Навигация:
САПы — самоходные артиллерийские полки
Быт самоходчиков
Обьем сапёрных работ по маскировке самоходки Су-85
Подбитый "Тигр"
После боя
Лечение "куриной слепоты" народными методами
Качество пополнения
Кумовство на фронте
Самовольный демонтаж башни БА-64
Рикошет гранаты от головы танкиста
Религия и приметы
Полевая кухня
Из хиви в Красную Армию
Пленные немцы
Су-85 и лобовая броня "Пантеры"
Бой 20 ноября у Брусилова
Как притвориться подбитой самоходкой
Фронтовой юмор
Бризантные и шрапнельные снаряды
Курьёзный рапорт генералу
Анекдот: под Кёнигсбергом пусковая улетела вместе с РС
Что лучше: танк или Су-85?
Взятие Раушена (ныне Светлогорск)
Оценка танка КВ
Люки: открытые или закрытые?
САПы — самоходные артиллерийские полки, начали создаваться как раз в это время, в начале 1943 года, специально для борьбы с новыми немецкими тяжелыми танками и самоходными орудиями и для уничтожения дотов и дзотов, мешающих продвижению наших танков. Полки эти находились в резерве Верховного Главнокомандования и, по мере надобности, придавались танковым и механизированным корпусам.
В состав САПа входило четыре батареи по пять самоходок плюс танк командира полка, а также рота автоматчиков, взвод разведки и вспомогательные подразделения — боепитания, техслужбы, связи, медслужбы, службы тыла и др. Компактные по численности, самоходные артполки были очень мобильны, за считаные часы, даже минуты выбрасывались к месту прорыва вражеских танков, уничтожая противника огнем с места, а в наступлении поддерживая танковые атаки.
Поясню, у самоходчиков комбат — это командир батареи, а у танкистов и в пехоте комбат — командир батальона. Добавлю здесь же, что офицеров у нас принято было называть по имени-отчеству — без звания и фамилии; конечно, за исключением критических моментов в бою, когда счет шел на секунды. Младший состав называли только по имени — без звания и фамилии. Другое дело, начальство, у них в ход шел весь спектр родного языка, от просто имени до мата.
Главный упор при сколачивании экипажей делался на вождении машин по сложным препятствиям, ведении огня с коротких остановок, особенно по движущимся целям, и на полную взаимозаменяемость членов экипажа. Даже рядовой Емельян Иванович Бессчетнов (мы называли его «старина», ему было уже за сорок), будучи замковым, хорошо водил самоходку и метко стрелял, хотя до этого в танковых войсках не служил, правда, прежде работал в колхозе трактористом.
Танкисты да самоходчики, по отношению к другим родам войск, как кум королю жили. А почему! Трофеи всегда есть! А что бедняга-солдат?! Обмотки, шинель, винтовка, каска, противогаз, сумка с боеприпасами — всё на себе, еле-еле идет! А у нас на заднем броневом листе между выхлопными трубами печка была металлическая, крепилась она на четырех болтах, была довольно объемна и имела дверцу, которая плотно закрывалась. Эту печку мы использовали как вещевой и продовольственный склад, не в башню же все потребное класть.
Все три командира самоходных полков, в которых я воевал, пили страшно. В полку Хачева, когда война кончилась, ревизию сделали. 17 полковых суткодач не хватило водки! К нему ведь еще и соседи в гости наведывались из соседнего полка, из бригады, дивизии, он всех и угощал. Воровать не воровал, а как бы всегда резерв имел. Он выкрутился как: спиртозавод немецкий был недалеко, пополнили быстро всю недостачу — и все сошло.
Хачев, как напьется, Машу-повара к себе требует: — Харитонов, веди Машу! Харитонов, адъютант его конопатый, тоже москвич, ведет ее, тащит, а она не хочет идти, кричит: — Майор Матеборский, меня к Хачеву потащили! Матеборский был начальником тыла, ему плевать — что ему эта повариха? И замполит не заступался, сам пьяницей был.
Не теряя времени, взялись рыть окопы, понимая, что работу нужно завершить до рассвета. Работали раздетыми до пояса, почти без перерывов, иногда нагибаясь от пулеметной очереди или пластаясь на землю от низколетящей мины, их мы уже научились распознавать по звуку и успевали прятаться. К рассвету все выбились из сил, но окопы были готовы и хорошо замаскированы, заделали под местность и следы от гусениц. Удовлетворенные завершением титанической работы, сделали маленькую передышку. За ночь вместе с аппарелями и щелями для личного состава каждый экипаж выбросил около сорока кубов не совсем легкого грунта.
Из обоих горевших танков выскакивали экипажи — двое из одного, трое из другого, все в черных майках и черных беретах, но тут же попадали под пулеметный огонь танков бригады.
— Товарищ лейтенант, разве им разрешается покидать подбитые танки? — вопросил Олейник, видевший через триплекс, как немцы выпрыгивали из башни.
