических полетов. Состоялась короткая беседа, Николай Петрович “поставил задачу”. Потом Николай Константинович Никитин, начальник парашютной подготовки, оказавшийся по делам в штабе, прихватил меня с собой в Центр.
Вечером в профилактории познакомилась с Таней, Валей и Ирой. “Особый бабий батальон при Первом отряде”, как и по сию пору называет нас Леонов, был в полном составе.
В столовой нас рассадили по разным местам, где было свободно. Я попала на место Марса Рафикова (его отчислили из отряда за какие-то прегрешения, и он уехал буквально накануне). Мне рассказал об этом Гриша Нелюбов, он сидел напротив. И я подумала - плохая примета... Спустя какое-то время мы все переместились за один стол, наверное, это была инициатива Валентины - она всегда стремилась собрать всех “до кучи”.
... каждая старалась как можно лучше пройти очередную тренировку или испытание (за счет собственного труда и пота), и, конечно, все ревниво следили за результатами остальных и сопоставляли со своими. Однако пакостей друг другу мы не делали, наоборот, всегда старались помочь и поддержать. Когда кто-то проходил очередное испытание, остальные “болели” за подругу, а к возвращению готовили какой-нибудь маленький подарочек - этот порядок завела Ирина, и он продержался до самого полета. Помню, когда я вернулась из сурдокамеры, девчонок дома не было - летали, а на моей подушке лежали открытка с кратким приветствием, шоколадка и пластмассовый олененок. Не могу передать, как было приятно! А этот олененок до сих пор у меня жив... Перед внешним миром мы держались единым фронтом и друг друга не “продавали”.
Непосредственно нашей жизнью управляли два человека - начальник штаба части полковник Григорий Герасимович Масленников и служащая Советской Армии Елена Игнатьевна Крупская. Григория Герасимовича определили куратором нашей группы, и он был, можно сказать, нашей нянькой (девчонки называли его “классная дама”). Он следил за нашими занятиями и тренировками, разрешал наши проблемы, по субботам отпускал (или не отпускал) в Москву и за “шалости” бранил отнюдь не слегка. Каждую субботу (тогда суббота была рабочим днем) он проводил служебное совещание, на котором по результатам прошедшей недели раздавал “пироги и пышки” (а кому - “синяки и шишки”), “ставил задачу” на следующую неделю и вообще наставлял. С виду был он очень мрачным, голову брил наголо, брови имел черные, кустистые, всегда насупленные, а глаза смотрели пронзительно. Казалось, он видит тебя насквозь, читает твои мысли и знает наперед, каких нарушений режима и дисциплины от тебя нужно ждать, даже если у тебя и в мыслях нет что-нибудь нарушить. Почти никогда не улыбался, а если это вдруг случалось, то это было как внезапное солнце среди туч. Улыбка на его лице была неожиданной и неудержимой, улыбалось все лицо, а глаза становились очень добрыми. Нас это каждый раз потрясало, и мы “записывали на стенке” (т.е. на плакате, который висел у Ирины в комнате и на котором фиксировались События Чрезвычайной Важности) “М. у.”, что означало: “Масленников улыбнулся”, и ставили дату. Не так-то много таких записей накопилось за время нашей подготовки...
Нам не приходило в голову, что полковник Масленников, кадровый офицер, прослуживший в армии много лет и прошедший войну, никогда не имел дела с “женским контингентом” и просто-напросто не знал, как с нами обращаться, и потому напускал на себя чрезмерную строгость. Конечно, мы были чужеродным явлением в отлаженном армейском организме, и наши командиры в отношениях с нами попадали иногда в затруднительное положение. Ситуации порой складывались просто комические, как, например, на морских тренировках в Феодосии.
Было так: однажды в выходной нас повезли кататься на большом военном катере. Это было великолепно - море, солнце, скорость! И не надо доказывать всем, и в первую очередь себе, что ты все можешь. Все были “голые и веселые”, и мы тоже разделись позагорать. Начальник Центра генерал Михаил Петрович Одинцов, увидев нас раздетыми, сказал: - Оденьтесь, а то простудитесь. Накануне полета это было бы, конечно, некстати, и мы натянули на себя свои тряпочки. Потом, спрятавшись за какой-то выступ на палубе, снова разделись. Через короткое время Одинцов снова наткнулся на нас и снова сказал - оденьтесь. Ослушаться мы не посмели, но, найдя укромный уголок, снова разоблачились. Очень хотелось позагорать - был май, и солнышко было совсем новенькое... Когда Михаил Петрович снова увидел нас “голыми и веселыми”, он всердцах махнул рукой и сказал Карпову: - Разбирайся сам с этим бабьим батальоном! В конце концов, ты отвечаешь за их здоровье.
Но потом мы с Григорием Герасимовичем подружились, он даже улыбаться стал чаще. Забегая вперед, скажу, что, когда он уволился из армии, Валентина пригласила его работать в Комитет советских женщин, где была тогда председателем, и он много лет проработал у нее управляющим делами. По различным маленьким эпизодам, о которых она время от времени упоминала к случаю, знаю, что теплые отношения между ними сохранились, и хотя она была его начальником (и не просто начальником, она была - Терешкова!), свое отношение к нему как к наставнику она сохранила.
А второй важный в нашей жизни человек, Елена Игнатьевна Крупская, составляла расписание занятий. Сейчас этим занимается целый отдел - человек десять или больше, и еще компьютер, а тогда она управлялась одна. Дама она была решительная, самостоятельная. Курила “Беломор”, закладывая в мундштук кусочек ваты, и никому не позволяла распоряжаться “на своей территории”, будь то ее непосредственный начальник Н.С.Матвеев или “сам” Каманин. Она одна воспитывала двух достаточно взрослых сыновей и держала их в ежовых рукавицах. Ко всему относилась философски, и чувствовались в ней стойкость и несгибаемость. Она и сейчас, спустя 30 с лишним лет, не согнулась, прямо держит спину, по-прежнему курит “Беломор”, по-прежнему работает и находится на каких-то ключевых позициях. Мы всегда были с ней в хороших отношениях. Она любила рассказывать про своих ребят и про собачку Пепку и никогда не “закладывала”, если мы нарушали режим или расписание занятий.
