Навигация:
«Парни что надо»
Впечатления от перелёта на Ту-134 на Байконур
«Гагаринский старт»
Последствия предыдущего космического полёта
Эксперимент с близнецами-астронавтами
Примерка скафандров
Генеральная репетиция
Корабль «Союз»
Стартовый комплекс и различия в ритуалах
Различия в процедуре старта
Отсутствие постороннего мусора в «Союзах»
Связь
Шутки компьютера со стыковочным узлом
Запах космоса
Координация работы
Оплата труда астронавтов и космонавтов
«Сидра» - система удаления двуокиси углерода
Влияние углекислого газа
Поучительная история о контрабанде суверниров
Научная деятельность на МКС
Проблемы со зрением у мужчин-астронавтов
Костюм «Чибис»
Грузовой корабль SpaceX и подарки от близких
Потеря грузового корабля «Прогресс»
Передача командования МКС
Спуск на «Союзе»
Потеря грузового корабля SpaceX
Воспоминания о посадке на авианосец
Беговая дорожка и её влияние на станцию
Опасность столкновения со старым спутником
Центрифуга и анализы крови
Воспоминания о старте шаттла
Осторожность в речах с орбиты
Учительница Барбара Морган - 21 год ожидания полёта STS-118
Осмотр челнока «Индевор», миссия STS-118
Спуск на «Индевор» с повреждённой теплозащитой
Первая вакцинация в космосе
Воспоминания о курсе выживания
Поиск фрагментов «Колумбии»
Роль страховочного фала в ходе ВКД
ВКД
Заделка швов
Возвращение в шлюз
Отличия в подходах к подготовке космонавтов и астронавтов
Первое посещение компании «Звезда»
Конфликт между русскими членами экипажа МКС
Есть ли на борту Коран?
Одевать ли очки при выходе в открытый космос?
Отличие российского подхода к выходам в открытый космос
Ручная стыковка Юрия Маланченко
Согласуют ли выброс мусора?
Разница во взглядах на растениеводство в космосе
Космическая горилла
Космическая стоматология
Различия в подготовке ко спуску с орбиты
МКС — результат сотрудничества 15 стран
В течение года на МКС я часто размышлял о том, как много значили для меня «Парни что надо», и решил позвонить Тому Вулф – наверняка ему будет приятно ответить на звонок из космоса. Мы многое обсудили, в том числе я поинтересовался, как он пишет книги. Как мне подступиться к этому делу, как облечь все пережитое в слова? «Начните с начала», – ответил он.
Носовая часть салона отведена основному экипажу (двое моих русских товарищей и я) и нескольким высокопоставленным лицам. Временами я направляюсь в хвост, где сидел во время прежних рейсов на Байконур. Все начали пить с самого утра, сразу после вылета из Звездного Городка, и сейчас в хвосте у русского обслуживающего персонала веселье в полном разгаре. Русские никогда не пьют без закуски: к водке и коньяку предлагаются помидоры, сыр, сосиски, маринованные огурцы, тонкие ломти соленой вяленой рыбы и соленого свиного жира, который называется сало.
В первую поездку в Казахстан в 2000-м, когда я пробирался через празднующую в хвосте компанию к уборной, меня остановили и заставили стопками пить самогон , русский крепкий алкоголь кустарного производства. Пьяные техники шатались от турбулентности и спирта, проливая выпивку на себя и на пол самолета. При этом все курили сигарету за сигаретой. Счастье, что мы добрались до Казахстана, не превратившись в гигантский огненный шар из самогона и авиационного керосина!
Далеко на горизонте пусковая вышка поднимается над обветшалой бетонной площадкой, с которой Юрий впервые в истории оторвался от Земли, чтобы устремиться в космос. Отсюда покидал Землю практически каждый российский космонавт, а через две недели улечу и я. Иногда мне кажется, что русские уделяют больше внимания традициям, чем внешнему виду или функциональности. Этот стартовый стол, который они называют «гагаринским стартом», пропитался прошлыми успехами, и они не собираются его менять.
В течение предыдущей экспедиции на станцию продолжительностью в 159 дней я потерял костную массу, у меня атрофировались мышцы, а кровь перераспределилась в теле, так что стенки сердца деформировались и усохли. Более того, возникли проблемы со зрением, как у многих астронавтов. Я получил дозу радиации, в 30 раз превышающую земную норму, как если бы делал десять рентгеновских снимков грудной клетки ежедневно. Это увеличило для меня риск заболеть смертельной формой рака. Но все перечисленное меркнет по сравнению с главным риском: что с кем-то из любимых случится беда, пока я нахожусь в космосе без какой бы то ни было возможности вернуться домой.
Наш с Мишей полет – год на МКС – беспрецедентен. Стандартная экспедиция на космическую станцию длится от пяти до шести месяцев, и ученые накопили достаточно данных о том, что происходит с телом человека в космосе за это время. О том, как развиваются события после шестого месяца, почти ничего не известно.
Скажем, симптомы могут резко обостриться на девятом месяце или, наоборот, сойти на нет. Существует лишь один способ это выяснить. Я и Миша [Михаил Корниенко] будем снимать с себя разнообразные данные для исследований, уделяя этому существенную часть времени. Поскольку мы с Марком однояйцовые близнецы, я участвую в еще одном объемном исследовании: в течение года нас с братом будут сравнивать по разным параметрам вплоть до генетического уровня.
Во время подготовки к пресс-конференции, на которой нас с Мишей должны были представить в качестве участников годового полета, я задал невинный, на мой взгляд, вопрос о генетических исследованиях. Я отметил момент, до сих пор не обсуждавшийся: Марк будет идеальным контрольным участником исследования. Мое замечание принесло огромные плоды.
Поскольку НАСА было моим работодателем, то не имело права запрашивать у меня информацию о моих генах. Однако поскольку я сам это предложил, появилась возможность изучения влияния космических полетов на наследственность.
Таким образом, важной частью научной работы, выполняемой на станции, стало сравнительное исследование близнецов. Многие предполагали, что меня выбрали из-за наличия брата-близнеца, но это лишь совпадение.
Замечу, очень разумно избавиться от газов перед тем, как оказаться запертыми на много часов в крохотной железной банке вплотную друг к другу, так что я перестал сетовать на обилие укропа. На следующий день после прибытия на Байконур у нас была первая «примерка». Для нас это возможность оказаться внутри спускаемого аппарата «Союз», пока он еще в ангаре, не соединенный с ракетой-носителем, которая выведет нас в космос.
В огромном, как пещера, ангаре, известном под названием «здание 254», мы надеваем скафандры «Сокол». Это невероятно трудоемкий процесс. Единственный «вход» в скафандр находится на груди: нужно вползти ногами вперед через эту нагрудную дыру, с усилием протолкнуть руки в рукава, вслепую нашарить головой разъемное кольцо. Для меня этот процесс часто заканчивается царапинами на макушке. В данном случае отсутствие волос – это минус. Затем входное отверстие герметически закрывается, причем этот процесс поражает примитивностью: края материала складываются гармошкой и скрепляются эластичной тесьмой.
Знакомясь с этой системой, я не мог поверить, что какие-то резинки станут нашей единственной защитой в космосе. Когда я оказался на космической станции, то узнал, что точно такими же резиновыми лентами русские в космосе стягивают горловины мешков для мусора. С одной стороны, меня это насмешило, с другой – я оценил прагматизм русских в отношении технологии. Зачем менять то, что работает?
