Насонов В.П. (составитель сборника) «Творцы атомного века. Славский Е.П.»

История сборника

Книга начинается с рассказов самого Ефима Павловича, записанных на магнитофонную ленту, когда он уже не работал и находился на пенсии. Эти записи и послужили основой книги.

Директор Уральского алюминиевого завода в Каменске-Уральском

... алюминиево-магниевая промышленность в начале войны состояла из одного маленького, тогда еще только строившегося Уральского алюминиевого завода. Из четырех заводов остался он у нас один. До войны работали Волховский, самый большой — Днепровский, потом в Кандалакше на Севере и на Урале строился, но уже выпускал 20 тысяч тонн алюминия в год. Это был новый, молодой металл для авиации. Он только что рождался, осваивалось его производство. И сразу же в первые месяцы войны мы потеряли три завода, самые большие: Днепровский, Волховский и Кандалакшу.
Всего до войны мы выпускали всеми заводами 100 тысяч тонн алюминия, из них 60 тысяч — мой завод на Днепре, остальные — максимум по 30 тысяч тонн. По тем временам 100 тысяч тонн считались величиной большой, потому что и в Америке выпускали тогда всего 130 тысяч тонн. Можете представить, если сегодня мы делаем алюминия 3,5 млн тонн и он считается дефицитным, как в начале войны остались мы с заводом на 20 тысяч тонн. Уже много лет спустя я прочитал у Яковлева — главного конструктора наших самолетов «Яков». Он написал, что они в первый год войны выпустили 20 тысяч самолетов. Я подумал: «А где он брал алюминий? Черт дал?»
Оказывается, Сталин до войны алюминия никому не давал, а все складировалось в мобилизационные резервы. И вот за счет этого и выпустили самолеты. Позже нам алюминий из Америки поставляли также. А у нас, повторяю, осталось 20 тысяч тонн всего производства, в то время как до войны мы были на уровне. Первые производители алюминия были французы, у них мы вначале и учились.
Магниевая промышленность представляла собой еще меньший заводик, выпускавший, по сути дела, электроды из так называемой анодной массы для электролизеров для электролитических ванн. И все это называлось промышленностью. Стал я работать заместителем наркома и одновременно начальником Главка (по-теперешнему) по алюминиево-магниевой и электродной промышленности.

Случилось так, что молодой директор завода, он же член Челябинского обкома партии, поехал на пленум и в машине умер от разрыва сердца. Износился, хоть и молодой. Я к Ломако: «Дай я сам поеду на завод и буду его достраивать». И всю войну проработал директором уже этого Уральского алюминиевого завода.

Помню, как мы тогда лошадьми руду возили. На таратайке — тонну. Это много — тонна! Ну, сколько же этой-то ерунды на лошади-то навозишь? У меня было полторы сотни лошадей. Начальники цехов приходят и спорят: дайте каждому для подвоза две-три лошади. Я распределяю. А некоторым нарочно запишу вместе с лошадьми еще и жеребят. «Молодежь» — не лошадь еще.
Тот приходит потом: «Ефим Павлович! Это не лошади еще!»
А я ему: «Как так? Брось ты! Что ты говоришь? Что ж, записан уже!»
— «Так это же жеребенок!»
— «Так ты и следи за тем, чтобы он вырос в коня, и тогда ты будешь... Ну нет больше!»
Кому же нужно было подвозить руду позарез, я выделял лошадь. Большие хорошие руды были на самом севере Урала. А мы недалеко, в 30 километрах, обнаружили приличное месторождение и стали его разрабатывать. Ну сколько же можно вывезти на лошадях этой руды, когда их так мало? Месторождение надо вскрыть, пустую породу вывезти в сторону, а руду пустить в дело. Это все — кошмар! Так

Наш шеф, А. И. Микоян, два-три раза принимал меня. Он помогал мне. Хлеб тогда выдавали по карточкам. А у меня на электролизе, где высокая температура, несколько тысяч градусов, рабочих кормить надо хорошо. А хлеб — по нормам. Он мне, чтобы подкармливать людей, давал безнормативный хлеб.
А тут я пришел и стал просить двадцать студебекеров. Это крупные американские машины, которые поставляли для фронта.

Вдруг Микоян бежит назад. Вспомнив, что не попрощался, протягивает мне через стол руку: «До свидания, дирэктор, машин нет!» — и опять побежал.
Через десять дней звонит мне Микоян: «Аврал! Как дэла, как дэла? Слушай, дирэктор! — Ефимом Павловичем никогда не называл, иногда — «товарищ Славский», а чаще — «дирэктор», — ты можешь сам собрать машины, если я тебе их доставлю в разобранном виде?»
Я говорю: «Конечно, Анастас Иванович, у меня ремонтные цеха замечательные. Они могли бы и готовые машины сделать, но это долго будет». «Хорошо, — ответил Микоян, — я тебе из Владивостока отгружаю». И он мне двадцать машин «притащил».
Весь Урал тогда говорил, что Славский получил двадцать студебекеров! Отдельно были колеса, отдельно — кузова и отдельно — двигатели. За несколько дней собрали машины, и двадцать машин с охраной протоптали мне маршрут от месторождения к заводу.
Когда я ходил на прием к Микояну, всегда брал с собой миллиметровку, на которой чертил график, где показывал, как я наращиваю производственные мощности. Когда началась война, Уральский завод выпускал 20 тысяч тонн алюминия, а к концу своей деятельности я довел эту цифру до 75 тысяч тонн. Микоян видел все это на графике и очень радовался. А алюминий в то время — это авиация.

Чистый графит для уранового проекта

Вспоминаю, как начинались наши работы над «урановым проектом». Начну с того, каким образом я из цветной металлургии попал в сферу действия Игоря Васильевича Курчатова, который меня не знал и которого не знал я.