Однажды Юрий сказал: - Девчонки, что это вы все без платьев ходите? Давайте, я вас в сотую секцию отвезу, прибарахлитесь. А мы действительно ходили “без платьев” - в спортивных костюмах, которые нам выдали среди прочего “вещевого довольствия” (тогда они были исключительно синего цвета с белой полоской на воротнике и на манжетах - других не существовало). Удобно: одна тренировка, потом другая - замучаешься переодеваться. Попробовали ходить в спортивных костюмах в столовую, но Гагарин приказал, чтобы этого больше не было: ребята всегда приходили в военной форме, хотя так же, как и мы, шли с тренировок. И пришлось нам ходить в столовую в платьях. Так уж, иногда, когда идешь с тренировки после всех и знаешь, что там никого уже нет...
Предложению Гагарина все очень обрадовались: одеждой и обувью были мы небогаты. Но и денег было негусто. Юрий сказал: - Возьму, что дома есть, потом отдадите. “Сотой” называлась специальная секция ГУМа, для особо высокопоставленных. Чтобы попасть в эту самую секцию, нужно пройти почти всю линию по второму этажу. Гагарин шел впереди очень быстро, стараясь привлекать как можно меньше внимания. Мы гуськом, где шагом, где вприпрыжку, поспешали за ним. В какой-то момент я оглянулась и увидела, что за нами молча бежит целая вереница женщин и лица у всех взволнованные и значительные. Дверь сотой секции “чужих” отсекла, а мы долго не могли отсмеяться.
Структура Центра подготовки космонавтов соответствовала такой расстановке приоритетов: главной задачей была медико-биологическая подготовка, т.е. подготовка организма космонавта к воздействию факторов космического полета, и основную часть специалистов составляли “медики” - физиологи, психологи, врачи, преподаватели по физической подготовке. Преподававшийся нам курс “Основы космической медицины (обеспечение жизнедеятельности в космическом полете)” по объему был самым большим из всех теоретических дисциплин (такой же, как марксистско-ленинская подготовка!). На занятиях нам рассказывали, какое воздействие оказывают факторы космического полета на человека - на отдельные органы и системы и на организм в целом. Рассказывали то, что знали, но и сами-то знали тогда не так уж много: космическая медицина была совсем молодой отраслью науки и находилась на этапе становления. Экспериментальные исследования на животных проводились с начала 50-х годов и дали уже обширный материал, но было еще очень много неясного. Нас, правда, в это не посвящали, я узнала о том, с чего начиналась и как развивалась космическая медицина, гораздо позже и поразилась - сколько же было совершенно новых проблем, к решению которых даже не знали, как подойти! Но самой большой проблемой была невесомость. В отличие от других факторов космического полета она была явлением новым и неизвестным - на всем протяжении эволюции человек с ней не сталкивался.
Перегрузки, шумы и вибрации, одиночество и изоляция имеют, можно сказать, земные корни, человек так или иначе встречается с ними в обыденной жизни. И их можно моделировать в земных условиях. Перегрузки - пожалуйста, какие хотите, для этого есть центрифуга. Шумы и вибрации - нет проблем, шум сопровождает нас всю жизнь, а вибростенд может вытрясти из тебя не только душу, но и камни из почек (если есть то и другое). Изоляция - сколько угодно, можно предложить несколько вариантов на выбор. А вот невесомость в земных условиях моделировать сложно, все применяемые способы несовершенны - одни создают невесомость на очень короткое время, другие очень приблизительно. В наше время” существовал только один способ моделирования невесомости - полет самолета по параболической траектории. Невесомость на самолетах получается “чистая”, но короткая. Мы “летали на невесомость” на истребителе МиГ-15 - за один полет самолет успевал сделать три-четыре горки, на каждой из них состояние невесомости длилось около сорока секунд. Что можно успеть за сорок секунд! Задания были несложные: на одной горке - “проба письма”: написать имя, фамилию, дату и поставить подпись. Этот образец на предмет выявления нарушения тонкой координации движений сравнивался потом с тем, который был сделан перед полетом. На другой - попробовать “космическую пищу” из тубы, на третьей - проверить качество передачи речи: надо было сказать по рации заданную фразу. Ну, и, конечно, самонаблюдение. Возвышенных чувств, которые мне обещали перед полетом, я не испытала, но тому, что предметы в кабине действительно плавают, все-таки поразилась, хоть это и было “предусмотрено”. Позже сделали летающую лабораторию на базе Ту-104, в его салоне можно свободно “плавать” и отрабатывать элементы полетного задания, но невесомость на каждой горке длится всего двадцать секунд. В 1965 году в Центре построили гидробассейн, в котором космонавты отрабатывают технологию работ в открытом космосе в условиях “гидроневесомости”. Тут работай сколько хочешь, но невесомость “с изъяном”.
Проводились тренировки на повышение устойчивости вестибулярного аппарата: считалось, что чем она выше, тем лучше человек будет переносить длительное воздействие невесомости. Находились, однако, скептики, утверждавшие, что вестибулярную устойчивость выработать нельзя - она или есть у человека, или ее нет. Но на нашей жизни эти теоретические разногласия никак не отражались: каждый божий день мы открывали дверь с ненавистной табличкой “Лаборатория вестибулярных исследований”. Почти со всеми стендами и приспособлениями для вестибулярных тренировок мы познакомились в госпитале, нового было мало. Самым устрашающим был стенд под названием “Ротор” - кабина, которая вращалась вокруг всех трех осей, его часто показывали в документальных фильмах. К человеку, который находится внутри во время быстрого беспорядочного вращения, испытываешь благоговейное уважение. К моменту моего появления в Центре стенд перестали использовать и вскоре демонтировали (вероятно, сочли воздействие чрезмерным), и мне не довелось его опробовать, а Валя и Ира вращались.