Сегодня у нас нечто вроде генеральной репетиции: мы облачаемся в скафандры, их проверяют на герметичность, затем нас пристегивают привязными ремнями в персональных креслах, выполненных по гипсовым отливкам с наших тел. Это нужно не для нашего удобства, которому русские не придают особого значения, а в целях безопасности и экономии места: незачем делать сиденье просторнее минимально необходимого.
Кресла, изготовленные по индивидуальным размерам, поддержат наши позвоночники и примут на себя часть удара при жесткой посадке на Землю через год после старта. Несмотря на все время, проведенное в макетах «Союза» в Звездном Городке, я изумляюсь тому, как трудно втиснуться в кресло, когда на тебе скафандр. Всякий раз я сомневаюсь, что помещусь, и всякий раз помещаюсь. Еле-еле.
Закончив, мы выбираемся из люка и осматриваем пыльный ангар. Вон очередной грузовой корабль «Прогресс», очень похожий на «Союз», поскольку русские не станут создавать две конструкции, если годится одна. Через несколько месяцев «Прогресс» доставит нам на МКС оборудование, снаряжение для экспериментов, запасы продовольствия, кислород и подарки из дома. В июле стартует «Союз» с новым экипажем из трех человек. Где-то в этом ангаре собирается из деталей следующий «Союз», за ним еще один и так далее. Русские начали запускать «Союзы», когда мне было три года.
Космический корабль «Союз» (Soyuz – то же слово, что в названии страны «Советский Союз») предназначен для маневрирования в космосе, стыковки со станцией и сохранения жизни людей, а ракета-носитель – это «рабочая лошадка», придуманная человечеством, чтобы вырваться из-под власти земной гравитации.
Ракеты (по непонятной причине также называемые «Союзами») готовят к запуску в зоне сборки и проверки напротив ангара – на площадке № 112. Мы с Геннадием [Геннадий Падалка] и Мишей [Михаил Корниенко] переходим дорогу, минуем группу российских журналистов и в очередном громадном, как пещера, здании оказываемся рядом с нашей ракетой. Серая, как оружейный металл, она лежит на боку.
В отличие от шаттла и его предшественницы, колоссальной связки «Аполлон – Сатурн», космический корабль и носитель «Союз» соединяются в горизонтальном положении и в нем же выкатываются на стартовый стол. Лишь там за пару дней до запуска их поднимут и установят вертикально, в направлении на цель. Это очередной пример различия подходов русских и американцев. Данная процедура не столь парадна, как у НАСА, когда на старт торжественно выдвигается вертикальная громада, закрепленная на могучем гусеничном транспортере.
Ослепленные прожекторами, мы идем на стоянку в окружении журналистов и зрителей, которых едва различаем. Скафандры «Сокол» рассчитаны на нахождение в позе эмбриона в запускаемом «Союзе», а не на пешую прогулку, и мы бредем, как троица горбатых пингвинов, изо всех сил стараясь выглядеть достойно.
Мы несем вентиляторы системы охлаждения, нагнетающие воздух в скафандры, как астронавты «Аполлонов» на старых съемках НАСА. На каждом две пары тонких белых перчаток, чтобы мы не увезли в космос микробы (во всяком случае, таков замысел). Верхние мы снимем непосредственно перед посадкой в «Союз».
Автобус, который отвезет нас к стартовому комплексу, ожидает поблизости, подсвеченный прожекторами в клубах выхлопного газа. Мы расходимся по трем маленьким белым квадратам на асфальте, подписанным согласно должности: «командир корабля» – для Геннадия [Геннадий Падалка], «бортинженер» – для Миши[Михаил Корниенко], «бортинженер-2» – это мой. Мы стоим на своих квадратиках и ждем, когда глава Российского космического агентства в очередной раз спросит каждого из нас по очереди, готовы ли мы к полету.
Уверен, что русским показались бы столь же странными американские ритуалы. Перед стартом шаттла мы должны были облачиться в оранжевые скафандры для пуска и посадки, собраться вокруг стола в монтажно-испытательном корпусе и сыграть в своеобразную версию покера-лоуболла. Мы не вышли бы на стартовый стол, пока командир не проиграет раунд (взяв самую старшую комбинацию) и не истратит свое невезение на сегодняшний день. Никто не знает, откуда пошла эта традиция. Вероятно, какой-то экипаж, проделавший это впервые, вернулся живым, и с тех пор все остальные должны были следовать его примеру.
Российский Центр управления полетами предупреждает нас, что до взлета осталась минута. На американском космическом корабле мы бы узнали об этом сами, поскольку перед глазами на экране часов шел бы обратный отсчет. В отличие от НАСА, русские не считают обязательным эффектное действо с обратным отсчетом. В шаттле я никогда не знал наверняка, полечу ли сегодня в космос, пока не чувствовал, как подо мной срабатывают твердотопливные ускорители, – отмен всегда было больше, чем запусков. В случае с «Союзом» такого вопроса нет. Русские ни разу с 1969 г. не отменили взлет после того, как экипаж занял места и пристегнулся.
Что-то кажется необычным, и вскоре я понимаю, в чем дело. «Мусора нет», – указываю я Геннадию [Геннадий Падалка] и Мише [Михаил Корниенко], и они соглашаются, что это странно. Обычно при ВГД высвобождаются фрагменты инородного происхождения, скопившиеся в неровностях на поверхности космического корабля и державшиеся там благодаря силе гравитации: забытые гаечки и болтики, скобы, металлическая стружка, кусочки пластмассы, волосы, пыль – все, что мы называем посторонними объектами и для чего у НАСА, разумеется, есть аббревиатура, FOD (foreign object debris – «посторонний мусор»). В Космическом центре имени Кеннеди были особые сотрудники, очищавшие космические челноки от этого мусора. Проведя немало времени в ангаре, где «Союзы» проходят предполетную подготовку, не отличающемся чистотой по сравнению с монтажно-сборочным комплексом шаттлов, я поражен столь высоким уровнем предотвращения FOD.
Над Европой мы принимаем непонятное сообщение: …рассеянная облачность на тысяче четырехстах футах. Температура один девять. Точка росы один семь. Альтиметр два девять девять пять. Информация АТИС «О»… Трансляция терминала какого-то аэропорта, информирующая пилотов о погоде и условиях на входе в зону аэродрома. Мы не должны были ее получить, но система связи на «Союзе» ужасная. Всякий раз, когда с нами говорит ЦУП, мы слышим характерное пиканье сотового телефона. Хочется заорать: «Да выключите, наконец, мобильные!» – но во имя международного сотрудничества я сдерживаюсь.
Скоро в иллюминаторе появится МКС с восемью солнечными панелями, сверкающими на свету, похожими на лапки гигантского насекомого. Однако без стыковочной штанги мы не сможем соединиться со станцией и попасть на борт. Придется вернуться на Землю. В зависимости от того, когда будет готов следующий «Союз», ожидание затянется на недели или месяцы. Мы рискуем вообще упустить свой шанс. Мы сетуем на перспективу возвращения. Какая нелепость – выбираться из этой капсулы, встречаться с людьми, только что проводившими нас в самый дальний путь, доступный человечеству! Связь с Землей прерывистая, и ЦУП мало чем поможет нам в выяснении того, что происходит. Я оборачиваюсь к Мише . Он разочарованно качает головой. Геннадий [Геннадий Падалка] и Миша [Михаил Корниенко] переводят программное обеспечение в другой режим, и мы видим, что стыковочная штанга выдвинута. Бортовой компьютер просто «пошутил».