— Не знаю, Витя, но если покидают, значит, разрешается.
Удивление его было понятно, у нас танк оставляли, только если он загорелся или так разбит, что ни стрелять не может, ни двинуться с места, — тогда, с опаской, покидали машину, а то могут и трусость приписать. Тут многое срабатывало, некоторые по своему патриотизму не бросали, до последнего оставались, а некоторые из-за боязни последствий. Но, как правило, у нас, если танк не загорелся, может стрелять — он должен стрелять. А немцы бросали свои, даже когда танк не загорелся, только сильно ударило по нему. У нас технику ценили выше, чем людей, так мы были воспитаны.
К танку пробирались по частично уцелевшему ходу сообщения. На «тигра» выползали из-за башни и, чтобы не маячить вверху, спустились вниз головой в узкий круглый люк командирской башни. Больше всего поразили нас оптика и боеприпасы. Через оптический прицел с голубым оттенком ошеломляюще четко просматривалась вся местность — в том числе и наши позиции!
На шкале прицеливания у них был дальномер, тогда как нам приходилось пользоваться формулой «тысячных» или просто глазомером; в обороне, конечно, можно определять расстояние по формуле и то не всегда, а в наступлении на это нет времени и оставалось нам полагаться «на глазок».
Поразили нас и снаряды — тип и количество! Унитарные патроны и, надо сказать, очень большой длины, наверное, не меньше метра. В боеукладке для снарядов насчитали 92 гнезда, это большой боекомплект для такой мощной 88-мм пушки. Пока я осматривал вооружение и радиостанцию, Ишкин бегло изучал рычаги управления, приборы, тяги, педали.
Первое дело после боя — привести в боеготовность машину! Свою самоходку мы берегли, как невесту, заботились, обслуживали — и, естественно, привыкали к ней. Своевременно заправить топливом, отрегулировать, почистить, посмотреть контакты — это был закон.
Мотор должен быть чистым, без подтеканий, пыли и грязи! Щупом регулярно проверяли уровень масла. Если подтекало на днище — протереть, приубрать, но обязательно старались находить место, откуда подтекает, или, может, пролилось при заправке.
Пеклись и об орудии. После боя ствол неукоснительно чистили. Использовали для этого толстый деревянный пыж, обматывая его тряпкой, и банник — специальный прочный деревянный шест. Дело это было тяжелое. Вставляли пыж с дульной части и всем экипажем брались за банник, пробивали ствол от пороховых заусениц. Чистили тщательно, добиваясь внутри зеркального блеска. И обязательно зачехляли дуло! Не дай бог, попадет в ствол песок или камушек — «лилия» обеспечена! От помех снаряд мог сработать уже в стволе, и тогда взрывом разносило пушку, ствол «расцветал» острыми рваными «лепестками» наподобие цветка.
Трофейный пулемет тоже в любую минуту должен быть в рабочем состоянии. Это была вотчина заряжающего, и пулемет всегда был ухожен и смазан; не забывали и прихватить у немцев боезапас для верного помощника в бою. Можно добавить, что в вооружение самоходки входили два автомата ППШ, и все члены экипажа имели личное оружие, у меня всегда был пистолет, у остальных — револьверы системы «наган», и я следил, чтобы не забывали ребята их чистить и проверять.
После машин привели и себя в божеский вид, долго вытряхивали темно-бурую пыль из одежды, обуви, шлемов, отмывались от пота и грязи. Затем последовал совмещенный с обедом ужин, но и тут никто не разошелся, бурно обсуждались подробности минувшего боя.
Уже под утро, проходя мимо самоходки Леванова, я увидел, что на посту почему-то стоит сам командир. Но не стал ничего говорить. Потом около полудня вызывают офицеров в штаб полка на совещание по подготовке к бою. Идем, и я вижу, что он спотыкается на ровном месте, чуть не упал, — спит мой командир на ходу.
— Иван Петрович, ты разве ночью не спал? — спрашиваю.
— Так точно, не спал.
— А чего?
— Самоходку охранял.
— Как же, у тебя четыре человека в экипаже, почему ты-то охранял?
— У них у всех куриная слепота.
— В санчасть-то ходили?
— Ходили, а там ничего нет, даже пивных дрожжей.
— Сегодня же всех вылечу! — закруглил я разговор. Сходили, совещание прошло.
Когда совсем стемнело, разбудил Плаксина: — Вася, сходи к левановцам, скажи экипажу тихонько, по секрету, что к нашей самоходке трофейный мед привезли, пусть идут с котелками. Плаксин ушел, я посмотрел на светящийся циферблат, стрелки показывали начало первого. Моросил теплый дождик, небо закрылось темными-темными тучами, темень стояла такая, что, казалось, один ты остался во всем свете, всколыхнулась скорбь о погибших товарищах...