Был еще один стенд - опто-кинетический раздражитель, в просторечии барабан - круглая такая палаточка, внутри кресло на неустойчивой опоре (на трех резиновых подушках, надутых воздухом), стенки внутри расчерчены наклонными черно-белыми полосами. Тебя сажают в кресло, дверь закрывают, и барабан начинает вращаться. Возникает иллюзия, что барабан стоит на месте, а вращаешься ты, и твоя задача сохранить равновесие - не качаться слишком сильно и тем более не упасть (вместе с креслом!). Испытания идут с записью физиологических функций, тренировки - без записи. Переносимость перегрузок проверяли на центрифуге. Своей центрифуги, как и многого другого, у нас тогда не было, и нас возили “вращаться” в Томилино, на завод, где изготавливают скафандры. Дорога туда и (особенно!) обратно не лишена была приятности: ехали в “рафике” по кольцевой, Москва в то время к ней еще не подобралась, и по обеим сторонам почти везде был лес. В одном месте - совершенно великолепная рыжая дубовая роща: на дворе стоял сентябрь. Я здоровалась с ней, просила помочь, а когда ехали обратно, благодарила - просто за то, что она есть и стоит тут. Эта роща и сейчас жива, и я всегда радуюсь встрече с ней.
На теоретических занятиях по медико-биологической подготовке нам рассказали, что перегрузки могут быть продольные (в направлении от головы к ногам или наоборот) и поперечные (грудь - спина). Продольные переносятся плохо, так как вызывают нарушение кровообращения, в особенности “отрицательные” - от ног к голове. Поперечные переносятся легче, поскольку нарушения кровообращения практически нет. Как выяснено при наземных исследованиях, человек без ущерба для здоровья может переносить достаточно большие поперечные перегрузки: десятикратную в течение трех минут, трехкратную - в течение шести. Но мы уже знали (нас “просветили” ребята), что это все теории, а на самом деле испытания тяжелые, и уже есть “пострадавшие”: после испытаний на центрифуге списали Толю Карташева. На спине у него после вращения образовались “петехии”, то есть точечные кровоизлияния, что говорило о недостаточной “прочности” кровеносных сосудов. Схема испытаний была такая - в первый раз два ознакомительных вращения: четверка (перегрузка четыре единицы) и шестерка, каждая длительностью две минуты. Второй раз - восьмерка (одна минута), третий - десятка (двадцать секунд). Потом перегрузка по графику выведения на орбиту и в заключение по графику спуска. Испытания проводились через день.
Физическая подготовка готовила сразу ко всему: и к невесомости, и к центрифуге, и к парашютным прыжкам. Да и вообще - в здоровом теле здоровый дух. А поскольку в программу входили все виды спорта: гимнастика, легкая атлетика, волейбол, баскетбол - проще сказать, чего не было, то каждый находил что-то, чем занимался с энтузиазмом и увлечением. Всеобщим увлечением был волейбол. Ребята успели уже сыграться и играли неплохо.
Спортивный зал у нас был небольшой и вовсе не роскошный, в пристройке к учебному корпусу (я удивлялась - в МАИ спортзал куда лучше), а из спортивных снарядов - только тренажеры для вестибулярных тренировок - лопинг и рейнское колесо. Колесо - это совсем не страшный снаряд, а вот лопинг... Это такие качели, которые вращаются вокруг оси крепления - в верхней точке оказываешься вниз головой, а когда раму лопинга расстопоривают, добавляется вращение вокруг оси собственного тела. Страшновато, хотя руки-ноги привязаны очень надежно. Но зато, когда немного освоишься, какое упоение!
Позже привезли и поставили батуд, совсем простенький, и началось повальное увлечение прыжками. Толя Филипченко (партийная кличка Филипп) выделывал на батуде нечто невообразимое - сальто вперед и назад, разнообразные падения и еще не разберешь что. Жора Добровольский прыгал очень красиво и всегда (в отличие от Филипа) держал носки оттянутыми и коленки вместе. Увлеклась батудом и Ирина, она тоже выполняла такие падения, прыжки и повороты, что просто дух захватывало. Что до меня, то в самом начале при прыжках я сильно потянула спину, после чего к батуду относилась с опаской. Но батуд был средством, а не целью, тренировать организм к воздействию факторов космического полета можно было и другими способами. Потом построили плавательный бассейн, началось столь же повальное увлечение прыжками в воду и плаванием. Может, мы потому воспринимали все эти спортивные новшества с таким неослабевающим энтузиазмом, что наши преподаватели Юра Вавакин, Борис Легеньков и Андрей Корнев умели увлечь нас этими занятиями. Ну, и, конечно, спортивный азарт и дух состязательности: нельзя быть хуже других!
Когда в Центр прибывал “новый набор”, их “посвящали в космонавты” - в бассейне устраивалось действо, которое, не знаю уж почему, называли Днем Нептуна (может, потому, что и символика привлекательная, и “акватория” есть). Это всегда было очень весело. Действующие лица и зрители, кто в купальном, кто в спортивном костюме, сидели вдоль стены на низенькой скамеечке. “Прилично” одетые от греха подальше располагались выше на галерее: в воду бросали не символически, не очень разбираясь, кто ты есть: посвящаемый, просто зритель или почетный гость. В роли Нептуна выступал Гагарин. Он восседал на троне с длинной белой бородой и с трезубцем в руке, а русалкой у него служил Н.Ф.Никерясов. Это была великолепная русалка - с большой круглой, обритой наголо головой и с большим круглым животом. Увидев “ее”, мы чуть не попадали в воду от хохота! Водяные приводили молодых космонавтов пред светлые очи Нептуна, и он задавал им вопросы. Если ответ был неудачен, водяные по знаку трезубца бросали посвящаемого в воду. Публика рыдала от восторга. Вот Нептун спрашивает очередного: - Скажи, какой у нас самый лучший стенд? Тот думает, боится ошибиться, наконец говорит: - Качели! - Нет, - говорит Нептун. - Самый лучший стенд у нас - это стенд товарища Уварова. А “стенд товарища Уварова” - это бухгалтерия и касса, где нам выдавали зарплату. Гагарин мастер был на такие шутки.
Летную подготовку, как и положено, начали с изучения матчасти. Нас возили на аэродром, и мы сидели в самолете (вернее, в самолетах, потому что должны были летать на УТИ МиГ-15 и на Ил-14), нажимали кнопки, дергали ручки, старались запомнить максимальные обороты двигателя, скорость приземления и еще массу разнообразных вещей. Зачеты по матчасти были символические (знаешь - 5, не знаешь - 4): речь шла об ознакомительных полетах и всерьез учить нас никто не собирался. Перед началом полетов нам выдали летное обмундирование - комбинезоны, шлемофоны, куртки, а летных ботинок наших размеров не было, и мы летали в своих “мальчиковых” полуботинках. Правда, у отцов-командиров мелькала иногда мысль - а если вдруг придется катапультироваться? Но летных ботинок все равно не было, а чего нет - того нет, и мы поначалу летали так.