Делать этот чистый графит поручили цветной металлургии из анодной массы (а это отход, получаемый при выпуске кокса для металлургии — пек-загрязненный графит). В алюминиевом процессе, где делались аноды и катоды, электронная чистота была не нужна. Мы понятия не имели о чистоте. А здесь необходимо было очистить анодную массу от веществ, поглощавших нейтроны, мешавших цепной реакции. Задачу получения графита нужной чистоты возложили на единственный тогда в Москве завод, который готовил электродную массу и из нее делал чистый графит для ядерной физики. Тогда я еще работал в цветной металлургии и, будучи там уже около двух лет, занимался изготовлением этого чистого графита из анодной массы для атомных реакторов. Тогда-то я и познакомился с Игорем Васильевичем.
Было это еще в 1943 году. Я «ни ухом, ни рылом» не понимал ничего. Я отправился на завод. Ознакомился со всем, что там делается, и каждое утро стал справляться, сколько сдано графита. Главным приемщиком был назначен помощник Курчатова товарищ В. В. Гончаров, который у меня принимал графит для будущего реактора лаборатории-2. Я ему сдавал. У нас графит забирали и нам платили. А я записывал в книжечку: «10 кг, 20 кг» и каждый день докладывал в Правительство, в Спецкомитет, что мы сдали столько-то. Там все возглавлял Берия. У него был генерал-майор Махнев, он был секретарем Спецкомитета. Махнев все записывал. И так я действовал, пока не встретил на заводе Гончарова. Он мне и объяснил, что мы не сдали, оказывается, пока ни одного грамма. На заводе же считали, что сдают, потому что принимают. А принимали, чтобы определить поглощение нейтронов, то есть чистоту графита. И все, что мы сдали, не годится!

Научились мы делать чистый графит: всю эту массу мы с хлором замешивали, в аппаратной накаляли докрасна, посторонние примеси в соединении с хлором при высокой температуре становились летучими, вылетали. И мы стали получать чистый графит. Оказывается, в США тоже подобным образом поступали. Они нам в войну по лендлизу поставляли самолеты, танки, пушки... Там всю войну наша комиссия работала. Задикян и другие принимали то, что нам давали.
Так вот, один из наших, Александров из треста «Союзэлектрод», видел у американцев нечто похожее на нашу технологию получения чистого графита из анодной массы.
Когда отмечали мое семидесятилетие в 1968 году, товарищи, которые сделали чистый графит, изготовили мне два бокала из чистого графита, в память о том, как мы за него бились. В 1943 году у нас ничего еще не было — ни урана, ни графита. Промышленной добычи урана и в помине не было. А только для сооружения первого опытного нашего реактора в Москве нужно было 50 тонн урана, урана чистейшего, без примесей.

Директор первого в СССР радиохимического комбината № 817 (Челябинск-40)

Игорь Васильевич был нашим всеобщим любимцем. Сейчас в моем министерстве — своя академия наук: полсотни академиков, две с половиной тысячи докторов наук, а кандитов... Грандиозднейшее хозяйство! И основа всего — Игорь Васильевич Курчатов. Он — фундамент всему! Вот Харитон Юлий Борисович был главный в конструкции. Главные теоретические расчеты по оружию выполняли Зельдович и Сахаров. Особенно близко я знал Якова Борисовича. Это был изумительный, талантливый ученый, добрый, хороший человек. Трудился не покладая рук, не за страх, а за совесть. Полностью отдавался делу. И все же — основа основ, главней всех был Игорь Васильевич Курчатов, что бы сейчас ни говорили. Повторяю, тогда все великие наши сегодняшние ученые были перед ним мальчиками! Эрудиция широчайшая! Именно под его руководством была создана оборонная мощь нашей страны

По инициативе Игоря Васильевича был я направлен туда директором. Сначала был там один, а позже туда назначили Музрукова Бориса Глебовича, директора Уралмашзавода. Я тогда был главным инженером на этом первом нашем комбинате — «десятке» — там, где и получили достаточное количество плутония. Там же потом и Харитон был. У них тоже на базе мобилизационного предприятия создали отдельный институт. Крупнейшие ученые были там тогда: Александр Павлович Виноградов, Виталий Григорьевич Хлопин, Юлий Борисович Харитон, Анатолий Петрович Александров, Андрей Анатольевич Бочвар и другие.

Виталий Григорьевич Хлопин, наш первый ученый, занимавшийся радиацией и поисками урана, был уже тяжело больной. Он был главный в промышленном освоении плутония для оружия. На комбинате был от него в главных руководителях Никитин. Был у него еще мальчиком и вырос в большого ученого. Они научно организовывали радиохимический процесс. Очень сложный и большой процесс. Когда уран выгружается из ядерного реактора, он идет далее на радиохимию, где весь растворяется. В специальных кислотных растворах плутоний отделяется от урана и осколков — радиохимических отходов, которые отправлялись на захоронение. На этом радиохимическом заводе работало много женщин. Так вот, Хлопин, Никитин и их сотрудники сделали очень много. Вся научная технология получения плутония из облученного урана разрабатывалась ими.

Плутоний — темно-серый металл, внешне похож на железо, только греется. В нем все время идет процесс спонтанного деления. Андрей Анатольевич Бочвар отвечал за все металловедение. Крупнейший наш ученый. Работал над изделием — ядерным зарядом для первой атомной бомбы (из половинок шарик делал). Он разрабатывал научное направление по обработке готовых изделий из плутония вплоть до прессования. Чтобы произошла цепная реакция взрыва в изделии, надо было его сделать так, чтобы оно уже было критмассой. Это дело щепетильное. Отец Бочвара преподавал нам в Горной академии, а Андрей был тогда в аспирантуре. Я был старше него. Игорь Васильевич звал его «Тихоня», а Александра Павловича Виноградова — «Фунтарь».

На комбинате случалось разное. Помню, профессор Менделеевского института Громов был в то время главным инженером нашего завода «Б», где очищали и получали плутоний и уже отдельно в растворах передавали Бочвару для изготовления металлического плутония. Громов должен был учить людей технологии, которую они должны были эксплуатировать. А на заводе много отделов. Одна группа не знает, что делает другая. Режимщики нас за горло держали. А он, Громов, очень квалифицированный технолог-химик, у меня еще в цветной металлургии работал, всю технологию изучал сразу со всеми работниками. Чуть не посадили его режимщики. Говорят, разгласил тайну! Чуть главного инженера не посадили за то, что он готовил для всего завода технологов. Оказывается, он должен был учить отдельно тех, кто в этой комнате, от тех, кто в другой. Еле я его отстоял.