От тяжких размышлений оторвал меня приближавшийся с большой скоростью треск сучьев и грохот котелков — ага, бегут голубчики! В кромешной темноте, не видно ни зги да еще бурелом там сплошной, а они мчатся, сломя голову, без труда перепрыгивая ухабы, коряги! Подскочили к самоходке — и вдруг узрели меня! Растерялись, остановились обескураженные.
— Вот вам, а не мед! — показал им кулак. — Я вам такой мед покажу, такую куриную слепоту! Правнукам закажете, чтоб никогда ее не было!
Они головы повесили. Я резко добавил: — Идите и несите службу! Вот так и вылечил! На этом инцидент был исчерпан. А с Левановым после поговорили наедине насчет доппайка, и он стал делиться с экипажем.
После Курской битвы в стрелковые полки поступило большое пополнение 17-летних парней из освобожденных районов — худеньких, небольшого роста, на полштыка ниже своих винтовок, на маршах они еле-еле тащили личное оружие. Танкисты и самоходчики старались брать их десантом, подбрасывая по ходу наступления, но каждый раз приходилось опасаться: они быстро засыпали и падали на землю, могли и под гусеницы попасть.
Такой случай был. Мы двигались ночью по лесу, я сидел на крышке люка водителя и, заметив, что кроны деревьев впереди будут задевать за башню, крикнул: «Держись крепче!» — оглянулся и не увидел на броне ни единого человека! Их, как огромной метлой, уже смело ветками на землю. Хорошо, что падение увидел следовавший за нами водитель и вовремя остановил машину.
Удивительно, но в 70–80-е годы Мельников — уже генералом, Героем Советского Союза! — регулярно приезжал из Ульяновска, где он жил, на встречи однополчан. Приезжал и его выкормыш Кибизов из Владикавказа. Стыд глаза не ест, вот и приезжали, не смущались. А ведь в полку все знали, как Мельников Героем заделался. Когда после гибели Самыко он стал командиром полка, но его долго в чине не повышали, не прощали — убить боевого офицера! Однажды в полк приехал командующий артиллерией 1-й гвардейской танковой армии генерал-лейтенант Фролов Иван Федорович. Фролов увидел Глуховцева, помначштаба по кадрам: — О, здравствуй, Петр Андреевич! — обнял его. Этот — старший лейтенант, а тот — генерал-лейтенант!
Оказалось, Глуховцев — кандидат математических наук, готовил Фролова к поступлению в академию и подготовил удачно. Фролов оборачивается к комдиву: — Ты направь Глуховцева дня на три ко мне. Мельников не растерялся, поехал с Глуховцевым и Фроловым в армию, прихватив богатые трофеи, и вручил дары командующему артиллерией. Второй раз поехал Глуховцев к Фролову, и опять Мельников напросился с ним и снова отвез богатейшие трофеи. Так Мельников получил Героя — будучи под следствием! Получил он и орден Суворова III степени.
Из-за малой скорости, особенно по бездорожью, мы на своем броневике часто опаздывали с выполнением задачи, за что приходилось мне постоянно получать нахлобучки и выговоры, — рассказывал бывший старшина. — Вот мы с водителем Колей Кожушко и решили той ночью облегчить машину. Открутили болты, крепящие погоны башни, привязали башню тросом к толстому дереву, благо лес был рядом, и, разогнав машину, разом сдернули эту тяжеленную «бородавку» на землю.
Машина полегчала на треть, и с тех пор стала ходить с большой скоростью, да и боеспособность наша увеличилась, так как из пулемета я стал стрелять с корпуса, имея круговой обзор. Мы успешно стали выполнять боевые и разведывательные задачи — зарабатывать не выговоры, а благодарности! Правда, до конца войны пришлось надежно прятать свою урезанную машину от командования.
От прямого попадания нас спасли только наступившие сумерки, но пламенем взрыва осветило все боевое отделение!
— Горим! — непроизвольно вскрикнул Витя Счетников. Не переместимся — и вправду сгорим!
Пора улепетывать! — Виктор, заводи! Вперед влево и встать в кустарнике! — скомандовал Счетникову. И вовремя!
На прежнее место нашей стоянки одна за другой шли огненные трассы бронебойных снарядов! Да, гореть бы нам как миленьким! Не успел осмыслить и порадоваться, что удалось уйти от расправы немецких наводчиков, как что-то тяжелое ударило мне по голове! В глазах потемнело, засветились россыпью искры, как сквозь сон услышал за башней взрыв и стал медленно оседать в боевое отделение. Плаксин, почувствовав неладное, мгновенно закрыл люк.
Сознание вернулось, когда прямо возле самоходки раздались взрывы и застрочили автоматные очереди! Превозмогая боль и шум в голове, приоткрыл люк: наши автоматчики стреляли по чердаку и бросали гранаты в слуховое окно стоящего рядом двухэтажного дома. Когда все стихло, к самоходке подбежал зампотех Ишкин, прыгнул на гусеницу и подал мне руку, затем пожал руки Королеву, Плаксину и Счетникову.