Мне было очень интересно познакомиться с реактивным истребителем. Представлялось, что после По-2 и Як-18, на которых я летала в аэроклубе, МиГ-15 покажется потрясающей машиной. Но, к великому моему удивлению, самолет меня разочаровал: в зоне он мог все и делал это с необычайной легкостью. Что уж говорить, если он запросто “крутил” восходящие бочки! И не надо было, как на Яке, думать, что если потеряешь скорость или “перетянешь” ручку, то благополучно свалишься в штопор! Мне показалось, что выполнять фигуры высшего пилотажа на легком спортивном самолете куда как интересней. И затосковала я по маленькому зеленому (или белому зимой) аэродрому и по маленькому самолетику... Но это вовсе не значит, что освоить МиГ-15 было легко и что он прощал все ошибки. Судьба продемонстрировала мне это однажды очень наглядно: на пробеге после посадки (я летала в тот раз с В.С.Серегиным) у нас заклинило тормозную колодку колеса. Я не успела еще ничего заметить и понять, как вдруг ручка несколько раз беспорядочно ударила меня но коленкам, самолет круто развернулся, съехал с бетонки на траву и остановился. Я все еще ничего не понимала, думала, что сделала что-нибудь не так, вот Владимир Сергеевич рассердился и взял управление. Сидела в кабине понурая, ругая себя последними словами, а когда он объяснил, в чем дело, расстроилась вконец: какой же я летчик! Но зато МиГ-15 доставил мне немало чудесных минут, каких раньше никогда у меня не было, - полеты за облаками.
Сначала мы готовились на земле: изучали “матчасть”, т.е. устройство парашюта ПД-47, учились управлять куполом, разворачиваться в подвесной системе, отрабатывали отделение и приземление. Для отработки приземления прыгали с трамплина, сначала с высоты одного и двух, потом с трех метров: знатоки говорят, что при приземлении парашютиста удар такой же, как при прыжке с трехметровой высоты. Действительно, при прыжке с трех метров удар получался весьма чувствительный: несмотря на специальные парашютные ботинки с толстой упругой подошвой и даже несмотря на яму с опилками, весь организм сотрясался и зубы лязгали. Да и страшно - все-таки высоко. И, как показала практика, небезопасно - Ирина получила травму колена, из-за чего на прыжки не поехала. Прыгать начали в Киржаче - есть такой городок во Владимирской области.
Следующий этап парашютной подготовки проходил на военном аэродроме недалеко от Феодосии. Предстояла большая работа, в том числе прыжки на воду, ночью и в снаряжении космонавта. Вместе с нами прилетели ребята, а Ирины из-за ее травмы опять не было. Прыгать должны были с Ил-14 и с вертолета Ми-4, а не с “Антона” (то есть с Ан-2), к которому я уже привыкла.
12 июля 1962 г. Сделала уже восемь прыжков. В воздухе все хорошо, а на земле ужас как плохо: регулярно приземляюсь на “пятую точку”. Мне пришили к штанам подушку от парашюта пилота, и зад у меня стал квадратный. Ребята смеются, говорят: “Валюха, дай поносить!” или “Дай сфотографироваться!”. Им хорошо смеяться, а я почти совсем утратила подвижность - делаю несколько шагов до автобуса и еще до одного места. На укладку не хожу, обед девчонки приносят. Вот сейчас все на укладке, а я лежу на пузе с компрессом на одном месте. Вечером все поедут в город, а я за “провинности” останусь дома... То есть, несмотря на то что я “почти совсем утратила подвижность”, продолжала прыгать. Рентген делать опять не решились - вдруг пришлось бы отстранить меня от прыжков и отправить в Москву! Конечно, последнее слово оставалось за мной, но мне казалось, что выполнить программу парашютной подготовки сейчас чуть ли не важнее жизни.
К слову сказать, почти 35 лет спустя при компьютерном обследовании выяснилось, что была-таки в моем позвоночнике трещина, да не одна, а три - еще две в грудном отделе. Так что можно считать, я легко отделалась. Но все-таки - какую же дурную голову надо иметь, чтобы так к себе относиться! Жили на территории аэродрома, в небольшом одноэтажном домике, стоявшем на отшибе, - в одной половине мы, в другой ребята, Н.К. и наш доктор А.А.Лебедев. Прыгали почти каждый день - выходные выдавались редко.
Всего за время подготовки к полету (практически за год) мы сделали по 70 - 80 прыжков. Программа была насыщенной и интересной. Потом парашютную подготовку сократили до 8-10 прыжков в год, главным образом в связи с тем, что после “Востоков” космонавт приземлялся в корабле. И никто теперь не утверждал, что парашютная подготовка - Самая Важная: не было уже Николая Константиновича... Только спустя несколько лет после его гибели в Центре появились люди с такой же горячей любовью к парашютному спорту. И тогда эта усохшая было ветвь подготовки расцвела по-новому. Дело в том, что психологи (в особенности те, которые сами любят прыгать с парашютом) считают, что парашютная подготовка развивает многие необходимые космонавту качества - мужество, способность действовать в состоянии стресса и многие другие. Наверное, это так и есть, хотя по собственному опыту утверждать не могу: по-моему, какой я была до прыжков, такой и осталась. Может, потому, что мало прыгала.
Так вот, в соответствии с этими идеями молодые космонавты прыгают теперь не “просто так” (как мы прыгали), а во время прыжка (и в свободном падении, и при спуске на парашюте) решают разнообразные задачи - например, по знакам, выложенным на аэродроме, вычисляют длительность свободного падения. Не знаю, можно ли таким путем сформировать у человека профессионально значимые качества, но для того, чтобы определить их наличие или отсутствие, лучшего теста не придумаешь - это точно! И новое поколение космонавтов, насколько я знаю, занимается этим с увлечением и страстью, как и мы в свое время.