Стыковочный узел МКС приближается, я слежу за происходящим по расплывчатому черно-белому изображению на мониторе и гадаю, действительно ли со штангой все в норме. Заключительная часть сближения с МКС восхитительна и намного более динамична, чем любая стыковка шаттлов. Шаттл приходилось стыковать вручную, это был медленный сложный танец, практически не позволявший ошибаться, а «Союз» стыкуется с МКС автоматически, в последние минуты причаливания слегка подкручиваясь для корректировочного включения двигателей. Хотя для нас все это не внове, происходящее приковывает внимание, и я смотрю в иллюминатор на приближающуюся станцию, металлический корпус которой ослепительно сияет в лучах солнца, словно она охвачена огнем. На короткое время включаются двигатели, мы слышим и чувствуем, как они придают нам ускорение. Спущенные остатки топлива мерцают на солнце. Когда двигатели отработали, мы оказываемся в положении для причаливания к стыковочному узлу. Когда мы, наконец, входим в контакт со станцией, раздается физически ощущаемый потусторонний звук, с которым штанга нащупывает, а затем прокладывает путь в стыковочное гнездо, – скрежет металла о металл, завершающийся умиротворяющим лязгом. Теперь и МКС, и «Союз» переводятся в режим свободного дрейфа – они не смогут свободно управлять своей ориентацией и вращением в пространстве, пока не будет достигнуто более надежное соединение. Штанга втягивается, теснее сближая два корабля, из стыковочного узла выходят стыковочные крюки для более прочного захвата. Дело сделано.
Геннадий открывает крышку люка с нашей стороны. Антон Шкаплеров, единственный россиянин на борту МКС, – со своей. Я чувствую странно родной и безошибочно узнаваемый запах – крепкий запах раскаленного металла, как от фейерверков в День независимости. Предметы, подвергающиеся действию космического вакуума, приобретают этот уникальный запах, похожий на запах сварки, – аромат космоса.
Когда пропадает аромат космоса, я различаю уникальный запах МКС, такой же знакомый, как запах дома, где прошло мое детство. Он складывается главным образом из газов, выделяемых оборудованием и всем прочим, – на Земле мы подразумеваем нечто подобное, когда говорим про «запах новой машины». Здесь этот запах сильнее, поскольку частицы пластика невесомы, как и молекулы воздуха, и примешиваются к каждому вдоху. Кроме того, немного пахнет мусором и человеческим телом. Мы запечатываем мусор предельно тщательно, но избавиться от него можем лишь раз в несколько месяцев, когда прибывает грузовой корабль, превращающийся в мусоровоз после разгрузки. Шум вентиляторов и гудение электроники оглушительны и непрерывны. Кажется, нужно напрягаться, чтобы тебя услышали, хотя по опыту я знаю, что привыкну.
Может показаться, что координация работ с учреждениями по всему миру поглощает много времени (бывает и так), но никто никогда не предложит поменять эту систему. Когда сотрудничает так много агентств, важно, чтобы каждый знал, что делают все остальные. Планы быстро корректируются, а недопонимание может привести к катастрофе или трагедии. Мы проходим полный цикл конференций с центрами управления полетами каждое утро и каждый вечер пять дней в неделю. Я решил не думать о том, сколько раз проделаю это, прежде чем вернусь на Землю.
Система оплаты труда космонавтов, принятая в Российском космическом агентстве, также совершенно не похожа на нашу. Их базовые оклады значительно ниже, но за каждый день пребывания в космосе начисляется денежная премия. (Мои суточные – всего $5, но ставка существенно выше.) Премиальные, однако, уменьшаются при каждой совершенной «ошибке», причем ошибки определяются весьма произвольно. Я подозреваю, что жалоба, даже самая обоснованная, может быть расценена как ошибка, что грозит потерей денег, а то и возможности снова полететь в космос. Поэтому все всегда khorosho.
У меня сложные отношения с углекислым газом с тех пор, как я начал летать в космос. Во время первого, семидневного, полета на шаттле я отвечал за замену емкостей с гидроксидом лития, поглощающим СО2 из воздуха на борту. Помню, что всякий раз, когда их менял – дважды в день, утром и вечером, – я вскоре ощущал, каким свежим стал воздух, и лишь тогда осознавал, насколько плохим воздухом мы дышали.
В ходе подготовки к полету на шаттле мы испытывали и учились распознавать симптомы высокого содержания СО2, – в особой кабине в клинике космической медицины дышали через маску смесью, в которой постепенно увеличивалась концентрация углекислого газа. Во время моего второго полета на космическом шаттле я стал лучше понимать, как на меня действует СО2, и расспросил других членов экипажа об их симптомах. Я обнаруживал моменты наивысшей концентрации СО2 по самочувствию и решил добиться более серьезного обсуждения последствий этого.
Вскоре после возвращения на Землю я сумел организовать визит недавно назначенного руководителя программы МКС на военную подводную лодку, находившуюся во Флоридском проливе. На мой взгляд, подводная лодка во многом похожа на космическую станцию, и я попросил коллег обратить особое внимание на то, как военные справляются с углекислым газом. Эта вылазка обернулась открытием: на подводных лодках ВМС воздухоочистители включаются, когда концентрация СО2 превысит 2 мм ртутного столба, несмотря на то что их шумная работа грозит демаскировать субмарину. Для сравнения, согласно международному соглашению, предельная концентрация на МКС достигает 6 мм ртутного столба! Старший механик подлодки объяснил, что симптомы высокого содержания углекислого газа в воздухе представляют опасность для работы экипажа и удержание его на низком уровне является приоритетной задачей. Я подумал, что НАСА следует занять такую же позицию по этому вопросу.
Готовясь к первому полету на МКС, я познакомился с новой системой удаления углекислого газа. Картриджи с гидроксидом лития были безопасны и надежны, но их приходилось выбрасывать после применения, что непрактично, поскольку за одну шестимесячную экспедицию расходуется несколько сотен картриджей. Теперь мы используем вместо них особое устройство – систему удаления двуокиси углерода, или «Сидру» (carbon dioxide removal assembly – CDRA), ставшее проклятием моей жизни. Их у нас два – в американском «Лэбе» и в «Ноуде-3». Каждое весит около 226 кг и внешне напоминает двигатель автомобиля, покрытый зеленовато-коричневым изоляционным материалом.
«Сидра» представляет собой совокупность электронных блоков, датчиков, нагревательных элементов, клапанов, вентиляторов и абсорбирующих слоев. В абсорбенте из кристаллов цеолита углекислый газ отделяется от воздуха, после чего «Сидра» «Лэба» сбрасывает CО2 в космос через вакуумный клапан. «Сидра» в «Ноуде-3» смешивает извлеченный из СО2 кислород с водородом, являющимся отходом при работе нашей системы регенерации кислорода, в устройстве, которое называется системой Сабатье. В результате получаются вода, которую мы пьем, и метан, также стравливаемый за борт.