— Граната, мои дорогие, была ваша! — взволнованно сказал зампотех.
— Ты о какой гранате говоришь, Василий Василич?
— Да о той, что летела в ваш люк, да, стукнувшись о твою стойкую голову, пролетела дальше и взорвалась справа от самоходки! Фрицы бросили ее в люк здорово метко, но она ударилась о ребро твоего танкового шлема и отлетела! Что вас и спасло! А с метателями теми хорошо расправился взвод лейтенанта Трубина! — облегченно вздохнув, закончил свое потрясающее сообщение Ишкин.
Ну не чудо ли?! Головой «отбить» гранату!
Меня иногда спрашивают, изменилось ли на войне мое отношение к религии, богу? Могу сказать так. Для меня ничего не менялось — во время войны верил, до войны верил и теперь верю. На войне, конечно, открыто не молился, только про себя. Было запрещено преклоняться перед религией. Были приметы, я наблюдал.
Перед боем, например, мы брились, погибнуть — так побритым. Теперь удивляюсь, бритвы-то были опасные, оселков не было, на ремне бритвы правили; сейчас, наверно, я так и не побреюсь, не смогу опасной. Еще примета: перед боем обычно обнимались три раза. Не только экипаж, и друзья подходили. Без слов, молча обнимались. Если кто о чем и думал — боялся там или предчувствовал, то про себя. И многие из боя не возвращались. Верили люди. И в бога верили, и в сны — дурные и хорошие, и в приметы.
Если подумать, у нас перед войной восемьдесят процентов населения были крестьяне или из крестьян, а у крестьян приметы, религиозные убеждения, как их ни выбивали, все-таки сохранились. Я сам, например, вижу такой-то сон. А меня еще бабушка учила что к чему. Скажем, приснилось мне сырое мясо или огонь, головешки. Утром говорю экипажу: «Меня сегодня убьют или ранят». И точно — ранение. Это было как предчувствие. Моя мама прислала мне крестик, когда я учился в училище. Я его положил в карманчик гимнастерки, потому что нельзя было показывать. После ранения заменяли мне обмундирование, и крестика не стало. Очень жалел, конечно.
Бой становился все более ожесточенным. И в этот момент прямо в боевые порядки подошла хозяйственная машина с двумя походными кухнями на прицепе, схоронившись в маленькой лощине от прямых попаданий. Все обрадовались! Мы были зверски голодны! Плаксин, передав мне пулемет, вылез из машины через нижний люк и, пригнувшись, прикрытый самоходкой, моментально проскочил к кухне и обратно.
— Товарищ лейтенант, красноармеец Плаксин задачу по доставке пищи выполнил! — с улыбкой доложил заряжающий. — Принес полное ведро мяса с кашей — а не каши с мясом! Кажется, из фрицевских кухонь! Выдачу обеда сегодня возглавляет сам начтыла капитан Тумаков и заставляет повара Яранцева всем экипажам накладывать полные ведра!
Ели по очереди, продолжая вести бой. Уплетали проворно, менее чем за полчаса почти полное 12-литровое ведро опустело. Трудно в это поверить, но мы уже трое суток ничего не ели, если не считать котелка каши на весь экипаж, доставленного с кухни бригады в ночь перед наступлением. И это не было чем-то исключительным.
Особенно часто страдали от такого невнимания начальства пехотинцы. Узбеки в таких ситуациях, например, если наши войска долго не могли взять высоту, кричали из своих окопов: «Командир, дай нам по котелок каша и сопка будет наша!»
У нас, самоходчиков и танкистов, в машине имелся трехсуточный НЗ, но его разрешалось использовать только в случае окружения, да и то требовалось специальное разрешение комполка. Позднее мы узнали, что на этот раз капитан Тумаков накормил нас трофейным, захваченным у немцев, обедом. Хотя пища и была тщательно проверена, но взбучки от комполка Тумаков не избежал.
В Хотове было захвачено большое количество пленных, почему-то разных национальностей. Помимо немцев были и румыны, и итальянцы, венгры и украинцы. Солдат, который их охранял, заметил, что один пленный очень похож на командира роты. Спросил фамилию, тот ответил, кажется, Ткаченко, точно не помню. Солдат пошел к ротному, доложил:
— Товарищ капитан, ваш брат среди пленных!
А ротный мужик был большой, уже седой, лет под сорок. Пошел с бойцом к пленным, вытащил того парня:
— Ти мий брат?
— Нема у мини братьев.
Ротный — к комбригу, просит: — Отдайте мне брата! Клянусь, искупит свою вину кровью!
Луппов, без долгих слов: — Бери!
Капитан отвел парня в сторонку: — Снимай с себя все немецкое!
Догола его раздел, старшина притащил наше белье, обмундирование, дали ему и оружие. Так он потом с этой ротой и пошел.