К слову, о наших отношениях с медициной. Никто, никогда, ни в каких “болячках” не признавался. Бывали случаи, что переносили на ногах (иногда не прерывая тренировок!) достаточно серьезные недомогания - боялись “сойти с дистанции”. Конечно, это чревато печальными и даже трагическими последствиями. Но жизнь есть жизнь, жить надо, и как-то мы приспосабливались. Познакомившись с нашими докторами поближе, поняли, что если нельзя заявить официально, то можно довериться по-человечески. Может быть, не у всех, но, мне кажется, у многих был “доверенный доктор”, каковым в истории с моей травмой оказался А.А.Лебедев. Позднее, уже в семидесятых годах, ввели должность врача экипажа, которому космонавт может доверить все о своем здоровье, и тот не обязан тут же докладывать по начальству, а может сам принимать необходимые меры. Да, жизнь частенько оказывается мудрее нас, только мы не всегда это вовремя понимаем и принимаем.
Чтобы мы могли все это воспринять и освоить, нас “подковывали” теоретически - читали небесную механику, астрономию, геофизику, ракетно-космическую технику, навигацию, другие науки. Все это, конечно, конспективно из-за короткого времени подготовки. В те времена лекции читали “варяги”, специалисты из академических институтов и с предприятий, разрабатывающих космическую технику. Все они были энтузиастами “космической идеи”. По конструкции корабля “Восток” проводили занятия молодые инженеры из ОКБ-1, которые занимались его разработкой и впоследствии стали космонавтами. Приходил Елисеев, или Макаров, или Гречко, или Севастьянов, и каждый рассказывал о той системе или системах, которыми занимался и которые, конечно, знал досконально. Это было захватывающе интересно! Они излагали свой материал увлеченно, бегло набрасывая на доске схемы, а мы едва успевали (а то и не успевали) следить за их мыслью.
Корабль казался нам чудом техники: он был надежен и тщательно отработан. Нам объяснили, каким образом обеспечивается надежность - путем резервирования бортовых систем. Все жизненно важные системы корабля были задублированы, то есть на борт поставлены резервные комплекты систем, которые включались при отказе основной системы. Особое внимание уделялось обеспечению надежности системы ориентации, так как от ее работы зависела не только точность, но и сама возможность посадки. Основная и дублирующая системы были построены на разных физических принципах и разработаны разными предприятиями - слишком много было на корабле нового, недостаточно еще проверенного, и такой подход, по мнению разработчиков, повышал надежность. Так и оказалось: пришлось “поменять местами” основную и резервную системы, так как основная система в первых полетах показала недостаточно высокую надежность.
“Внутри” систем резервировались отдельные цепи и элементы, разрабатывались схемы и приборы, работающие при отказе одного или двух элементов, применялся “принцип голосования”: если два измерителя из трех дают одинаковые показания, то автоматика включит нужный прибор или систему. Если поставить второй комплект системы оказывалось невозможно по весовым или конструктивным соображениям, искали альтернативные решения. Например, в автоматике системы спуска и приземления применялись два принципиально различных варианта разделения спускаемого аппарата и приборного отсека - по команде от бортовой автоматики, а если команда не прошла, от термодатчиков при входе в плотные слои атмосферы. Отказы автоматики были, и в полетах кораблей “Восток”, “Восток-2” и впоследствии “Восход-2" разделение происходило по резервному варианту. Ввод парашютной системы производился от барометрических и от инерциальных датчиков. При отказе системы катапультирования предусматривалось приземление космонавта в корабле, однако ударные перегрузки при этом составляли 10 - 12 единиц. Из-за весовых ограничений не удалось поставить на корабль дублирующий тормозной двигатель. При отказе тормозной двигательной установки спуск должен был осуществляться за счет естественного торможения в верхних слоях атмосферы. Для этого орбита выбиралась таким образом, чтобы время ее существования (время, по истечении которого корабль будет “захвачен” атмосферой и перейдет на траекторию спуска) было меньше, чем ресурс системы жизнеобеспечения. Так и сделали - расчетное время существования орбиты “Востока” составляло менее 10 суток.
Тренажер корабля “Восток” назывался ТДК (тренажер динамический космонавта, или тренажер Даревского-Кулагина, но фамилиям разработчиков). Его построили в Летно-испытателыюм институте в подмосковном городе Жуковском, там поначалу и проходили тренировки. В 1961 году начали строить тренажер в Центре. Привезли спускаемый аппарат, в котором до полета Гагарина летала собака Звездочка, тренажный зал оборудовали в полуподвальном помещении учебного корпуса. В “шарике”, так ласково называли спускаемый аппарат, воспроизвели интерьер кабины, подключили вычислительный комплекс, имитатор внешней визуальной обстановки - словом, сделали все по последнему слову тренажеростроения.
Когда мы пришли в отряд, тренажер уже функционировал. “Шарик” стоял на довольно высоком основании, к люку вела лесенка. На одном уровне с обрезом люка - площадка; ступеньки, числом три, покрашены зеленой краской. Люк, через который залезали в корабль, был тот самый, через который потом предстояло катапультироваться. Первое упражнение - подготовка к действиям перед стартом и на участке выведения. Заняв место в кресле космонавта (в первый раз это было Событием!), начинаешь осматривать кабину: проверяешь положение ручек, тумблеров, показания приборов и сигнализаторов слева направо, как при осмотре самолета, и докладываешь на “Землю”. Поскольку посадка космонавта в корабль производилась за два часа до назначенного времени старта, действия на тренажере отрабатывались в ускоренном (в четыре раза) масштабе времени - метроном щелкал быстро-быстро! На борт транслировался ход подготовки ракеты к пуску и происходил тот диалог между командным пунктом и космонавтом, который последнее время звучит иногда в эфире.
Выполнив программу полета, которая записана в бортжурнале по виткам, начинаешь готовиться к спуску. В штатном режиме спуском управляла автоматика. Программ автоматического спуска было две - “Спуск-I”, и “Спуск-II”, они были независимы и полностью дублировали друг друга. Программа включалась с земли, а космонавт должен был контролировать прохождение команд по прибору контроля режима спуска (ПКРС). Это было очень красиво! На кольцевой шкале прибора загорались зеленые “окошки”, которые означали окончание очередной фазы цикла, и начинала прыгать беленькая метка в виде треугольничка ("индекс ПКРС”). Когда индекс ПКРС совмещался с “окошком”, оно гасло и подавался звуковой сигнал, и обо всем этом надо было докладывать на Землю. “Индекс ПКРС пошел”, - говорил космонавт. “Первое окошко погасло”, - говорил космонавт. Мне очень нравилось, что эти фразы (их было несколько) полны скрытого смысла и понятны только посвященным. При отказе обеих автоматических систем включалась полуавтоматическая система “Спуск-III”, и корабль нужно было ориентировать вручную.