«Сидра» – капризная тварь, требующая очень много внимания и сил. Прошло не меньше месяца моего первого пребывания на МКС, когда я начал соотносить свои симптомы с определенными уровнями концентрации СО2. При 2 мм ртутного столба я чувствую себя нормально, около 3 мм начинается головная боль и закладывает нос, при 4 мм жжет глаза и затрудняется мышление. Пытаясь выполнять сложную работу, я чувствую отупение – на космической станции такое самочувствие внушает тревогу. Если концентрация углекислоты поднимается выше 4 мм, выраженность симптомов становится недопустимой. Концентрация может увеличиваться по разным причинам.
Иногда «Сидру» приходится отключать, поскольку ориентация станции в пространстве не позволяет получать достаточно энергии от солнечных панелей для ее питания. Например, при стыковке грузового корабля «Прогресс» солнечные панели необходимо разворачивать ребром, чтобы выхлопы двигателей малой тяги грузовика не повредили их поверхность. Бывает, «Сидра» бастует по непонятным причинам, а иногда просто ломается.
В этом полете две «Сидры» подкинули нам новые головоломки. Та, которую мы использовали особенно активно, в «Ноуде-3», отключалась, если ее клапаны забора воздуха – подвижные детали – забивались цеолитом и застревали в неправильном положении. В «Сидре», находящейся в «Лэбе», периодически случались короткие замыкания, и мы не могли понять, чем это вызвано. Иногда в течение дня уровень СО2 начинал медленно расти, особенно когда кто-нибудь тренировался, и у меня закладывало нос, появлялись резь в глазах и легкая головная боль. Я снимал симптомы судафедом и африном, но они дают лишь временное облегчение, и к ним быстро привыкаешь.
Через несколько дней я спросил Терри и Саманту, как они себя чувствуют, и оба отвечали, что заметили: при высокой концентрации углекислоты они не слишком хорошо соображают. Меня удручало, что мы вряд ли получим с Земли какую-то помощь в решении этого вопроса. Отчасти мое раздражение объяснялось тем, что при наличии двух аппаратов очистки воздуха Земля разрешала нам включать только один, держа второй в резерве для страховки.
Мы пользовались «Сидрой» в «Ноуде-3», поскольку она работала относительно надежно. Только если она отказывала или на борту оказывалось больше шести человек (как в сентябре), мы получали право включить обе установки. Одно движение тумблера в Хьюстоне привело бы уровень СО2 у нас на станции к приемлемому значению, но мы не могли убедить их пойти на это.
Иногда я не мог отделаться от подозрений, что вторую «Сидру» держали выключенной, чтобы наземным службам не пришлось возиться с ее техобслуживанием. Трудно заставить себя симпатизировать операторам полетов, принимающим такое решение, когда они дышат относительно чистым земным воздухом. Мне этот уровень кажется безобразно высоким.
Русские руководители утверждают, что содержание СО2 надо сознательно поддерживать на высоком уровне, поскольку это защищает экипаж от вредного влияния радиации. Если это заявление имеет под собой научную основу, мне только предстоит в этом убедиться, а поскольку космонавты (я подозреваю) расплачиваются за жалобы штрафами, они не жалуются.
Геннадий вспоминает, как в один из предыдущих его полетов капсула «Союза» ударилась о землю и перекатилась, так что космонавты оказались вверх ногами. Один из членов экипажа попытался тайком провезти в скафандре кое-какие сувениры с орбиты, и из-за этого лишнего груза вкупе с необычным положением при приземлении вес тела этого, оставшегося неназванным, космонавта пришелся на паховую область. Боль у него была такая, что Геннадий отстегнул ремни, рискуя свернуть шею при падении на голову, и помог несчастному изменить положение, чтобы облегчить его муки. Терри и Саманту этот рассказ, похоже, не вдохновил.
Ученые НАСА делят научную деятельность на МКС на две основные категории. К первой относятся исследования, способные улучшить жизнь на Земле: изучение свойств химических соединений, которые можно использовать для новых лекарств, изучение процессов горения, чтобы научиться эффективнее использовать топливо, создание новых материалов.
Эксперименты второй категории ориентированы на будущее освоение космоса: тестирование нового оборудования для жизнеобеспечения, решение технических проблем космических полетов, поиск новых способов удовлетворения потребностей человеческого организма в космосе.
Все эксперименты, в которых главным испытуемым являюсь я, относятся ко второй категории. Это годичное сравнительное исследование меня и Марка, братьев-близнецов, изучение эффектов годичного пребывания в космосе на нас с Мишей [Михаил Корниенко], наблюдение за последствиями для моих глаз, сердца и сосудов. Изучаются мои сон и питание, будет проанализирована ДНК для лучшего понимания воздействия космического полета на человека на генетическом уровне. Некоторые исследования относятся к сферам психологии и социологии и посвящены эффектам длительной изоляции в замкнутом пространстве.
Если длительные космические полеты грозят серьезным ущербом зрению астронавтов, эту проблему необходимо решить прежде, чем лететь на Марс. Недопустимо, чтобы члены экипажа, которые пытаются высадиться на далекой планете, пилотирующие космический корабль, пользующиеся сложным оборудованием и исследующие незнакомый мир, – плохо видели.
Основная гипотеза объясняет изменение зрения повышением давления жидкости, окружающей головной мозг. В космосе отсутствует гравитация, заставляющая кровь, спинномозговую жидкость, лимфу, слизь, воду в наших клетках и прочие жидкости скапливаться в нижней части тела, к чему мы привыкли. Из-за недостаточного оттока мозговой жидкости увеличивается внутричерепное давление. В первые недели в космосе мы к этому адаптируемся, в большом количестве выделяя излишки жидкости с мочой, но ощущение распирания в голове окончательно не проходит.
Представьте, что вы стоите на голове 24 часа в сутки – слегка избыточное давление в ушах, заложенный нос, отечность лица, покраснение кожи. Как и множество других элементов человеческой анатомии, тонкие структуры головы формировались в условиях земной гравитации и не всегда хорошо переносят ее отсутствие. Избыточное давление жидкости может нарушить форму глазных яблок и вызвать отек кровеносных сосудов глаз и зрительных нервов.
Все это пока теория, поскольку в космосе трудно измерить давление внутри черепа (лучший способ измерения внутричерепного давления – люмбальная пункция, которой я во время космического полета решительно предпочитаю не подвергаться и которую не намерен проводить ни одному из членов экипажа). Возможно также, что изменения зрения вызывает или усугубляет высокий уровень углекислого газа, как известно, расширяющего кровеносные сосуды. Может сказываться и обилие натрия в нашем рационе, поэтому НАСА работает над уменьшением его содержания, чтобы выяснить, повлечет ли это какие-либо изменения.
Поскольку от ухудшения зрения в космосе страдают только астронавты-мужчины, наблюдения за небольшими различиями в состоянии сосудов головы и шеи у мужчин и женщин также, вероятно, подскажут ученым, где искать корень зла. В противном случае мы будем вынуждены отправить на Марс чисто женский экипаж.
В ходе исследования перемещения жидкостей мы с Мишей [Михаил Корниенко] станем участниками экспериментов, в которых используется приспособление для снижения внутричерепного давления в космосе – штаны-отсосы. Название точно соответствует содержанию!