У Александра Павловича Виноградова в подчинении на комбинате работал инженер Каратыгин начальником отдела радиохимического завода. Он вместе с сотрудницей Симанюк, очень талантливым химиком, брал пробы плутония, находившегося в растворах, замерял, из одной посуды в другую переливал. И вот в такой момент образовалась надкритическая величина, произошла бурная реакция, вспышка, но не такая, как в атомной бомбе. Такая произойти здесь не может. Однако облучение было столь мощным, что Каратыгину ампутировали обе ноги. Сейчас он в Обнинске живет.

... мы уже после Потсдама и пуска физического реактора в Москве мощно развернули работы по строительству комбината для производства плутония и по разделению изотопов урана. В последнем немного мы отставали. Это предприятие возглавлял Исаак Константинович Кикоин. Он симпатичный мужик был. И тоже вложил душу в это дело. Сорок лет с нами работал, и сорок лет мы все ждали, что он не сегодня завтра помрет. Он туберкулезник. Был такой больной и хилый, а сколько прожил! А как производительно трудился!

Комбинат строили в лесу. От железной дороги был сделан тупик. Ничего о строительстве — ни станционным, ни железнодорожным рабочим — никому нельзя было ни слова сказать. Строили, естественно, на пустом месте. Сначала жили в палатках. Потом приобрели финские домики. Были мы еще молодыми, здоровыми, ничего не боялись. Помню, как через три года после начала строительства я там пятидесятилетие отмечал. Мелочью для нас было, чем нас накормят, напоят. Но кормили, поили хорошо, чего там! Это не вопрос. Правда, пока мы строили, по соображениям секретности, ни на какие там курорты нас не отпускали. Я семнадцать лет никуда не ездил. Мобилизация была всеобщая. Энтузиазм народа после войны был невероятный!..
Строили комбинат главным образом заключенные и военные. Гражданских было минимум. Судьба всех, кто там работал (вот почему я и говорю, отчего боялись к нам идти), была спланирована, заранее решена. После запуска всего дела нас должны были оставить жить рядом в городе, который там же и строили довольно интенсивно, быстро, с тем расчетом, что все, кто теперь окажется на пуске, должны будут там работать и жить, никуда оттуда не выезжать. Заключенных же должны были сослать на Север навечно для работы и жизни там в лагерях.

Советско-германское предприятие «Висмут»

Разделили Германию на четыре зоны. Союзники написали трактаты. Войска расположились по зонам. В нашей зоне вначале были американцы. Когда они ушли, пришли мы, и оказалось, что под нами огромные запасы урана. А на остальной территории Германии его нет. И мы добывали уран в Германии. Сотни тысяч тонн добывали там. Я выезжал туда ежегодно на наше совместное предприятие — акционерное общество — так как состоял в руководстве этого образцового предприятия «Висмут».

«Культ» Славского и Курчатова

Героические дела совершают люди. Но ведь и глупые вещи тоже делают люди. Когда Игорь Васильевич скончался, в русле разговоров о культе Сталина пошли вслед — и о культе Курчатова, и о культе Славского. В борьбе с культом личности Сталина взяли и сломали те наши два коттеджа. Года четыре назад приехал я на комбинат. Исполком пригласил меня. Вынесли решение избрать меня Почетным гражданином города. Вручили мне это решение, грамоту преподнесли. Попросили вспомнить, как все начиналось. Я им — воспоминания... А потом и говорю: «Позвольте пригласить вас в мое имение» (туда, значит, где коттеджи стояли). Я знал, что они их по глупости разорили. «Культ» выдумали Славского и Курчатова и сломали. Приехали на место, а там — фундаменты бетонные да лесенка. Я по лесенке поднялся и говорю: «Прошу вас пожаловать ко мне, в мой дом». А они все: «Бе-ме». Я говорю: «Зачем ломали? Вы лучше бы детский сад тут открыли». Э-эх! Теперь они с глупости построили коттедж в городе, не отражающий ни истории, ни черта, и сделали там маленький музей. Вот что иногда люди по глупости своей делают.

Мастер Иван Павлович Фролов-Домнин и Курчатов Игорь Васильевич

Вспоминаю нашего классного мастерового Ивана Павловича Фролова-Домнина, который нам столько оказал замечательных услуг, а Игоря Васильевича даже, можно сказать, спас. Иван Павлович изумительно был талантлив. Вот какой случай связан с ним, когда мы на первом промышленном реакторе работали.

А у нас случилась тогда первая неудача из-за конструкции реактора. Он канальный, каналы алюминиевые стали быстро корродировать и выходить из строя. И мы никак не могли понять, в чем же дело. Потом выяснили. Поняли, что надо изменить систему влагосигнализации. Чтобы изменить эту систему, потребовалось разгрузить весь реактор. Можете себе представить, в нем — 100 с небольшим тонн урана! (У нас такого количества урана больше нет.) И наши люди переносили облученный уран снизу вверх для загрузки. Эта эпопея была чудовищная! А блочки урановые эти у нас (это как ходики у часов) заключены в алюминиевые оболочки, и они иногда по железным конструкциям ударялись, и оболочка повреждалась. Если бы такой блочок потом попал в реактор, то туда попала бы вода и произошло бы распухание, а это, как мы называли, «козел», то есть закрывается вся подача воды. А тогда сгорит весь канал.

Игорь Васильевич решил той ночью дежурить. Зал огромный. Посередине реактор. Надо проверить, загрузить свежие блочки. И он тогда через лупу все их рассматривал, проверял, нет ли поврежденных. У нас сигнализация была устроена так, что если бы радиоактивность больше положенной нормы стала бы, то звонки зазвонили бы. Кроме того, звуковая сигнализация была дублирована световой — разные лампочки загорались. Но так как у нас «гадость» была большая, мы, конечно, вообще выключали эти самые звонки и затрубили световую сигнализацию. А тут вдруг, понимаете, она загорелась! Игорь Васильевич сидел у стола. В одном ящике у него — эти облученные блочки. Он их осматривал и клал в другую сторону.
Иван Павлович видит: загорелись лампы. Он подходит к Игорю Васильевичу и говорит: «Не у вас ли это, Игорь Васильевич, смотрите вон, загорелось?» И дозиметриста вызвал. Ионизационную камеру мгновенно доставили. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом ящике находятся мощно облученные блочки. Если бы он досидел, пока бы все отсортировал — еще тогда бы он мог погибнуть! Вот какие самоотверженные дела у нас были.