Вообще-то Петя Фомичев, командир 1-го взвода, пленных не брал, всех давил гусеницами. У него семья под немцем осталась, с начала войны вестей от нее не было, и Петя считал, что немцы расстреляли его родных. Петр был шестнадцатого года рождения, до войны председательствовал в колхозе в селе Белый Верх Орловской области. Немцы. В бою я был к ним беспощаден. Тут формула была такая: или он тебя, или ты его.
Но пленных я не расстреливал. А зачем? Есть органы, разберутся. Среди них может оказаться крестьянин — вовсе не нацист, или француз — погнали его драться за фюрера, а на кой ему хрен этот фюрер? Потому я не расстреливал, не считал для себя возможным. Можно добавить, что ни меня, ни экипаж за это пленение никак не отметили — ни благодарности, ни медали, ничего. Глухи были большие командиры, глухи.
И вот первая стальная громадина выплыла из мелколесья и остановилась метрах в восьмистах от переднего края. Это была «пантера»! За несколько секунд на лобовой броне вражеского танка обозначились четыре разрыва — экипажи нашей батареи залпом ударили по «хищнику»! Хотя танк и не загорелся, но оглушенный экипаж, хватаясь за головы, выскакивал из башни, все пять танкистов. Автоматчики передовой тотчас открыли по ним шквальный огонь. Остальные танки отошли назад.
К подбитому танку побежали зампотехи Лобанов, Ишкин и Сапко. За четверть часа они сумели завести мотор, и 46-тонный танк с ревом семисотсильного мотора пошел в сторону нашей батареи. Его поставили на огневую позицию, развернув в сторону противника. Тут уж все мы получили возможность рассмотреть его и пощупать руками! На 100-мм лобовой броне «пантеры» оказалось четыре глубоких вмятины — и ни одной пробоины! Это еще раз поколебало во мне суждение наших замполитов о плохом качестве немецкой стали.
... одним из таких самых опасных моментов был бой с «тиграми», когда на наш взвод шло порядка 20 танков. Вот они уже надвигаются на нас, я должен открыть огонь! — и думал я тогда об одном: только бы быстрее выровняться, развернуть пушку влево на девяносто — и огонь! Кустарник там, между прочим, мог немцами и просматриваться.
Но как они допустили это?! Я сам до сих пор удивляюсь! Допустили две самоходки! И мы начали их колошматить! Когда они открыли огонь, мы уже подбили один танк, и сразу — второй! третий! Дым кругом! Они нас не видят — у их наводчиков наблюдение закрылось, а мы их силуэты видим, хотя и в чистом поле стоим! Били безошибочно! Силуэты видно — так какая разница! Дистанция стрельбы была не более трехсот метров! Они сразу вспыхивали, так как борт подставили.
Обидно было, когда мне рассказали, что в книге И. Г. Кордубайло «Краснознаменная гвардейская бригада наша», вышедшей вскоре после войны, про тот наш бой было написано, будто это бойцы 70-й бригады уничтожили из ПТР восемь «тигров». Действительная картина тех боев описана в моей книге «Залп по имперской» (Кишинев, самиздат, 2000). Я послал ее только друзьям, не стал никуда давать, презентации делать — от них-то какая благодарность? К слову сказать, за эти восемь «тигров» не дали нам даже медалей. Правда, моим родителям прислали переводом 4000 рублей — по 500 за каждого «тигра».
Вскоре мимо нас проскакала кавалерия. За ней отошли, отстреливаясь, мотострелковые части. Следом, прикрывая отход, отошел и наш полк. Вот-вот должны появиться немцы, преследующие наши части! А мы все еще не на ходу! Только наступавшие сумерки давали нам шанс остаться незамеченными и закончить ремонт машины. Как видно, в суматохе отхода о нас забыли, и теперь мы могли рассчитывать только на себя. Угрюмые лица ремонтников и экипажа говорили о понимании серьезности положения. Быстро отвернули бронепробку, вставили торцевой ключ и подготовили «паука» — приспособление для стягивания крайних траков гусеничной ленты. Работали молча, на пределе сил и скорости — только бы успеть закончить натяжение гусеницы, пока не подошли немцы!
И тут, очень ясно по вечерней заре, мы услышали крики и автоматные очереди — немецкая пехота приближались к самоходке! Работу пришлось прекратить. Мгновенно приняли меры к защите. Приказал: — Пушку опустить до предела! Открыть все люки! — нужно было создать впечатление подбитой машины, покинутой экипажем.
— Запрещаю всем без моей команды открывать огонь из любого оружия и бросать гранаты!
емонтники с автоматами и гранатами залегли в яму под самоходкой, а экипаж занял свои места в машине. Притаились. Вначале мимо нас метрах в ста прошли танки. За ними, уже метрах в пятидесяти от нас, шла пехота, на ходу стреляя из автоматов. Поравнявшись с самоходкой, автоматчики дали несколько очередей по башне. Из их громкого разговора я понял, что нашу машину они считают подбитой и пустой. Но на душе отлегло, только когда они начали отдаляться.