Мы будем по очереди носить устройство под названием «Чибис» – профилактический вакуумный костюм, снижающий давление в нижней части тела. Отчасти он напоминает брюки, но особенно похоже на нижнюю часть робота из «Затерянных в космосе» или штаны из мультфильма про Уоллеса и Громита. Снижение давления в нижней части тела уменьшает количество жидкости в голове. Мы надеемся, что изучение влияния «Чибиса» на наши тела поможет разобраться в этом вопросе.
У одного из русских космонавтов при ношении костюма внезапно упала частота сердечных сокращений, и он потерял сознание. Товарищи по экипажу решили, что у него произошла остановка сердца, немедленно прекратили эксперимент, и все обошлось без последствий. Если прибор однажды вызвал угрозу жизни человека, НАСА старается больше его не использовать, но, поскольку «Чибис» пока лучшее, что у нас есть для изучения проблемы давления, было сделано исключение. Подготовка к надеванию «вакуумных штанов» занимает целый день.
Мы должны сдать контрольные образцы крови, слюны и урины и получить изображения кровеносных сосудов головы, шеи и глаз с помощью ультразвукового аппарата. Все необходимое для этих тестов оборудование имеется только в американском сегменте, и мы несколько часов упаковываем его и перебазируем в русский служебный модуль. Это самый сложный эксперимент на человеке в истории Международной космической станции.
Когда наступает момент надевать устройство, я снимаю брюки и забираюсь в штаны «Чибис», следя за тем, чтобы не повредить пломбировку в области талии. Миша управляет прибором, медленно снижая давление в нижней части моего тела, и с каждым очередным уменьшением я чувствую, как кровь отливает от головы. Это приятное ощущение. Впервые за несколько месяцев мне не кажется, что я стою на голове.
... самочувствие начинает меняться. Я словно оказался в самолете F-14, испытывающем слишком большие перегрузки. Сознание мутится, поле периферийного зрения сужается, как бывает на грани обморока. Штаны не в порядке, и мне кажется, что мои внутренности вот-вот будут извлечены из меня.
– Эй, с этой штукой что-то не то, – сообщаю я Мише и Геннадию.
– Я сейчас…
Я хочу сломать пломбу и прервать эксперимент и в тот же миг слышу крик Геннадия: – Миша, что ты делаешь? Геннадий [Геннадий Падалка] не склонен кричать и повышает голос только в экстренных случаях. Я смотрю на индикатор давления. Он не должен подниматься выше 55, но Миша довел его до 80 – максимума отрицательного давления. К счастью, ни я, ни оборудование не получили неустранимых повреждений, эксперимент можно продолжать.
Я остаюсь в штанах пару часов, проходя различные медицинские тесты, например измерение давления, и снимая эхограммы сердца, шеи, глазных яблок и сосудов за висками. Вот и пригодились мои космические татуировки.
Незадолго до запуска я сходил в тату-салон в Хьюстоне и набил черные точки на участках тела, чаще всего подвергающихся ультразвуковому исследованию (на шее, бицепсе, бедре и икре), чтобы не приходилось всякий раз выискивать нужное место. Это избавило меня от множества проблем. Мы измеряем давление жидкости в ушной раковине (прибор засовывается в ухо) и внутриглазное давление (датчик давления прикладывается к глазному яблоку при местном обезболивании), исследуем глазные яблоки с помощью лазера, способного зарегистрировать такие изменения, как хориоидальные складки и отек зрительного нерва. Все это время я чувствую себя хорошо, как никогда в космосе. Постоянная тяжесть в голове ушла, и я сожалею, что пора снимать штаны и завершать эксперимент.
В конце июня следующий грузовой корабль SpaceX доставит сюда свежие фрукты и овощи, а также ресурсы, в которых мы отчаянно нуждаемся, в том числе самое главное – контейнеры для дерьма, без которых невозможно выжить в космосе. Брат к тому же сообщил, что пришлет мне костюм гориллы. Я спросил, зачем он нужен на космической станции.
– Еще как нужен, – заверил он.
– В космосе еще ни у кого не было костюма гориллы. А у тебя будет. Меня ничто не остановит.
Меня смущает, что часть груза будет составлять такая чепуха. Всегда находятся желающие покритиковать НАСА за любую трату, кажущуюся излишней, которые, разумеется, тут же вытащат калькуляторы, чтобы высчитать стоимость доставки костюма гориллы на орбиту. Марк объясняет, что в вакуумной упаковке он будет весить и занимать места не больше хлопчатобумажного свитера с символикой альма-матер или некоммерческой организации, которые иногда присылаются в рекламных целях.
Из-за потери «Прогресса» у русских не хватает еды, и, хотя мы уверили их, что поделимся продуктами, какое-то время всем придется жить скромно. Я приношу салями, присланную братом с грузовиком SpaceX, и съедаю одну из последних порций русской курятины в белом соусе, дополнив блюдо американской говядиной. У русских было также нечто под названием «Закуска аппетитная», хотя с этим я бы поспорил.
В среду, накануне отлета «Союза» со станции, Терри должен передать командование МКС Геннадию. Этот небольшой ритуал, восходящий к военно-морской церемонии смены командования, отмечает момент, когда ответственность за станцию переходит от одного человека к другому. Вшестером мы немного неуклюже перебираемся в американский «Лэб», и Терри в это время произносит речь. Он благодарит наземные команды в Хьюстоне, Москве, Японии, Европе и Канаде, научные группы в Хантсвилле и других местах. Благодарит наши семьи за поддержку.
Мы зовем Саманту, чтобы и она послушала, и я описываю собственные впечатления от предыдущего возвращения. Когда мы врезались в атмосферу, капсулу окружила ярко-оранжевая плазма – это ошарашивает, как если бы вы оказались в нескольких дюймах от оконного стекла, по другую сторону которого некто пытается уничтожить вас с помощью паяльной лампы. Затем, когда раскрылся парашют, капсула дернулась и бешено завертелась во все стороны. Если удастся правильно настроиться, если воспринимать ситуацию как приключение, это даже круто.
С другой стороны, некоторые астронавты и космонавты после первого приземления на «Союзе» признавались: их так ужасно швыряло, что казалось, произошла авария и они погибнут. Грань между ужасом и восторгом бывает тонкой, и я хотел, чтобы у Терри и Саманты был правильный настрой.
У Терри был опыт возвращения на Землю на шаттле, и я отметил, что «Союз» входит в плотные слои атмосферы по гораздо более крутой траектории: «Садиться на шаттле – все равно что проехаться в «роллс-ройсе» вниз по Парк-авеню, а на «Союзе» ты словно скатываешься на советской развалюхе по бездорожью с крутой горы». Это сравнение их позабавило, но оба выглядят немного обеспокоенными.
На сегодня, на 2:20 дня по времени МКС (10:20 утра во Флориде), назначен запуск SpaceX, который я рассчитывал наблюдать в прямой трансляции, но интернет-соединение к этому времени не будет восстановлено. SpaceX везет многое из того, что мы с нетерпением ждем, и самый важный его груз – международный стыковочный адаптер (International Docking Adapter), механизм стоимостью 100 миллионов долларов, который приведет стыковочные порты, сконструированные для космического челнока, в соответствие с новым международным стандартом стыковки, принятым в 2010 г. НАСА, ЕКА, Роскосмосом, Японским и Канадским космическими агентствами. (В конечном счете его смогут использовать и китайцы, и другие страны.) Без него мы не сможем доставлять на станцию людей кораблями SpaceX или Boeing, пока находящимися в стадии разработки.