Две службы контроля

На каждую изготовленную бомбу в Москву обязательно направлялись расчетные материалы. Они докладывались генералу Махневу в секретариат Берии. У меня на комбинате работали две обособленные службы контроля. Все секретные документы проходили через мой секретариат. Однажды контролеры вовремя не забрали подготовленный к отправке расчетный материал, а секретарь по ошибке на следующий день сожгла его со своими уничтожаемыми документами. Это была катастрофа! Секретарь, Шура Корниенко, чуть не покончила с собой. Контролеры Берии боятся докладывать. Я позвонил. Берия пообещал мне «башку снести». Я ждал, что так и будет. К счастью, вскоре состоялось очередное успешное испытание, и это разрядило обстановку.
Берия приехал в Кыштым прямо с полигона, был в добром расположении. И угроза миновала. Часто спрашивают, не терроризировал ли нас Берия. Должен сказать, что он нам не мешал. Он не разбирался в научных и инженерных проблемах, поэтому к мнению специалистов всегда прислушивался. В деле организации и выполнения задач, в мобилизации людей и ресурсов он, пользуясь огромной властью, помогал проводить решения в жизнь. Со стороны правительства мы находили сильную поддержку.

Воспоминания Б.В. Брохович

Славский был крупным мужчиной с несколько необычным лицом, высоко сидящими глазами. Мне он показался человеком с твердым характером, но совершенно невыдержанным. Сначала разговор был доброжелательным. Ефим Павлович сказал: — Ты попал в рай: по три месяца будешь отдыхать в Крыму и на Кавказе, лишь работай как следует. Но когда я попросил не назначать меня, так как я хочу поступить в аспирантуру в институт Кржижановского и что в 30 лет идти в снабженцы мне не хочется, нет навыков для такой работы, Ефим Павлович вышел из себя. Он не принял мои доводы, начал кричать: — Работать все равно будешь, под конвоем водить будем. И Славский утвердил меня в этой должности.

В дальнейшем, с момента приезда Ефима Павловича на комбинат и до конца работы министром, пришлось прямо или косвенно работать с Ефимом Павловичем или под его руководством. Я видел в Е. П. Славском большого инженера с острым аналитическим умом, способным очень сложную, запутанную ситуацию разложить на составные части и решить; руководителя и человека, не боявшегося принять решение и ответственность, с которым не надо вести дипломатию. Славский привык быть первым лицом и не мог быть вторым или третьим и оглядываться на кого-то. В это время Славский был цветущим шатеном высокого роста, плотного телосложения, с волосами на пробор, всегда в чистой рубашке с галстуком, чисто выбрит, большой белый накрахмаленный носовой платок, очки. Слегка прищуренные внимательные глаза. Он был назначен директором завода 817 без освобождения от должности зам. начальника ПГУ в 48 лет в 1947 году.

Ефим Павлович работал часов по 16 в день, так же работали и окружающие. Как-то с проверкой выполнения сроков строительства реактора приехал Берия в окружении большой свиты. Состоялись отчеты Царевского и Славского. Отчет Славского и его содокладчика Тратикова, работника отдела оборудования Главка, был неудачен и свелся к тому, что сроки строительства сорвали из-за недопоставки мелочей и простого электрооборудования. Это стало поводом для обвинения Славского Малышевым «безответственным болтуном» и решения Берии о снятии и переводе его зам. начальника цеха завода. Правда, по просьбе Б. Г. Музрукова, нового директора, Е. П. Славский приказом № 158 сс по ПГУ-1 СМ СССР был назначен главным инженером с 17.12.47 года. Так через пять месяцев после назначения директором базы-10 оборвалась кипучая деятельность Славского в качестве директора предприятия и началась не менее ответственная и нужная в качестве главного инженера.
Взаимоотношения между главным инженером и директором установились непростые. Положение на строительной площадке было сложное. На реакторе «А» полным ходом шли монтажные работы, строились объекты «Б», «С», «В», водоснабжение, электростанция, город и т. д. Все нужно, все срочно. Как-то на площадку приехали Б. Л. Ванников и И. В. Курчатов и поселились в финском домике вблизи реактора «А», чтобы не тратить время на ежедневные переезды из города на завод. Через некоторое время к ним присоединился и Славский, живший здесь без семьи. Борису Глебовичу отделали коттедж (сейчас ул. Ермолаева, 31), куда он и перевез семью — жену и троих детей — из Свердловска. Дальнейшие заслуги в решении проблемы строительства завода и создания атомной бомбы трудно разделить между первыми руководителями «могучей кучки»: Ванниковым, Курчатовым, Музруковым, Славским и другими. Да и нужно ли? Но, безусловно, они велики, и вклад каждого очень большой. В финском домике установились дружеские, чисто человеческие отношения, забота друг о друге и розыгрыши между Курчатовым, Ванниковым и Славским. Музруков остался хоть и уважаемым, но генералом Борисом Глебовичем, отношения были уважительные, но не дружеские.

Были на «Б» и печальные времена. Инженера из Кыштыма Н. В. Ерошкина обязали следить за поступлением на склад завода и с него на монтаж оборудования. ЛГС (проектный институт) перечень аппаратов сделал секретным. И. В. Ерошкин переписал его в записную книжку и следил за этим скрупулезно, а книжку носил в кармане. Узнал об этом уполномоченный КГБ Бредихин, и Ерошкина арестовали. Не спас его и главный инженер завода Громов, так как формально перечень был секретным, но по сути был несекретным. Ерошкин был осужден и находился в заключении примерно полтора года. Дошло это и до Ефима Павловича. Он вмешался, рассекретил чертеж с перечнем оборудования, и Ерошкин был освобожден и работал затем до пенсии начальником азотной станции. За этот случай многое можно простить Ефиму Павловичу.
15 марта 1953 года в каньоне отделения готовой продукции «Б» при работе с раствором плутония произошла самопроизвольная цепная реакция (СЦР) с выбросом раствора. В аварии пострадали двое — Александр Александрович Каратыгин, исполняющий обязанности начальника производства завода, общее облучение его было 702,91 рентген, и Генриэтта Николаевна Акулова имела 518,92 рентген. Особенно сильно пострадал А. А. Каратыгин. Ему ампутировали ноги до колен. Его многократно оперировали. Потом он работал консультантом и переводчиком. Он был удивительным жизнелюбом, симпатичным человеком, любящим свою семью и внуков. Большое участие в решении судьбы Александра Александровича принял Славский. Он обязал построить для него коттедж в Обнинске и оформил на работу

Воспоминания Н.Н. Богуненко: за что сняли Славского с должности директора комбината №817

Очень быстро после приезда на базу-10 Славский почувствовал, что одними крутыми мерами дела не поправить. На него обрушилась масса малознакомых и вовсе незнакомых проблем. Дело осложнялось тем, что в это время он совмещал три должности: заместителя начальника ПГУ, директора и главного инженера комбината. Объем работ был громадным, а достойных помощников у Ефима Павловича пока не подбиралось.