Собираясь выйти из машины, я выглянул из-за люка и тут же юркнул вниз: к самоходке возвращался автоматчик. Стук подкованных сапог немца, когда он прыгнул на правый подкрылок машины, показался нам очень резким. Ночь была лунной, и на полике башни возле сиденья наводчика появилась тень головы фрица. Валерий прижался к мотору поворота башни, а Николай показал мне руки со сцепленными ладонями. Я кивнул, а сам подумал: а если фриц сунет в люк дуло автомата?! Но немец сунулся в люк головой. Николай тут же мертвой хваткой сжал ему горло, не дав и пикнуть.
Теперь, до того, как немцы бросятся искать пропавшего, у нас было минут десять, чтобы закончить натяжение и провести регулировку гусеницы. С трудом, вдвоем с Валерием, разжали пальцы Николая, сбросили немца с машины, и все вместе взялись отлаживать гусеницу. И самоходка наконец стала на ход! Но уйти незамеченным нам не удалось. Только заработал двигатель и машина сдвинулась с места, немцы всполошились, начали освещать участок и, заметив нас, сразу открыли огонь из танковых пушек. Но мы, взяв курсом резко вправо, чтобы выйти на гусеничный след полка, на максимальных скоростях пошли через боевые порядки, ведя огонь из пулемета и автоматов, бомбардируя фрицев гранатами Ф-1. Прошли мы без потерь и счастливо присоединились к своим.
Забавы у нас были, конечно, наивно-примитивные, исходя из подручных средств. В один из погожих дней в полку проводилась командирская учеба. Занимались офицеры всех подразделений и служб, но из командования полка никто не присутствовал. Занятия по инженерной подготовке подходили к концу, когда мы обнаружили хорошо замаскированную в колее дороги учебную противотанковую мину. И надо же было именно в это время показаться на спуске горы машине начтыла майора Черняка. Не помню кто, но кто-то из командиров подразделений, предложил проверить майора на храбрость.
Быстро вложили в гнездо взрыватель МУВ-5, запорошили мину землею, ветками и залегли в кустах возле дороги, притаились, ожидая машину. «Виллис» правым колесом наехал-таки на мину, и взрыв произошел довольно сильный. Небольшое облачко дыма окутало вставшую машину. Шофер, видно, сильно испугался и, растерявшись, никак не мог включить заднюю передачу. Майор тоже малость припугнулся, сразу выскочил на обочину — лицо багрово-красное, остановился в недоумении, широко расставив ноги в хромовых сапогах. А мы из кустов: «Ха-ха-ха!» — и вскочили на ноги. Он тут понял, погрозил кулаком и захохотал вместе с нами, подрагивая солидным животом. Экзамен на храбрость Антон Парамонович выдержал успешно.
Через день начальник артвооружения полка капитан Дектярев проводил с офицерами занятия по стрельбе с закрытых позиций. Мы все сидели на теплой земле, борясь с дремотой, а он рассказывал про буссоль, стоявшую на треноге перед слушателями. В это время вернулся из корпуса начфин полка старший лейтенант Горпенчук, увидел, что офицеров «фотографируют», подхватился бегом и уселся в первый ряд, поставил рядышком свой портфель с деньгами. Капитан, сообразив в чем дело, быстро перевоплотился из преподавателя в «фотографа»: всех поправляет, как лучше сесть, кому куда встать. Мы тоже включились в игру, подтянулись поближе, прихорашиваемся.
«Фотограф» трижды предупреждал, что снимает, закрывая и открывая объектив ладонью. Офицеры смеялись, посматривали на начфина, и Аркадий Ануфриевич все-таки заподозрил, что над ним подшутили. Но только дня через три признался: — Да ведь буссоль-то я видел впервые, потому и принял за фотоаппарат. А сфотографироваться и послать своим до того хотелось!
Примерно в полутора километрах от нас тянулась цепь небольших высот, по которым проходила вторая линия обороны немцев. Левее, километрах в двух севернее села, располагались на краю леса позиции их артиллерии, которая периодически обстреливала Выгляндувку и наши расположения. С рассветом я начал пристрелку одним орудием позиций, расположенных на ближайшей высоте.
У нас в боекомплекте были бризантные снаряды, они вроде шрапнельных, только в шрапнельных снарядах заложены шарики, а в бризантных — осколки. Бить бризантным нужно, регулируя установку дистанционной трубки снаряда таким образом, чтобы снаряд взорвался точно над окопом или траншеей, только в этом случае снаряд, взрываясь, осколками, идущими сверху вниз, поражает живую силу в траншее. Одно деление трубки соответствует пятидесяти метрам, а попасть нужно в траншею шириной до метра! Работа ювелирная, мало кто у нас и у немцев умел вести стрельбу этими снарядами.