На борту SpaceX также находятся пища (у русских она на исходе), вода, одежда для американского астронавта Челла Линдгрена и японского астронавта Кимии Юи, которые прилетят в следующем месяце, снаряжение Челла для выхода в открытый космос (этой осенью он станет моим напарником в работах вне станции), фильтрующие прокладки для удаления загрязнений из воды (ее уже почти невозможно пить из-за большого содержания органики, поскольку комплект столь необходимых нам фильтров взорвался вместе с Orbital) и эксперименты, созданные школьниками (некоторым детям, разработки которых погибли при взрыве ракеты Orbital, был дан второй шанс увидеть, как они сегодня отправятся в космос). Лично я жду запасную пару обуви для бега, новый привод для беговой дорожки, чистую одежду, лекарства и подарки друзей и членов семьи. Наступает и минует время ланча. Вскоре после него интернет-соединение моего компьютера восстанавливается. Я ищу трансляцию запуска SpaceX, но соединение недостаточно стабильное для потокового видео. Изображение то застывает, то дергается. Вдруг мой взгляд останавливается на заголовке: «Грузовая ракета SpaceX взрывается во время запуска к МКС».
... до меня начинает доходить, что мы потеряли три грузовых корабля за последние 9 месяцев, последние два – один за другим. Предметов повседневного спроса, оставшихся у нас, хватит месяца на три, а у русских дела еще хуже.
Глядя вниз на авианосец «Лексингтон», я не мог поверить, что мне предстоит посадить самолет на эту крохотную точку. Взлетно-посадочная полоса аэропорта, как правило, 2 км в длину и 45 м в ширину. Но главное – она неподвижна. ВПП авианосца меньше 300 м в длину и намного уже; вдобавок она постоянно меняет угол тангажа, кренится и подпрыгивает на волнах. Сам корабль тоже движется, и, поскольку зона посадки находится под углом к носу судна, ВПП постоянно «убегает» вперед и вправо от самолета, пытающегося на нее сесть.
Смотреть на авианосец было жутко. Пролетая над ним и выполняя разворот, я недостаточно сильно потянул ручку управления, и меня увело в сторону. Стало намного сложнее занять нужное положение позади корабля. Когда я в первый раз заходил на посадку, у меня создалось обманчивое впечатление, что палуба была достаточно большой по сравнению с моим Т-2. Это меня обнадежило, поскольку садился я пока неидеально. Я сосредоточился на оптической системе обеспечения посадки в левой части полетной палубы – она визуально показывает пилотам, насколько точно они заходят на посадку. Коснулся палубы и включил режим полной тяги, возвращаясь в воздух.
Первая попытка прошла неплохо, и я почувствовал себя увереннее. Чтобы пройти квалификацию, мне предстояло выполнить шесть посадок конвейером, садясь и сразу же взлетая, а затем выпустить посадочный гак – хвостовой крюк – и зацепиться за тормозной трос. Я надеялся успеть сделать все это за один день. Выполнив первую посадку с аэрофинишером, я официально стану пилотом палубной авиации, членом уникального братства. Я без проблем проделал касания и взлеты, но, когда на подлете к авианосцу выпустил гак, яснее увидел опасность ситуации и почувствовал скачок адреналина – скверно!
Снижение, касание, полная тяга, как нас учили, – если гак не зацепится за трос, я должен быть готов вновь подняться в воздух, чтобы самолет не свалился с носа корабля в воду. Потрясающе было бы почувствовать, как тормозной крюк захватывает трос, доказывая, что я все сделал правильно, – если бы я не забыл пристегнуться как следует.
При зацеплении меня швырнуло вперед и ударило о приборную панель. Ощущения, как будто я попал в автоаварию, в ситуации, когда я впервые в жизни выполняю посадку с аэрофинишером на палубу авианосца, замедлили мою реакцию. Теперь, остановившись, я должен был убрать тягу, но мне не удалось сделать это быстро. Один из техников выскочил перед носом самолета, яростно подавая мне сигнал «Убрать тягу». Я выполнил вторую посадку с аэрофинишером, затем третью. Еще одна, и требования выполнены! Однако начало темнеть, и нам приказали возвращаться на аэродром.
В чем-то наша беговая дорожка похожа на земные тренажеры, но вмонтирована в собственную уникальную виброзащитную систему. Силы, создаваемые при интенсивном беге, могут быть неожиданно опасными – станция может развалиться из-за колебаний неудачной частоты.
На «Мире» русскому ЦУП однажды пришлось попросить американку Шеннон Люсид бегать в другом темпе во избежание повреждения станции. Во время своего первого полета космонавт Олег Кононенко (скоро он присоединится к нам вместе с Челлом и Кимией) вызвал потенциально опасную осцилляцию только тем, что неосознанно перемещался в воздухе вверх-вниз, легко отталкиваясь ногами от пола и амортизирующего троса.
Я управляю беговой дорожкой с помощью программы в своем ноутбуке: начинаю медленно и постепенно прибавляю темп. Мне нравятся ежедневные тренировки, но для суставов это серьезная нагрузка. В иные дни боль в коленях и стопах почти непереносима, впрочем, сегодня все не так плохо. Я разгоняюсь до своей максимальной скорости.
Пот скапливается на бритой голове, как вода на корпусе автомобиля, только что обработанного воском, и я вытираю его полотенцем, уже две недели выполняющим эту функцию.
Когда все важное собрано, остается около 20 минут до возможного столкновения. Я плыву в российский сегмент и вижу, что космонавты не задраили люки. Они считают это пустой тратой времени и небезосновательно.
Наиболее вероятны два сценария: старый спутник пролетит мимо (и зачем тогда было закрывать крышки люков?) или столкнется с нами лоб в лоб, но в этом случае станция мгновенно испарится, независимо от того, были люки в этот момент открыты или закрыты. Чрезвычайно маловероятно, чтобы один модуль был уничтожен, а другие пережили удар, но просто на всякий случай Центр управления заставил меня потратить больше двух часов на подготовку к этой ничтожной вероятности.
Русский подход состоит в том, чтобы сказать «да пошло оно…» и посвятить, возможно, последние 20 минут жизни ланчу. Я присоединяюсь к остальным членам экипажа как раз вовремя, чтобы разделить с ними баночку «Закуски аппетитной». За 10 минут до вероятного столкновения мы отправляемся в «Союз», который Геннадий [Геннадий Падалка] подготовил к полету на случай, если нам придется отделяться от станции. Станция находится в тени, и в «Союзе», где мы втиснулись каждый в свое кресло, царит темнота. Здесь тесно, холодно и шумно.
Русские сегодня тоже сдают кровь, и я лечу в их служебный модуль за несколькими образцами, которые они попросили пристроить в наш холодильник. Сразу за люком, ведущим в российский сегмент, модули становятся меньше и теснее, оборудование шумнее, а освещение желтее. Однако на сей раз картина хуже: как раз в момент моего появления русские запустили свою центрифугу, ревущую как цепная пила. Все трое космонавтов смеются, видя мою реакцию.
