Полный текст: Leckie R. "Helmet for my pillow"
Навигация:
В действующую армию
9 августа 1942 года — на Гуадалканале после разгрома US NAVY в бою у острова Саво
Обстрелы позиций на острове Гуадалканал из тяжёлых корабельных орудий
Производство в офицеры
Госпиталь
Пелелиу
У нас был приказ иметь при себе только оружие и строго ограниченное число личных вещей. Особенно подчеркивалось: никакого спиртного. А днем раньше я сумел выбраться в Джэксонвилл, где опустошил свои карманы, приобретя две пинты виски. Две плоские бутылки лежали в моем ранце — они приятно подталкивали меня в спину, когда я забирался в поезд. Мы их прикончили той же ночью, когда проводник, приготовив постели, ушел и пульмановский вагон погрузился в темноту.
Да-да, мы ехали в пульмановском вагоне и у нас был проводник. Обедали мы в вагоне-ресторане, а ночью проводник снабдил нас сэндвичами с индейкой. Это был замечательный способ ехать на войну, совсем как у русского аристократа в «Воине и мире», который прибыл на фронт в изящной карете, а пока он наблюдал за ходом Бородинского сражения с вершины холма, слуга потчевал его чаем из серебряного самовара.
К берегу мы вышли в сумерках. Мы увидели искореженные и дымящиеся обломки кораблей и абсолютно пустое водное пространство между Гуадалканалом и островом Флорида. Наш флот ушел. Ушел. Мы остались.
По берегу шли новые и новые колонны людей. Их шагов по песку почти не было слышно. Солнце уже скрылось за лесом. На землю опускалась ночь. На фоне сгущающейся темноты были отчетливо видны силуэты людей. В полумраке они, казалось, лишились одного измерения и стали тенями. Эти уставшие люди двигались, словно скованные невидимой цепью. В них не было души, они шли автоматически, как зомби. За ними низко, над самым горизонтом виднелся скучный свет отраженного солнца. Отчаяние сменила безысходность. Я был рад, когда стало совсем темно. Моя рота молча шла по берегу. Мы заняли оборонительную позицию. Наспех оборудовали огневые точки и повернули стволы в сторону моря.
Три раза в день и каждое воскресное утро (приверженность японцев, вскормленная потрясающим успехом воскресного утра в Пёрл-Харборе) кокосовая роща наполнялась свистом и грохотом взрывов. Они звучали как рев великана. А ночью за дело принималась «стиральная машина» чарли. «Стиральной машиной» назвали японский самолет, совершавший регулярные ночные мародерские полеты над нашими позициями. Его двигатели издавали звук, очень похожий на тарахтение работающей стиральной машины. Возможно, чарли был не один, но в небе ночью всегда находился только один самолет. Больше не было нужно для такой работы.
Говорят, лай собаки более страшен, чем ее укусы. Точно так же шум моторов чарли сеял больше страха, чем тяжелые удары бомб. Переждав падение бомб, можно было с облегчением перевести дух, зная, что теперь самолет наверняка улетит. А вот приглушенное жужжание «стиральной машины» с упорством, достойным лучшего применения, кружившей над нашими позициями, держало нас в напряжении очень долго — столько, сколько чарли хотел... или мог. Только на рассвете он улетал — в это время за ним могли последовать наши самолеты, да и при свете дня он переставал быть невидимым для наших батарей ПВО. Чарли убил немного людей, по, как Макбет, он убивал спящих.
Самым тяжелым испытанием всегда бывали обстрелы с моря. Вражеские военные корабли — обычно крейсера, иногда линкоры — стояли в пределах дальности полета их снарядов. Ночью их увидеть было невозможно — да и днем не намного легче, поскольку они находились в нескольких километрах от береговой линии. Наши самолеты не могли ночью подняться, чтобы оказать им достойный прием. Наши 75-миллиметровые гаубицы против них были столь же эффективны, как пугач против современной винтовки. У противника было все, что нужно.
Далеко в море мы видели вспышки тяжелых орудий. До нас доносились глухие звуки выстрелов. И к нам сквозь темноту ночи устремлялись тяжелые снаряды. Взрывы заставляли содрогаться землю под ногами, даже если происходили достаточно далеко. В животе все сжимается, будто его стискивает чудовищных размеров рука, ты пытаешься вздохнуть, но не можешь; такое чувствует тяжело рухнувший на землю футболист, из которого при падении вышибло весь воздух. Вспышка... звук выстрела... завывание... Они опустили прицелы. Снаряды падают ближе. А этот уже совсем рядом. Падают мешки с песком. Я не слышу снаряда. Говорят, что именно тот снаряд, которого не слышишь... Где же он? Черт, куда же он подевался? Вспышка... звук... Слава богу, он прошел выше. Это еще не «наш».
Рассвет чуть осветил темную реку. Они идут. Самолеты, базирующиеся на пятачке за нами, поднимаются и начинают преследование. Мы выползаем из окопов. Кто-то говорит, что благодарен за столь длительный ночной обстрел. Если бы обстрел с моря прекратился, можно было бы ждать атаку на суше. Кто-то другой называет этого умника идиотом. Они затевают спор.
Лейтенант, который уже два месяца как мой командир, взмахнул рукой, всем своим видом выражая неодобрение. Эту манеру он приобрел еще на Гуадалканале, когда в один прекрасный день сержант Большое Кино оказался единственным из всего разведывательного подразделения, сумевшим объяснить командиру батальона, что такое монтаж аэрофотоснимков. За это он и был произведен в лейтенанты.
Я не порадовал их и не стал возмущаться, а только встал и направился в другой конец палаты, где в стеклянном кубе сидела медсестра. Она выглядела такой стерильной, недружелюбной и холодной, что у меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что она и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь страждущему. В госпиталях всю работу выполняли санитары, а медсестры вели записи.
В войне на Тихом океане медсестры в военно-морских госпиталях вовсе не были ангелами милосердия — назвать их так не повернулся бы язык ни у одного пациента. Они были скорее бухгалтерами. Они взирали на нас с высоты собственного величия, как будто были не сестрами милосердия, а лейтенантами, презрительно поглядывающими на срочнослужащих. Мы всегда посылали надменных сестер к черту — они не делали ничего полезного, только мешали санитарам и раздражали пациентов.
Корабли уходили от острова. Сражение было выиграно. Японцы на Пелелиу были уничтожены. А ведь их там было десять тысяч. Мой полк — 1-й полк морской пехоты — «зализывал раны» на берегу. От моего батальона — 1500 человек — осталось всего лишь двадцать восемь бойцов, способных держать в руках оружие, когда поступил приказ начать последнее наступление на изрезанном бесчисленными ячейками пещер и фортификационных сооружений Хребте Чертова Носа. Иначе говоря, за крошечный осколок коралла, именуемый островом Пелелиу, было заплачено очень высокой ценой.