Примерившись, дал команду Быкову: — Бризантным! Трубка пять! Огонь! И промазали! Разве сразу определишь расстояние с точностью до метра?! После первых двух перелетов мы вдруг отчетливо услышали выкрики из окопов на чистом русском, с одновременной угрозой кулаками: — Коммунисты! Сволочи! Плохо стреляете!
Начразведки был прав, перед нами во вражеских окопах находились то ли власовцы, то ли бандеровцы. Скорректировал дистанцию — и третий снаряд разорвался точно над траншеей! На чем пристрелка и завершилась. Теперь, с точной установкой прицела, ударила уже вся батарея! И злобные выкрики сразу прекратились.
Пилуй был дежурным по полку. Мы только Кибертай прошли, литовскую границу, и полк остановился в лесу. Пилуй ночью обходит расположения с двумя автоматчиками, они вроде охраны при нем. Смотрят, идет легковой автомобиль по лесу, а в лесу-то уже темно: сидит кто-то в фуражке да на машине — значит, генерал.
Пилуй автоматчиков оставил и пошел строевым шагом к машине, чтобы с блеском отрапортоваться. Машина остановилась, старший лейтенант отдает рапорт: — Товарищ генерал, такой-то полк занимает оборону на таком-то рубеже! Личный состав, кроме бодрствующей смены у боевого оружия, отдыхает! Громко звучал его голос в ночном лесу, слышно было не только автоматчикам, но и экипажам дежурных самоходок.
А генерал слушал-слушал да ка-а-ак альпенштоком врезал ему по башке! Тот и упал. А генерал развернулся кругом и уехал восвояси — поминай, как звали! Автоматчики подбежали, отнесли командира в медсанбат, и до рассвета он пролежал без сознания. Парни его доложили, конечно, о происшествии.
Утром протекторы-то от колес посмотрели — он немцу рапорт отдавал! Этот курьезный случай стал известен всему полку! Такой служака и вдруг отдал рапорт фашистскому генералу! И как же мы над ним издевались! — Ты это как, Иван, фашисту рапорт отдаешь?! Да еще полк называешь?! Вот так погорел человек на чинопочитании.
5 апреля утром началась артподготовка, в которой участвовали реактивные минометы «катюши» и знаменитые «андрюши». Тут произошел курьез. Дал залп дивизион «андрюш» — и одна рама улетела вместе с миной! Немцы по радио кричат: — Русь с ума сошла — сараями бросается!
Мне долгое время довелось воевать на самоходках СУ-122, а потом СУ-85, и могу сказать, что самоходка была для меня предпочтительнее танка Т-34–85, так как была на 30 см ниже и на тонну легче. Некоторые говорили: зато у танка есть пулеметы. На это отвечу: для борьбы с вражеской пехотой и истребителями танков экипаж самоходки имел 2 пистолета-пулемета (ППШ) и 25 гранат Ф1; кроме того, в нашем экипаже всегда был трофейный пулемет МГ-42 ленточного питания, в каждой металлической коробке которого укладывалась лента на 250 патронов. В общем, самоходка была для меня дороже, чем танк.
После взятия Кенигсберга наш полк был переброшен в район города Пилькален и разместился в господском дворе Дуляк. Приходилось держать боеготовность номер один, так как по Восточной Пруссии пробивались из окружения к побережью Балтики целые полки и батальоны противника, надеясь спастись морским путем. Кроме того немцы морем подбрасывали свежие силы для разблокирования окруженных частей. В общем, ухо надо было держать востро! По данным разведки, противник планировал высадку морского десанта Курляндской группировки в районе города Раушен на Балтийском побережье.
7 мая, когда поступил этот сигнал, комполка приказал мне выйти с десантом стрелкового батальона и занять город. Мы ночью проскочили к Раушену. Город оборонял гарнизон, и с моря караулили бронекатера и небольшие суда, видимо, корабли-разведчики. Берег был высоченный, метров сто, наверное. Мы вырыли окопы для основных позиций и запасных, в общем, подготовились. Атаковали мы внезапно, без артподготовки. Гарнизон оказал упорное сопротивление. Два часа длился бой. Три танка у нас сожгли. И немцы отступили.
Мы вошли в город. Много было убитых, и в плен взяли 200 солдат и офицеров. Вышли к берегу, и тут в дело вступили морские силы противника. Пришлось нам отбивать атаку бронекатеров. Два катера потопили, и остальные отошли, скрылись в море. Город казался вымершим — ни одного жителя! Мертвый город! Видимо, всех эвакуировали на кораблях.
Мы прогулялись по улицам, посмотрели. Это был чисто курортный город, благоустроенный для отдыха. С высокого берега к морю змейками спускались асфальтированные дорожки. В центре города, как сейчас помню, — большой квадратный водоем, может, он и сейчас сохранился. Теперь этот город называется Светлогорск.
Как вы оцениваете приборы наблюдения в KB?