В августе 1947 года бетонирование котлована для промышленного реактора завершилось. Строители приступили к возведению здания и монтажу оборудования. Здесь требовалась особая четкость указаний: откуда что везти и куда ставить. И ситуация вновь обострилась. Поток машин и механизмов, идущий на комбинат, нарастал: в июне 1947-го поступило 150 вагонов, в августе — 800. Поскольку на базе-10 заранее не были известны объемы необходимого оборудования, подходящих помещений не построили. Не имелось также достаточного количества транспорта, чтобы быстро перевозить грузы с железнодорожной станции. Возникла проблема выгрузки и хранения. Значительная часть оборудования и материалов лежала под открытым небом. Славский, привыкший во всем полагаться на себя, вскоре убедился, что один человек не в состоянии разобраться, что где находится и для чего предназначается. Тогда он раздал проектную документацию ближайшим помощникам, чтобы они внесли ясность в вопрос, какое оборудование имеется на комбинате и куда его необходимо разместить. В результате оказалось, что многого недостает: что-то не довезли, а части оборудования еще и не существует в законченном виде,

Такой оборот дела застал Ефима Павловича врасплох. Видимо, находясь в Москве, он не представлял себе масштабов проблемы в целом и меру ее сложности в сочетании с неопределенностью. Ключом ко всем вопросам он, очевидно, считал использование безграничной власти. Он нажимал, требовал, давил. Но система сложнейших взаимодействий в таком многокомпонентном комплексе, которым являлась новая атомная отрасль, не поддавалась примитивному прессингу. К тому же действовать зачастую приходилось, можно сказать, заочно, на расстоянии, а это обстоятельство еще более усугубляло трудности.

Темп работ на комбинате по-прежнему катастрофически отставал от графика. Прибыв на комбинат, В. А. Малышев пригласил на заседание комиссии Е. П. Славского и М. М. Царевского. Каждый из них должен был доложить о состоянии подотчетных ему работ. Два руководителя базы-10 подготовились к своим сообщениям по-разному. Директору обычно в таких вопросах помогал его ближайший сотрудник, начальник отдела оборудования Б. В. Брохович. Однако к тому моменту он был уже снят с работы самим Ефимом Павловичем. Поэтому Славский при подготовке доклада обратился за помощью к другому человеку, работнику ПГУ, специалисту по поставкам электрооборудования. Они сосредоточились на составлении списка недостающих электрических приборов и механизмов, который занял в результате одну страничку. Явившись на заседание комиссии с этой страничкой, Е. П. Славский продолжал во всех бедах обвинять строителей. М. М. Царевский подготовился гораздо более основательно и принес полный перечень недопоставок, которые не позволяли осуществлять комплексные монтажные работы. За недопоставки строители, конечно, не отвечали. Кроме того, Царевский привел достаточно фактов, чтобы показать: оборудование подчас приходит в плохом состоянии, контроль за его качеством заказчик не осуществляет.
В ходе заседания комиссии выяснилось также, что на базе-10 не было обеспечено строительство ТЭЦ, крайне необходимой уже в ближайшее время для отопления воздвигаемых зданий. Для строительства ТЭЦ уникального оборудования не требовалось. То, которое было необходимо, можно было бы получить по заявке ПГУ без всяких препятствий. В. А. Малышев, выслушав эту информацию, вышел из себя. Он, привыкший к четкой, слаженной работе предприятий ПГУ, был неприятно удивлен происходящим на базе-10. Высказав Ефиму Павловичу свое резкое неодобрение, Вячеслав Александрович позвонил Л. П. Берии и предложил немедленно снять Славского с поста директора. Вскоре на комбинат прибыл и сам Л. П. Берия. Его визит 20 октября 1947 года закончился... переводом Славского в главные инженеры...».

Интересные характеристики Музрукову и Славскому дал И. В. Готлиб: «По роду своей работы я постоянно общался с Е. П. Славским и Б. Г. Музруковым и могу сказать, что инженеры, директора старой школы умели работать как проклятые и приучали к этому окружающих. Е. П. Славский и Б. Г. Музруков — оба работали не жалея сил, но по характеру были очень разные. Славский — вспыльчивый, мог отругать нецензурно. Музруков — очень воспитанный, требовательный, терпеливый. Сказал — значит, человек должен выполнить его задание. Если же терпение у него вдруг кончалось, он звал Славского и говорил: «Слушай, приходи, мне тут кое-кого надо отчитать по первое число», и Славский делал это виртуозно и с удовольствием».

Воспоминания Н.И. Шевченко: об участии Славского в разгрузке облученных блочков урана