Ручная ориентация корабля - это самый интересный, самый сложный и ответственный и самый волнующий элемент тренировки. К качеству ее выполнения предъявлялись весьма высокие требования: нужно было сориентировать корабль быстро и точно, с возможно меньшим расходом рабочего тела и поддерживать ориентированное положение до включения тормозной двигательной установки. Особенно важна была точность ориентации: даже небольшие ошибки приводили к изменению траектории спуска со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями - перегрузки и нагрев аппарата увеличивались, а точка посадки отклонялась от расчетной. Это была непростая задача, к тому же корабль имел скверную привычку уходить из ориентированного положения.
К слову сказать, у ручки управления, по моим понятиям, были переставлены каналы курса и крена, я не сразу к этому привыкла и все удивлялась - почему так сделано, почему было не сделать, как на самолете? “Да потому, что артиллеристы делали”, - сказали мне. Между прочим, когда мы, готовясь к занятиям, разбирали устройство той или иной системы или прибора и не знали, как разрешить возникшие вопросы и недоумения, выручал дежурный ответ: “Так сделано!” Эта формулировка была четкой и предельно ясной и даже стала у нас чем-то вроде крылатого выражения.
Ориентация выполнялась по оптическому прибору, который называется “Взор”. Он имеет центральное поле зрения, через которое видна Земля, и периферическое кольцевое с восемью окошками, в них виден горизонт. Во время работы двигателя, когда возникают ускорения, на периферической части “Взора” загораются стрелки (“Стрелки “Взора” горят”, - докладывал космонавт на Землю). Правильная ориентация для посадки - когда отрезки горизонта в периферических окнах располагаются симметрично, а “бег Земли” в центральной части “Взора” совпадает с направлением нанесенных на стекле иллюминатора стрелок. Место посадки при ручном спуске выбиралось по прибору, который называется “Глобус”. Это действительно маленький глобус, укрепленный на панели в левом углу приборной доски, он все время вращается, отслеживая движение корабля относительно Земли, а неподвижное перекрестие в кружочке указывает, над какой точкой земного шара находится сейчас корабль. При нажатии кнопки происходит “переброс” “Глобуса”, и перекрестие указывает, куда ты сядешь, если включишь сейчас двигатель.
“Одеваться” в скафандр перед тренировкой помогали инструктор и врач. Скафандр был так называемый технологический, т.е. ничей, изготовленный специально для тренировок. Индивидуальные скафандры нам начали шить (если только их шьют, а не строят) летом. Сначала нужно было “снять мерки”. Домашнее такое выражение, а приехала целая бригада. Я и представить себе не могла, что с человеческого тела можно снять столько размеров! Не десяток и не два - ужас! По антропологическим параметрам мы делились на две группы: “длинные” - Терешкова, Кузнецова и Еркина (рост 164 см.) и “короткие” - мы с Ириной (161 см.). Малый рост очень затруднял действия в корабле.
На случай приземления космонавта за пределами СССР была разработана специальная инструкция, в которой перечислялось, чего нельзя делать: указывать место старта; сообщать данные, касающиеся носителя и других технических средств (можно рассказывать данные по оборудованию кабины в объеме, опубликованном в открытой печати); рассказывать о военных и гражданских руководителях; сообщать сведения об институтах, военных и гражданских учреждениях и т.д., а в качестве своего адреса давать “Москва, космос”; давать письменные объяснения устройства и выполнять какие-либо схемы корабля. И только последним, седьмым пунктом в инструкции было сказано, что космонавт должен потребовать установить связь с дипломатическим представителем СССР в этой стране. Мы знакомились с этой инструкцией и ставили свою подпись, давая тем самым обязательство так и поступать. И это не вызывало никаких возражений и никаких отрицательных эмоций.
Экзамен прошел благополучно, все получили хорошие оценки. Помню, у меня получился “заскок” - забыла вдруг, что такое надир. Начала ерзать, подошел Гагарин: “Ты чего?” Я сказала, чего. У него, видно, тоже заскок случился, пошел смотреть в книжку. Пришел и доложил, что надир - это точка, противоположная зениту, а зенит - точка, которая над головой. Потом мы над собой посмеялись элементарные вещи из головы выскочили! После экзамена нас из слушателей-космонавтов перевели в космонавты, и мы стали полноправными членами отряда. Приехал однажды Н.П.Каманин, долго беседовал с нами “за жизнь”, спросил, хотим мы стать кадровыми офицерами ВВС или останемся гражданскими лицами. Сказал - подумайте. Мы думали, совещались между собой и с ребятами, в конце концов решили, что нужно быть как все, и нам присвоили первое офицерское звание - младших лейтенантов (одна маленькая звездочка на погоне). Нужно признаться, что настоящими, “всамделишными” офицерами мы так и не стали, хоть и прослужили около тридцати лет: случалось нам, и не раз, поступать не так, как положено военным людям. Ребята нам тогда говорили: “Ну, профсоюз развели!"
На территории части, в том же доме, где штаб, на первом этаже был продуктовый магазинчик. В будние дни мы покупали там “что-нибудь к чаю”, а в субботу, отправляясь домой, я покупала продукты. Там много чего можно было купить: на прилавке стояла огромная кастрюля из солдатской кухни с красной икрой (по четыре рубля килограмм), и можно было взять, сколько хочешь. “В сезон” продавали ананасы (один ананас стоил в среднем пять рублей). Были всякие сыры, колбасы, сервелаты, карбонады, консервы, вина... Но мне кажется, что не так уж много было такого, чего не было в обычных московских магазинах. Другое дело, что раньше я могла на все это только посмотреть, а теперь и купить могла. Позже организовали продажу промтоваров. Товары привозил Центральный военторг и продавал в спортзале - приносили из классов столы и раскладывали на них одежду, обувь, предметы домашнего обихода и всякую всячину. Все было в основном импортное, модное и высококачественное, и, конечно, всего на всех не хватало.