— Прибор наблюдения ПТК-4? Ну, нормально. Поворачивается, и командир дает команду. А в чем, по-моему, ошибка была, очередная: «Лимб такой-то! По такой-то цели огонь!» А что такое лимб? Это на погоне башни деления были, 360 делений, и наводчик должен стрелку навести на ту, которую командир дал в команде. Куда проще было: «Пушка справа! 800! Осколочным, огонь!» — вот и все.
— А «800» — это расстояние до цели?
— Нет, это дальность прямого выстрела пушки, не изменяя прицела.
— Самая эффективная дистанция стрельбы для KB какая была по дальности?
— Самая эффективная стрельба, когда прицельные установки не меняешь: 800 метров прямой выстрел по танкам противника. По пушкам меньше, конечно.
Как вы оцениваете удобство вождения KB?
— Нормально. Выжимается сцепление, переключается скорость, а иногда на бортовых: выжимает бортовые и скорость переключает.
— Как вы оцениваете трансмиссию и двигатель KB?
— Двигатель был отличный! Дизельный В-2В, мощностью 500 лошадиных сил.
— А какой у него ресурс моточасов был в сорок втором году?
— Не считали. Пока ходит, и воевали. Профилактикой не занимались, но текущий ремонт — при первой возможности. Нет огня, остановились и сами обслуживаем. А эти нормы все техобслуживание: ТО-1, ТО-2, ТО-3 — мы все это в училище проходили, но не делали. Мы возмещали все это своей любовью к машине.
— То есть машину любили? А имена собственные машинам давали?
— Да нет, не давали. Но, может, в какой-то бригаде и давали.
Как распределялись обязанности в экипаже?
— Механик-водитель отвечал за состояние техники: регулировка, свободный ход; он же следил за наличием смазки, топлива. Наводчик за пушкой следил, определял, когда ее чистить, смазывать; прицелы, приборы наблюдения тоже в его ведении. Заряжающий занимался боеукладкой, чтобы все снаряды находились в гнездах, очищал снаряды от смазки, если были смазаны. Радист-пулеметчик отвечал за радио.
— Кто был самым важным и ценным членом экипажа?
— Пожалуй, все. И должна быть взаимозаменяемость. На KB когда я воевал, то все могли друг друга заменить, неодинаково, конечно, но для боя готовы были. На самоходках так же. Если заряжающий не успел зарядить — выстрела нет! Наводчик не успел навести — выстрела нет или мимо! Механик не выполнил команду — и все под огонь попадают!
Вы в заправке танка участвовали?
— Нет, я следил только. Механик-водитель и заряжающий это делали. Заряжающий считался вторым механиком-водителем.
— И в окапывании танка тоже участия не принимали?
— Нет, вы что! Все работали, у меня мозоли не сходили с рук. Хорошо, когда мягкий грунт попадется. Да еще ведь как, только успели выкопать окопы, приказ: «Вперед!» И там, на новом месте, опять надо рыть. Это тридцать кубометров, да еще каменистый грунт попадет или глинистый. Это сверхтяжелая работа! А надо!
— Даже для KB, у которого 75-мм броня? Все равно его окапывали?
— Окапывали. Это лобовая броня была 75, а бортовая порядка 45, кормовая еще меньше, а крыша — 25 мм.
— У KB что чаще ломалось, бортовой фрикцион или коробка передач?
— Ломаться-то почти ничего не ломалось. Добротно было сделано. Выходил из строя не главный фрикцион, а тяги управления. Вытянулась тяга управления — уже скорость не включишь. Механик педаль нажимает, а главный фрикцион не выключается полностью. Поэтому надо было сразу укоротить, отрегулировать тягу. Что еще с двигателем могло быть. У дизельных моторов В-2 насос высокого давления МК-1 создавал давление 200 атмосфер, под которым топливо подавалось в цилиндры через форсунки: форсунки топливо распыляют, поршень его сжимает и происходит самовоспламенение. И вот могла быть сбита регулировка у этого насоса. Тогда приходилось регулировать регляжем верхнюю мертвую точку поршня, подгонять.
Где вы любили во время марша находиться? Какое место танка выбирали?
— Я, как правило, сидел возле люка механика-водителя, на KB и на самоходках тоже, чтобы ему показывать.
— Он плохо видел?
— Нет, он видел хорошо, но нужно было решения принимать. Покажу вправо, и он плавно идет вправо. Во время марша меняется обстановка, то улизнуть надо, под кроны деревьев спрятаться, то еще что-то, я ему сразу даю команду.
Во время боев в городах закрывали верхние люки?
— Да, закрывали всегда. Открытыми их не держали. А вот на поле я всегда с открытым ходил.
— Не боялись?
— Нет, не то чтобы не боялись... Но так я лучше обозреваю. Прибор прибором, а тут я голову повернул и сразу все вижу. Прибор был хуже, так как он ограничивал поле зрения каким-то углом, еще и крутить его, а тут...