Вспоминается случай с Е. П. Славским, когда он был у нас в должности директора, и в то время случилось чрезвычайное происшествие. Проводилась плановая выгрузка продукции (блочков). При очередном подъеме загруженного кюбеля из шахты приема на отметке в районе течки произошло его заклинивание. При усилии в пять-семь тонн извлечь кюбель не удалось. Для организации работ по освобождению кюбеля рабочая продукция из кюбеля разгружается в приямок шахты под защитный слой воды. Газосваркой кюбель режется на части и извлекается. Устанавливается в шахту аварийной разгрузки другой кюбель, в который необходимо из приямка под небольшим слоем воды переложить девятьсот штук облученных рабочих блочков. Работать пришлось в зоне высокого ионизирующего излучения. Для этого был мобилизован персонал смен и дневных служб. Работа велась по специальному дозиметрическому допуску. Работой руководил главный механик объекта. Работали по одному человеку. Смена работающего производилась под контролем инженера-дозиметриста.
К рабочему месту приходилось добираться по металлической лестнице, длина участка от входа сверху до места работы — около сорока метров. Из-за неплотности задвижек на водоводах на рабочее место распыленными струйками лилась вода с температурой +10 ... +15°С, поэтому работать приходилось в брезентовом плаще. В этой работе лично принимал участие Е. П. Славский. К работе привлекался физически здоровый персонал, поскольку работающему приходилось несколько минут находиться в ливневом потоке воды, выходили оттуда продрогшие. Руководство дало распоряжение каждому поднявшемуся наверх по его желанию преподносить граненый 75-граммовый стаканчик разведенного спирта. Е. П. Славскому, поднявшемуся наверх, «подающий» также поднес этот стаканчик.
Е. П. Славский: «За стаканчик — спасибо, но что у тебя, мать твою, нет больше посуды?» — и забросил стаканчик в дальний угол помещения. «Ефим Павлович, есть, есть и более!» Быстро достал такой же граненый стакан, но емкостью уже двести граммов. Наполнил его до краев. Ефим Павлович: «Молодец, спасибо за догадливость». Осушив стакан, утерся мокрым рукавом плаща. Накинув капюшон на голову, он пошел на второй заход. Инженер-дозиметрист, преградив ему путь, сказал: «Ефим Павлович, вам больше туда нельзя. Вы уже получили разрешенную дозу облучения». Ефим Павлович: «Вам запрещаю, а себе даю разрешение на второй заход». Сказав это, натянул на голову капюшон мокрого плаща и стал спускаться по металлической лестнице к месту сбора блочков. Шестнадцать дней в чрезвычайно тяжелых и сложных условиях потребовалось на удаление кюбеля и расчистку приямка шахты от рабочих блочков.

Воспоминания М.Е. Сопельняк: о конфликте со Славским

Во время войны я работал инженером-механиком на одном из авиационных заводов. По окончании войны приехал по направлению на базу-10. Еще до назначения на официальную должность (главного механика завода 25) меня привезли на монтажную площадку. Здесь возвышались горы приготовленного для монтажа оборудования. Все было покрыто снегом. Мне, естественно, захотелось посмотреть и потрогать агрегаты собственными руками, но в ответ на просьбу услышал категоричное: «Нельзя!» И только вернувшись домой, понял, какая ответственность ляжет на меня на той должности, официального утверждения на которую я еще не получал. Когда этот день наступил, я уже как хозяин, с молоточком в руке и с кусочком мела в кармане, пошел на промышленную площадку. Мне хотелось послушать, как поет металл. А он ведь поет. И песню эту надо уметь слушать, как врачу сердце пациента. Непосвященному такое трудно понять. Для многих это набор слов, а для специалистов корень жизни. Иду, постукиваю молоточком, слушаю. И вдруг слышу хриплый тон то у одного, то у другого узла. Каждое такое место я обводил кружочком мела. Мел кончился. А осмотр еще надо было продолжать. И невольно от обилия меловых пометок все внутри закипело злостью. За каждой такой пометкой скрывался брак в работе. Хриплый тон — это раковина в литье, поковке или сварном шве. И несмотря на внешне аккуратную покраску, такой узел работать не будет. А чтобы заменить его другим, надо сделать новый заказ. Пока его выполнят, мы остановим всю технологическую линию, все производство. Так что выгоднее? Смонтировать бракованное оборудование к сроку, прокричать ура, а затем на долгое время остановить- ся для замены негодных узлов. Или сказать свое нет — не начинать монтажа, пока не поступит качественное оборудование. Так сложилось мое мнение — нет!

А вечером на совещании состоялся крупный разговор. Я высказал свою точку зрения. И вот тут выступил заместитель министра того министерства, которое поставляло нам технологическое оборудование. Зам. министра, не стесняясь в выражениях, метал гром и молнии в мой адрес. «Их министерство, — с пафосом громыхал он, — во главе с центральным конструкторским бюро, которое возглавляют крупнейшие ученые страны, выполняя правительственное задание, создало новейшую технику. Вложили все лучшее, все достижения. Послали ее на важный объект. А здесь, видите ли, нашелся человек, которому не понравилось присланное оборудование. Еще не знает основ производства, а уже бракует. Что он бракует? Бракует работу крупнейших предприятий страны. Бракует работу большого отряда рабочих, изготовивших это сложнейшее оборудование к правительственному сроку. А теперь все идет насмарку. И только лишь потому, что какому-то там инженеришке что-то там не понравилось. Не так покрашено! И не надо к этому относиться так наивно! Еще непонятно, что ему нужно, что за этим кроется. Но нам демагогией заниматься некогда. Поджимают сроки пуска производства!» Признаться, становилось неуютно от этих слов. Тем более и монтажники высказывались нелицеприятно — они большим коллективом сидели без дела. Но, выслушав всех, я сказал: «Нет!»

Вот тут и взорвался Ефим Павлович Славский. Все его эпитеты определенного направления полетели в мой адрес. «Все готово к монтажу, а ты упрямишься! Все за, один ты против! Что тебе еще нужно?» — Первое: не надо на меня кричать. Второе: создать из состава присутствующих на совещании комиссию. Она осмотрит оборудование и напишет акт. Тогда все станет на свои места. И я персонально указываю на кандидатов в состав комиссии. Согласились. — Ну ладно, комиссия есть, а еще чего?! — бушевал Ефим Павлович. — Надо построить испытательный стенд. Тогда после обкатки можно монтировать работоспособное оборудование. — Думаешь, что говоришь? Стенд захотел! Это еще два-три миллиона рублей. Кто нам их даст?! Ты?! — У меня таких денег нет. А кто заинтересован в работоспособном оборудовании, пусть подумает!

Утром иду к себе на работу. Кто-то встречается, кто-то обгоняет. Здороваются. Отвечаю машинально, не узнавая ни встречных, ни обгоняющих. Вдруг на меня обрушивается сильный удар ладонью по спине. Резко поворачиваюсь с намерением поприветствовать крепким русским словом... и вижу смеющегося Ефима Павловича, который говорит: — Здорово, дружище! — Ступай себе мимо, — только и ответил. — Признайся, здорово я тебе вчера вклеил? Наверное, до сих пор не опомнился. Только ты не обижайся. Вчера тебе, конечно, попало. Но я перебрал. При всем народе отчитал тебя. Вечером подумал и понял, что прав был ты, а не я. Специально пришел пораньше извиниться перед тобой. Через несколько дней рассматривали акт, который отражал уже не только мое личное мнение, но выводы комиссии из двенадцати высококлассных специалистов. Когда началось чтение акта, у меня сложилось впечатление, будто зам. министра неудобно сел на стул, он все время ерзал. Потом встал и, сославшись на срочный вызов из Москвы, быстро ушел.