Это очередной пример различия подходов наших стран к оборудованию станции. Неизменная цель Российского космического агентства – сделать работу максимально дешево и эффективно, и нельзя не признать, их экономные решения некоторых проблем впечатляют. Великолепным примером является «Союз», доставляющий нас в космос и обратно, – дешевый, простой и надежный. Однако в конечном счете сравнительная простота оборудования русских ограничивает их возможности заниматься наукой на орбите и в такие моменты, как сегодня, заставляет меня сомневаться в безопасности их приборов.
Стартовая площадка, обычно кишащая сотнями рабочих, предстала перед нами жутковато безлюдной, на это впечатление накладывался шум заправленного шаттла – жужжание насосов и двигателей и скрип металла, реагирующего со сверхохлажденными компонентами ракетного топлива. На лифте внутри пусковой вышки мы поднялись на 58,5 м, и Курт первым вошел в орбитальный корабль.
Криогенное топливо, проходя через топливопроводы, вызывало образование конденсата, при замерзании превращавшегося в снег, и, несмотря на теплую погоду, некоторые из нас успели сразиться в снежки, пока другие предпочли сходить в туалет – «Последний Туалет на Земле». Затем мы один за другим вошли в Белую комнату, стерильное помещение вокруг крышки входного люка.
Когда настала моя очередь, я влез в лямки своего парашюта и приладил на голове гарнитуру системы связи. Потом опустился в люке на колени, и команда закрытия отсека сняла с меня бахилы, которые мы надеваем, чтобы не занести грязь в космический корабль. Кабина была ориентирована вертикально, и мне пришлось ползти не по трапу, а через трап к приборной доске и своему креслу, казалось свисающему с потолка. Я сумел перекинуть правую ногу через рукоятку, подтянулся и принял нужное положение в кресле, лежа на парашюте, колеблющаяся масса которого ощущалась как посторонний предмет под спиной.
Члены команды закрытия отсека, в том числе мой друг и товарищ по группе подготовки астронавтов Дэйв Браун, максимально туго притянули нас привязными ремнями и помогли подключить все соединения: системы связи, охлаждения и подачи кислорода. Мы лежали на спинах в положении для старта, колени выше головы, глядя прямо в небо. Мы были счастливы, что находимся в космическом корабле, но было очень неудобно, особенно из-за тугих ремней.
Наконец часы обратного отсчета дошли до последней минуты. На 30-й секунде отсчет времени до запуска взяли на себя компьютеры шаттла. На 6-й секунде ожили три главных двигателя, развив тягу в 450 000 кг, но мы не сдвинулись с места, поскольку ракету удерживали на стартовой площадке 8 гигантских болтов.
На нулевой сработало зажигание твердотопливных ускорителей, и болты, полуразрушенные подрывом пиропатронов, освободили ракету. Мгновенно созданное усилие в 3 млн кг оторвало нас от стартовой площадки. Из видеозаписей и личных наблюдений за стартами я знал, что сначала подъем шаттла кажется очень медленным. Секунду мы стояли на стартовой площадке совершенно неподвижно, а в следующую нас увлекало строго вверх так быстро, что это казалось невозможным. Я словно был пристегнут к сиденью в сошедшем с рельсов и бесконтрольно разгоняющемся товарном поезде, меня бешено болтало во всех направлениях. Мы разогнались от нуля до скорости, превышающей скорость звука, меньше чем за минуту.
На этой стадии полета командиру и пилоту практически нечего делать, разве что следить за состоянием систем, проверяя, все ли идет как надо, и сохранять готовность действовать, если потребуется. Некоторые ошибочно полагают, что мы «пилотируем» шаттл, манипулируя органами управления, и что мы могли, при желании, перемещать «Дискавери» в небе, как самолет. В действительности, пока работали твердотопливные ускорители, мы были просто пассажирами. Невозможно изменить тягу или выключить их.
После отделения твердотопливных ракет через две минуты после отрыва от стартовой площадки мы летели на трех главных двигателях и могли в некоторой степени контролировать ситуацию. Мы продолжали тщательный мониторинг всех систем, поднимаясь все выше и быстрее. В первые две минуты полета мы были готовы при серьезном сбое – прежде всего, отказе главного двигателя – развернуться и сесть на взлетно-посадочную полосу Космического центра имени Кеннеди.
Этот режим аварийного прекращения запуска назывался «возвращением на стартовый комплекс», и для его осуществления шаттл должен лететь задом наперед со скоростью 7 Махов. Никто до сих пор не предпринимал такой попытки и не хотел бы предпринять. (Джон Янг, когда готовился стать командиром первого запускаемого шаттла, выразил надежду, что ему не придется выполнять этот маневр, поскольку для его успеха необходима «череда чудес вперемежку с Божественными вмешательствами».) Поэтому все мы были счастливы, достигнув момента «возвращение невозможно», когда появляются другие, менее рискованные, варианты аварийного прекращения запуска.
Расходуя компоненты топлива, шаттл становился все легче, отчего ускорение возрастало. Когда перегрузки достигли трехкратной величины, стало трудно дышать, а парашют и кислородные баллоны, закрепленные на спине на случай нештатной ситуации, сильно тянули привязные ремни, перехватывающие грудь. Двигатель уменьшил тягу, чтобы не выйти за предел структурной целостности космического корабля. По мере ускорения Курт при содействии Билли Боба следил за состоянием всех систем на трех экранных дисплеях, чтобы быть готовым предпринять доступные действия через долю секунды после того, как узнает об их необходимости.
Когда шаттл вышел на расчетную орбиту, настало время выключения главного двигателя – ВГД; затем практически пустые внешние топливные баки отделились, чтобы сгореть в атмосфере. ВГД – великий момент, означающий, что мы пережили фазу запуска, один из самых рискованных этапов всего полета. Мы разогнались от нуля до 28 000 км/ч всего за 8,5 минуты и теперь парили в космосе.
... речь Курта была замечательна хотя бы тем, что ему удалось избежать любого намека на религиозность. Возможно, он вспомнил, как члены экипажа «Аполлона-8» по очереди читали «Бытие» на орбите Луны в канун Рождества 1968 г. Это был прекрасный момент для многих людей, как христиан, так и нехристиан, но группа атеистов засудила НАСА за нарушение закона об отделении церкви от государства. Ничто сказанное Куртом не дало бы фанатичным сторонникам Первой поправки повода для обиды.
Барбара Морган, будучи преподавательницей начальной школы в Айдахо, в 1985 г. стала финалисткой программы «Учитель в космосе». Для проведения урока с борта «Челленджера» была выбрана Криста Маколифф, Барбара стала ее дублершей. Она тренировалась вместе с Кристой и экипажем «Челленджера» целый год, готовясь совершить полет, если Криста по какой-то причине не сможет лететь. Она видела, как «Челленджер» взорвался в воздухе с семью ее друзьями на борту – после такого потрясения многие предпочли бы отойти в сторону.