В ожидании, когда откроется дверь, все толпились в раздевалке. Сначала пускали “летавших” или Героев (дважды Героев тогда еще не было), потом нас - “нелетавших”, а уж потом остальных. Когда мы, “нелетавшие”, вторая категория покупателей, выходили из зала, нагруженные свертками и коробками, и видели в раздевалке тех самых людей, с которыми общались ежедневно, которые готовили нас к тренировкам, одевали-раздевали, наклеивали датчики, учили и помогали, мне делалось не по себе. Они стояли и терпеливо ждали своей очереди, я пробиралась между ними, как сквозь строй, стараясь не смотреть в глаза. Мы всегда набирали “заказы” у докторов, лаборанток, официанток, уборщиц, и в какой-то мере это смягчало угрызения совести.
К слову сказать, и мы, если что-то было уж очень нужно и были опасения, что “не достанется”, просили Героев или их жен купить это. Однажды я попросила Берегового (он только что слетал и не был еще начальником Центра) купить мне палас. Он не то чтобы отказался, но начал бурчать, и тогда я сказала ему, что он зазнался (подумать только, до чего дошла моя дерзость!). Береговой “осознал” и просьбу мою выполнил. Сейчас все это кажется смешным и нелепым.
Я имела диплом инженера-механика по жидкостным ракетным двигателям. Конечно, перспективы заниматься этой тематикой в Центре не было, и нужно было выбрать что-то поближе к проблемам Центра. То есть к проблеме “человек в космическом полете”. Я выбрала динамику космического полета - ведь для того, чтобы управлять космическим кораблем, нужно знать законы его движения, и это был счастливый выбор - он свел меня с Аркадием Александровичем Космодемьянским.
Я ходила на лекции, которые он читал космонавтам, и меня каждый раз поражали красота и строгость его построений. Конечно, небесная механика - точная наука, гармония должна в ней быть по определению, но это было больше, чем красота науки, это было и мастерство блестящего лектора. По совету и рекомендации Аркадия Александровича после увольнения из армии я пошла работать в Институт истории естествознания и техники Российской теперь Академии наук. И это тоже был счастливый выбор
... после полета Валентины девушки сделали сразу два жизненно важных дела: поступили учиться и вышли замуж. А детей родить все (кроме Валентины, конечно) решились только после расформирования группы - думали: вдруг начнется подготовка, а я не в форме?! Это ведь не воспаление легких и не трещина в позвоночнике - не скроешь! Зато уж, как только судьба освободила нас от этой надежды, мы все четверо - сделали что? Правильно - взяли и родили детишек. Наши младшие дети 1970 - 1971 годов рождения, они и росли вместе, и учились, и вместе поступали в вузы.
Великолепие этого празднества трудно себе представить - огромный банкетный зал, длинные столы в несколько рядов, белые крахмальные скатерти, роскошная сервировка, официанты в черных фраках, вспышки блицев. А надо ли говорить, какие были гости! Впрочем, все это есть в кинохрониках. Валя и Андриян сидели на возвышении, вместе с ними были самые высокие лица государства во главе с Хрущевым. Все шло, как заведено, мы исправно пили и ели и вдруг услышали жалобный Валин возглас: “Девчонки!” И мы направились к ней. Гагарин представил каждую Хрущеву. Никита Сергеевич подавал руку, так что я сподобилась “подержаться за руку” с самим Главой Государства! В левой руке у Хрущева была крохотная рюмочка с чем-то зеленым. По выражению его глаз я не поняла, видит ли он нас и слышит ли то, что говорит ему Гагарин. А у его супруги Нины Петровны действительно было милое и доброе лицо и внимательное выражение глаз.
В Звездный ехали длиннющей кавалькадой из легковых автомобилей и автобусов, с милицией впереди и сзади. В летной столовой ждали накрытые столы, к приехавшим (а приехали президент Академии наук СССР М.В.Келдыш, Главный конструктор С.П.Королев, министр обороны СССР маршал Р.Я.Малиновский, Главный маршал авиации К.А.Вершинин, первый заместитель главнокомандующего ВВС маршал авиации Р.А.Руденко и другие Очень Важные Лица) присоединились “местные”, и праздник продолжался. А следующий день был объявлен в Центре выходным. Потом были свадьбы у Ирины, Татьяны и Жаннеты.
Городок сначала назвали: Зеленый, - вероятно, в целях конспирации, а когда выяснилось, что конспирации все равно не получается, переименовали его в Звездный. Несмотря на секретность “объекта” и строгий пропускной режим, сюда приезжала масса людей - чтобы побывать и с гордостью потом рассказывать знакомым: “Я был в Звездном!” Мы заказывали пропуска друзьям, знакомым, знакомым знакомых, и одно время это превратилось просто в бедствие. Командование пыталось как-то ограничить этот поток разными способами (например, зимой, ссылаясь на эпидемию гриппа, сажали в проходной дежурного доктора и заставляли всех прибывших мерить температуру). Но это мало помогало. Случалось, что кто-то из друзей, моих или Ю., просил заказать пропуск своим “родным и близким”, которые “хотят посмотреть Звездный городок”. А потом к нам в квартиру заваливалась целая компания незнакомых людей (мы говорили: “Пришли родные и близкие кролика”) - всем интересно было посмотреть, как живут космонавты. Так что жить в городке было престижно, хотя и хлопотно.