Воспоминания Б.В. Литвинова

Экспедиция нашего института провела очередной подземный ядерный взрыв. Мы отрабатывали ядерное взрывное устройство для экскавационных промышленных работ. Я был председателем Государственной комиссии по проведению этого испытания. Но оно оказалось снова неудачным. Во-первых, значение энерговыделения оказалось значительно меньше расчетного, а во-вторых, по-видимому, из-за плохого цементирования затрубного пространства обсадная труба прямо на наших глазах стала вылезать из земли и, достигнув высоты около 200 метров, стала ломаться и обрушиваться на землю. Вся эта картина была зафиксирована киносъемкой. Я прямо с командного пункта доложил начальнику нашего Главного управления Георгию Александровичу Цыркову и нашему научному руководителю Евгению Ивановичу Забабахину о случившемся. Георгий Александрович посоветовал мне позвонить Ефиму Павловичу и самому доложить о неудаче. Я набрал нужный номер. Трубку взяла секретарь Славского. Я представился и сказал, что я звоню с полигона и мне надо доложить результаты работы. Через минуту трубку взял Славский, поздоровался и спрашивает: «Что там у тебя?» Я кратко рассказал. В трубке молчание, потом он говорит: «Возьми необходимые материалы и вылетай в Москву немедленно» и положил трубку.
Настроение у меня испортилось, я сказал начальнику полигона, что министр приказал мне срочно вылететь в Москву на доклад и мне надо к утру альбом с фотографиями вылезающей трубы. На другой день я вылетел в Москву. Пришел в министерство, зашел сначала к Георгию Александровичу Цыркову, показал ему альбом. Он порасспрашивал, покачал головой и позвонил по внутреннему телефону Славскому. «Ефим Павлович, прилетел Литвинов с полигона». Послушал ответ и пригласил идти к нему. Пришли, поздоровались. «Садитесь к столу, я сейчас подсяду к вам», — подсел, посмотрел на меня: «Рассказывай».
Я рассказал, что мы ожидали от опыта и что получили. Он полистал альбом, задал несколько вопросов, а потом и говорит: «Поздравляю тебя, ты осуществил новый способ запуска ракет, но постарайся больше так не делать. А чтобы это больше не повторилось, я поговорю с проектантами: им надо лучше следить за исполнением проектов объектов под испытания».

Воспоминания А.А. Бриш

В первые годы МСМ не могло вести у себя все разработки и изготовление всех неядерных компонентов ядерного оружия. Одним из таких вопросов была разработка и изготовление специальных электровакуумных приборов и высоковольтных элементов. Несколько институтов МЭП (тогда МПСС) были привлечены к выпуску первых образцов высоковольтных элементов и электровакуумных приборов, разработанных в МСМ. Шло время, увеличивалось количество типов приборов и росла потребность в их производстве. Встал вопрос о передаче разработок и производства в МСМ. Ефим Павлович проявил в этом вопросе полное понимание и добился своевременной передачи разработок и организации производства их в МСМ. Трудно даже себе представить, что было бы теперь, если бы разработки этих основных компонентов остались в МЭП. Это министерство было ликвидировано, а некоторые институты распались.

Одним из сложных мероприятий по повышению безопасности ядерных боеприпасов была разработка электродетонаторов без первичных взрывчатых веществ. Ефим Павлович около четырех десятилетий тому назад издал приказ, запрещающий применять электродетонаторы с инициирующими взрывчатыми веществами в ядерных зарядах и при проведении экспериментальных и испытательных работ. С этого момента была исключена потенциальная опасность взрыва детонаторов от пожаров и электрических зарядов на одежде операторов, различных электрических наводок и даже подключения в осветительную сеть. Это мероприятие было одним из важнейших для обеспечения безопасности изделий, в которые входили взрывчатые вещества, и при проведении взрывных экспериментов и испытаний. Были проведены и другие мероприятия по повышению безопасности ядерного оружия, в том числе создание автоматики, которая при любых аварийных воздействиях не может выработать подрывной импульс.

Воспоминания Ю.А. Хабарова: лишняя атомная бомба

Летом 1966 года меня неожиданно вызвали с объекта в Москву, в министерство. Предупредили, что вызов сделан по указанию министра. О причинах вызова никто не мог сказать что-либо определенное. Ефим Павлович только что возвратился из Усть- Каменогорска, где он был избран депутатом Верховного Совета СССР. Кирилл Боровков, к кому я заявился по прибытии в Москву, встретил меня словами: «Ну, что ты там натворил, что министру приходится заниматься твоими делами? Твоя история с изделием «Татьяна» (так условно называлась атомная бомба РДС-4), бросила тень на все министерство, и министр очень болезненно воспринял это». Когда Боровков проговорился, что речь пойдет о «крамоле», связанной с изготовлением, якобы втайне от «верхов», атомной бомбы РДС-4, я понял, что министру доложили материалы комиссии, расследовавшей этот случай. Боровков по прямому телефону доложил Ефиму Павловичу о моем прибытии. Министр приказал через полчаса быть у него.

В назначенное время мы были в кабинете министра. Ефим Павлович поднялся из-за стола, подошел, поздоровался и, оглядывая меня с ног до головы, произнес: «Так вот ты каков, возмутитель спокойствия». Сев за стол и посадив нас на приставные к письменному столу стулья, продолжал: — Ну, рассказывай все по порядку, как было дело? Как это тебя угораздило нагнать на всех страху? Как объект смог изготовить боевое изделие сверх плана, которое не прошло по производственным планам и отчетам? Мне было сравнительно легко докладывать об этом казусе, так как совсем недавно пришлось все подробно рассказывать членам комиссии министерства, проводившим расследование «чрезвычайного происшествия».

Суть «чрезвычайного происшествия» была такова. Осенью 1956 года Англия, Франция и Израиль стали угрожать Арабской Республике Египет вооруженным вторжением. Благодаря вмешательству СССР кризис был преодолен и вооруженное вторжение предотвращено. В пик кризиса на объект поступила команда из Москвы, исходившая, видимо, лично от Н. С. Хрущева. Объекту предписывалось незамедлительно подготовить одно боевое изделие «Татьяна» для использования по назначению. За изделием должен был прибыть специальный самолет-носитель непосредственно на объект. Был воскресный день. Меня разыскали на реке в двадцати пяти километрах от зоны объекта, где я рыбачил и не подозревал, что срочно потребовался начальнику объекта Борису Глебовичу Музрукову. В Управлении объекта я застал Музрукова озабоченным и крайне возбужденным. Озабочен он был необычным поручением, а возбужден тем, что в тот горячий момент никого, кто был срочно нужен, не оказалось на месте. Когда Музруков из моего доклада узнал, что изделий требуемого класса в наличии на хранении нет, он попросил подумать и дать предложение, что можно сделать, чтобы выполнить указание Москвы. После проверки всех учетов и возможностей было решено собрать изделие из узлов и блоков ЗИПа. По всем позициям «Ведомости комплектации изделия» запасные узлы и блоки имелись в наличии.

Сборку, снаряжение и проверку собранного изделия провели в сборочном цехе. После завершения сборки участники работы в ожидании дальнейших указаний делились предположениями, что могло случиться и почему потребовалась такая спешка в подготовке боевого изделия? У всех на душе была смутная тревога. Все понимали, что на чьи-то головы может обрушиться мощность, равная сотне тысяч тонн тротила, которая затаилась в корпусе «Татьяны». Когда поступила команда «отбой», все облегченно вздохнули. Поняли, что опасность того, что могло случиться, миновала. Я спросил Музрукова, как поступить с изделием. Разобрать по узлам или сохранить в собранном виде? Борис Глебович приказал изделие довести до средней степени готовности, то есть снять некоторые узлы и положить его в собранном виде на полку для дальнейшего хранения. Принимая такое решение, он не исключал возможности поступления нового указания об отправке этого изделия. Ефим Павлович, не перебивая, внимательно выслушал меня и, когда я закончил свой доклад, стал задавать вопросы. Каким образом и почему изделие попало в отчетность о наличии его на складе и тем самым была внесена путаница в отчетные данные о количестве изготовленных изделий? По отчетам выходило, что было изготовлено одно количество изделий, а фактически оказалось на одно изделие больше.

Воспоминания Е.В. Горобец: что такое ХИВ?

В конце 1950 г. на первом промышленном реакторе А, где мне пришлось работать дежурным механиком центрального зала, проводился очередной планово-предупредительный ремонт. ППР называли плановую разгрузку и загрузку реактора новым топливом. Была смена Николая Ивановича Козлова. Он выходит на балкон ЦЗ (центрального зала) из 15 комнаты (пульт управления реактора) и как всегда громко дает команду: «Полундра, все наверх». Н. И. Козлов раньше служил на флоте. Дисциплина в нашей смене была жесткая — флотская. Нашу смену так и называли «флотская». По этой команде каждый исполнитель становился на свою технологическую операцию — по камерам.
Операция разгрузки-загрузки одна из самых ответственных на реакторе и, как правило, на разгон (подъем мощности) реактора прибывало руководство комбината. Пришли Б. Г. Музруков, Г. В. Мищенко, Н. Н. Архипов и с ними был Ефим Павлович Славский (в это время он был замначальника ПГУ). Так я впервые его увидел. Наша бригада механиков заканчивала установку последних каналов в реактор.
Кроме каналов в реактор также устанавливались аварийные поглощающие стержни. Аналогичные поглощающие стержни ставились в каждую зону реактора. Вначале с помощью тросика они регулировались по высоте по команде старшего инженера управления из 15-й комнаты по громкоговорящей связи в ЦЗ. А механик в центральном зале выполнял эту команду, поднимая стержень за тросик или опуская. Эта регулировка по зонам была предложена И. В. Курчатовым. Позже эта регулировка была переведена на дистанционное управление.
И вот идет подготовка к подъему мощности. Идут команды: «Поднять ХИВ на один метр. ХИВ-4 опустить на два метра» и т. д. Ефим Павлович спрашивает у Козлова: «Слушай, что это за ХИВ? Почему ХИВ?» Николай Иванович объяснил, что персонал прозвал эти устройства «ХИВами», и расшифровывалось это как «хреновина Игоря Васильевича». Ефим Павлович хохотал от души.

Воспоминания Е.В. Горобец: отношение Славского к радиационной опасности

Весной 1951 года нас, группу механиков, которые поработали на реакторе «А», перевели на «смену» — так называли в то время новый объект, где монтировался первый промышленный тяжеловодный реактор ОК-180 в здании 401 (позже завод 37). Научным руководителем его был академик А. И. Алиханов, начальником объекта — А. А. Тарасов, главным инженером — И. Д. Онуфриев, главным механиком — В. П. Григорьев. Нам пришлось работать круглые сутки с монтажниками. Монтажники реактора были высококвалифицированные инженеры и рабочие с завода 92 из Горького — изготовителя ОК180. Руководил ими главный инженер завода 92 Савин. А.И. Алиханов практически постоянно был на объекте, лично контролировал ход работ. 17 октября 1951 года был начат подъем мощности, и через неделю реактор был выведен на проектную мощность.
В середине ноября случилась первая аварийная ситуация на реакторе. Циркуляция тяжелой воды в реакторе прекратилась. Реактор был заглушен. Видимо, замерзла тяжелая вода в теплообменниках, которые вместе с циркуляционными насосами находились в защитных боксах. Мы знали, что А. И. Алиханов должен был уехать в Москву. Уже поздно вечером прибыла группа во главе с Е. П. Славским: А.И. Алиханов, Б. Г. Музруков. Н. А. Семенов. Пеняли, что Алиханова Е. П. Славский задержал.
Ефим Павлович заставил открыть бокс с теплообменниками, где была приличная радиация, и повел туда А. И. Алиханова щупать теплообменник. Он оказался действительно холодным, а должен был иметь температуру не менее 80 градусов. Алиханов не мог поверить, что вода в теплообменнике замерзла. Приняли решение не допускать в контур охлаждающей воды с температурой ниже 8 градусов. Так я был свидетелем, как Ефим Павлович доказывал правоту своего заключения с риском получить приличную дозу.