Пришло на память смешное: население Звездного городка (не утверждаю, что все поголовно) почувствовало себя несколько ущемленным, когда новый поселок на Байкало-Амурской магистрали назвали Звездный. Что-то там героическое совершилось, то ли уложили последнее звено рельсов, то ли еще что. Газеты пестрели огромными заголовками, по радио все время звучало: Звездный, - и не про нас! А мне-то казалось, что мы имеем монополию на это название! Но это было позже, а пока городок строился. План застройки, или как это называется у градостроителей, висел в кабинете у командира. При случае мы с любопытством его рассматривали. На плане было все, что положено: жилые дома, магазин, школа, детский сад, Дом офицеров (потом он стал называться Дом космонавтов). Как водится, план в полном объеме не осуществился. С какого-то момента городок начал расти сам по себе, сообразно с обстоятельствами: стала мала школа - сделали пристройку, потом построили новый детский сад, а в старом разместили домоуправление, прачечную, еще какие-то службы. Стало не хватать квартир - начали строить жилые дома, для чего почти совсем свели сосновый лесок, который сами же и сажали. Из-за такой “бесплановой” застройки в нумерации домов в городке зияют дыры: дома № 1 нет (это должен был быть музей, но его не построили), дома № 3 тоже нет, есть дома № 2 и № 4, это “космические” башни. Домов в городке меньше сорока, но есть дом № 47 и дом № 49. Первыми построили дом № 11 - “хрущевка” для сотрудников и дом № 2 - одиннадцатиэтажная башня для космонавтов.
Я долго не решалась на переезд - со всех сторон говорили: “Да вы что! Отказаться от московской прописки? Всю жизнь будете потом жалеть!” Ю. знал, что мы имеем возможность переехать, но я никак не подталкивала его к решению, молчала. И он молчал - думал. Думал долго, наверное, месяца два, потом сказал - переезжаем. И вот в июле 66-го года мы, сдав московскую квартиру, переехали - последними в доме. Квартиры в нашем доме были трех- и четырехкомнатные. Четырехкомнатные давали Героям и нелетавшим космонавтам с двумя детьми, остальным, и холостым, и женатым, - трехкомнатные. Квартира была огромная - 56 квадратных метров жилой площади, большая кухня, ванная и прихожая. Дом строили не по типовому проекту, и планировка квартир отражала представления в обществе о жизни космонавтов. Был огромный (больше 30 квадратных метров) зал, предназначенный, по мысли архитектора, для приемов, вторая комната еще ничего, а вот третья совсем маленькая - 9 кв. метров. Словом, при такой огромной площади жить в этих роскошных квартирах было не очень удобно.
Перед очередным полетом, когда экипажи улетали на старт, а остальные космонавты разъезжались “на связь” по командным пунктам, в доме оставались почти одни женщины и дети. С нетерпением и тревогой ожидали сообщений. Получив известие об успешном старте “Союза-4”, Муза Шаталова собрала у себя всех женщин отряда, и мы дружно и весело “обмыли это дело”. На следующий день собрались у Тамары Волыновой, а когда ребята благополучно приземлились, собрались “на посадку”. Это стало в отряде традицией. Приглашать было не принято, все и так знали - после сообщения об успешном запуске или приземлении надо зайти поздравить и разделить радость. После того, как при возвращении на Землю погиб экипаж Добровольского, “на старт” собираться перестали...
Напротив нашего дома в лесочке сделали маленький спортивный городок, и в семь утра мы должны были “как штык” там появиться. Можешь упражняться в поте лица, а можешь стоять столбом и обсуждать насущные проблемы (они всегда на зарядке обсуждались). Но если посмел не явиться, Гагарин, а потом Николаев (он стал командиром отряда) спрашивал - почему? - и делал серьезное внушение. Особенно пунктуальным и придирчивым командиром был Андриян, он неукоснительно следил за тем, чтобы все было в порядке, даже в мелочах. Когда после бассейна мы приходили в столовую с мокрыми головами, он строго вопрошал: “Почему опять пришли без причесок?” Наши объяснения, что “вода мокрая”, его не устраивали, но фен в нашей раздевалке он распорядился поставить.
Первый космический экипаж состоял из трех человек: командир экипажа майор В.М.Комаров, бортинженер К.П.Феоктистов и врач Б.Б.Егоров.
В отряде космонавтов этот полет вызвал, как принято теперь говорить, неоднозначную реакцию: мы радовались - прежде всего тому, что он завершился успешно, радовались за Володю - наконец-то и он вышел на орбиту! Конечно, радовались успеху нашей космонавтики - это был необходимый и очень важный шаг в ее развитии. Радовались и тому, что столь желаемый приоритет был завоеван. Однако в этой большой “бочке меда” была и “ложка дегтя” - в космос впервые “проникли” “гражданские лица”, никак с летной профессией не связанные, и вот это нам ужасно не нравилось. Почему? Вероятно, из чувства профессиональной замкнутости: мы считали, что в некотором смысле избраны для этой профессии, мы призваны, мы ее достойны. Ее могут быть достойны другие люди нашей касты (то есть летчики), а посторонним - вход воспрещен! Сначала “посторонними” были мы, женщины (мы, правда, этого не понимали), а теперь вот появились гражданские. К тому же и подготовка Феоктистова и Егорова к полету была кратковременной и ограниченной, то есть получалось, что и готовиться-то особенно не надо. Короче говоря, военные космонавты чувствовали себя ущемленными. Наверное, из-за этого и стали омрачаться отношения Центра с ОКБ и с Сергеем Павловичем. Мы, “нелетавшие”, чувствовали это глухо...
... без человека с его способностью действовать в незнакомой обстановке, решать новые задачи, обучаться в процессе деятельности и прочими “человеческими” качествами невозможно решить многие из возникающих в космосе проблем. Особенно при авариях и отказах. Вот как космонавты А.Волков и В.Титов рассказывали об одном из эпизодов такой работы - установке антенны на станции “Мир”. В сложенном виде она похожа на вязанку хвороста и разворачивается автоматически. По инструкции в момент раскрытия предписывается быть от нее подальше, чтобы стержни не порвали скафандр. Волков (находясь в открытом космосе) дал команду на раскрытие и спрятался за панелью солнечной батареи. Но антенна не хотела раскрываться. Земля (вопреки инструкции “находиться подальше”) выдала рекомендацию - потрясти. Волков вышел из своего укрытия и “потряс”, но это не помогло. И тогда он стал бить ногой в узел крепления. Станция содрогалась от ударов, а командир экипажа Титов внутри станции с ужасом ждал, что будет. “У меня кровь стыла в жилах, - сказал Титов, - я все время думал - или станция сейчас развалится, или Саша скафандр порвет”. Волков сделал двенадцать ударов и обессилел, сделал еще десять, и опять пришлось отдохнуть. “На 28-м ударе раскрылась прекрасная конструкция!” - сказал Саша.