Барбара, к ее чести, выразила желание отправиться в турне по стране, которое должна была провести Криста по возвращении из космоса, посещая школы и рассказывая о программе полетов на шаттлах и важности образования. Барбара хотела, чтобы школьники увидели человека, разделяющего мечту Кристы о полетах и не разуверившегося в программе освоения космоса. Барбара официально вступила в отряд астронавтов в 1998 г. и занимала ряд должностей, прежде чем была назначена в первый полет – под мое командование. Она летела в космос через 21 год после катастрофы «Челленджера».
Перед сном я получил электронное письмо от главного руководителя полета, в котором сообщалось, что с внешнего топливного бака оторвалось девять фрагментов изоляционной пены, три из которых, считали на Земле, попали в систему тепловой защиты в нижней части корабля – туда же, куда и кусок, погубивший «Колумбию». Однако в том случае было повреждено критически значимое усиленное углерод-углеродное ТЗП передней кромки крыла. В НАСА не считали, что у нас проблемы, – удары фрагментов теплоизоляционной пены часто обходятся бесследно, – но предпочли перестраховаться и проинформировать меня.
На следующий день мы в поисках повреждений осмотрели нижнюю сторону шаттла с помощью камеры и лазерных сканеров на штанге, закрепленной в механической руке манипулятора. Изображения получились недостаточно информативными. Еще через день мы подошли к МКС и совершили разворот на 360° в вертикальной плоскости – сальто назад, – чтобы экипаж станции мог сфотографировать теплозащиту шаттла с большим увеличением.
На снимках обнаружилась подозрительная область на критически значимой части днища корабля возле правой створки ниши шасси, достаточно обширная, чтобы в НАСА решили обследовать ее детально с помощью лазера на выдвижной штанге, когда мы пристыкуемся. Обследование выявило дыру примерно 7,5 ? 7,5 см, проходящую насквозь через кремниевые теплозащитные плитки до нижележащего волокна. Когда мы просканировали область лазером и увидели изображения соединенной с ним камеры, моей первой мыслью было: «Вот дерьмо!» Казалось, дыра идет насквозь через алюминиевый сплав, из которого сделан планер. Позже вечером Земля прислала мне на почту фотографии повреждения. Я распечатал самые интересные изображения и носил их в кармане следующие два дня.
На Земле вспыхнул яростный спор о том, как повреждение скажется при входе в атмосферу. Выбирать было не из чего. Можно попытаться выйти в открытый космос и заделать пробоину особым составом, который никогда не испытывался в полете, или положиться на судьбу и садиться, как есть. Я обсудил оба варианта с экипажем, главным образом со Скорчем, технические знания которого оценивал особенно высоко, а также с двумя участниками выходов в открытый космос, Риком и Дэйвом, поскольку именно им пришлось бы заниматься ремонтом. Мы решили, что при необходимости устраним повреждение, но доверимся Земле, если результаты анализа укажут на возможность безопасного возвращения в плотные слои атмосферы. В прессе немедленно написали, что над нами нависла смертельная опасность.
Команды экспертов на Земле изучали пробоину и тепловое воздействие на плитки. Они сделали макет поврежденной зоны в натуральную величину и доставили на испытательный полигон, где можно было нагреть газы до очень высоких температур и воспроизвести влияние сверхзвуковых скоростей с помощью электрической дуги, имитируя условия входа в атмосферу. Я проникался все большей уверенностью, что повреждение неопасно и нам лучше оставить все как есть. Некоторые эксперты НАСА возражали и настаивали на ремонте. Меня беспокоило, что один легкий удар инструмента или гермошлема члена экипажа может увеличить дыру или проделать новую и что материалы и процедуры ремонта еще не опробованы.
Мы подготовили космический челнок и его системы, снарядились и пристегнулись в креслах и начали процесс входа в атмосферу. Корабль врезался в атмосферу и стал нагреваться; мы следили за раскаленной плазмой, обволакивающей иллюминаторы, и думали о том, как она атакует теплозащиту шаттла. Все понимали, что может случиться, если мы приняли неверное решение.
– Максимальный нагрев пройден, – спокойно сказал Скорч. Это был тот самый момент, когда начала разрушаться «Колумбия».
– Понял тебя, – ответил я. Примерно через 20 секунд мы миновали момент, когда узнали бы о прогорании теплозащитного покрытия шаттла, если бы оно произошло.
– Похоже, проскочили, – сказал я, не в силах избавиться от мыслей о наших друзьях, погибших в «Колумбии». Убежден, остальные члены экипажа тоже думали о них.
Теперь мы находились в земной атмосфере, и, когда скорость упала ниже скорости звука, я отключил автопилот и принял управление на себя. Я впервые пилотировал космический челнок в атмосфере и знал, что у меня будет лишь одна попытка его посадить. Поскольку траектория нашего снижения была в семь раз круче, а скорость в 20 раз выше, чем у самолета, я испытывал воздействие гравитации: вестибулярное головокружение и визуальный симптом – нистагм, ритмические подергивания глазных яблок вверх-вниз. Приближаясь к отметке 600 м, я постарался отвлечься от этих физических проблем.
– Высота 600 м, далее предварительное выравнивание, – сказал Скорч.
– Принято, предварительное выравнивание, – отозвался я, подтверждая, что услышал его.
– Приготовиться выпустить шасси.
Когда мы спустились ниже 600 м, я начал медленно и сосредоточенно поднимать нос корабля, переходя на значительно более пологую траекторию планирования и ориентируясь все в большей мере по визуальным средствам обеспечения посадки сбоку от ВПП и в меньшей – по приборам корабля.
На 100 м я сказал Скорчу: – Выпустить шасси.
Скорч нажал соответствующую кнопку: – Шасси выпущены.
С момента выпуска шасси до приземления остается лишь около 15 секунд. В этот короткий промежуток времени я старался жестко контролировать планирование шаттла, чтобы пересечь границу взлетно-посадочной полосы на нужной высоте (7,8 м) и иметь в момент касания нужную скорость (370 км/ч) и вертикальную скорость снижения не более 0,6 м/с. Посадку осложнял сильный боковой ветер. Я не сумел добиться касания строго на средней линии, но к моменту остановки мы были ровно посередине полосы.
Я думаю, большинство командиров шаттлов, являвшихся также пилотами палубной авиации – летчиками ВМС и морской пехоты с опытом ночной посадки на палубу авианосца, – согласятся, что при прочих равных сажать орбитер проще. Тем не менее это одна из самых сложных задач для пилота. Особенная трудность в том, что ты должен совершить безупречную посадку после пребывания в космосе, страдая от усталости, тошноты и обезвоживания. Вдобавок на тебя смотрит весь мир.
Через несколько дней я делаю себе прививку от гриппа – это первая вакцинация в космосе. Здесь нет возбудителей инфекций, и прививка нужна не для того, чтобы меня защитить. Это часть сравнительного исследования близнецов, Марка и меня. Он получит ту же вакцину в то же время – более того, настаивает на том, чтобы ввести ее самому себе, – затем будет проведено сравнение наших иммунных ответов.
Мы оба пишем твиты о том, что привились от гриппа, и получаем неожиданно шумный отклик. Я даже удостаиваюсь ретвитов Центра по контролю и профилактике заболеваний США и Национальных институтов здравоохранения. Кажется, всех восхищает сам факт того, что я ввел себе вакцину. Порой внимание общественности привлекает самая обыденная сторона жизни в космосе.
Курс на выживание оказался изматывающим. Нас отправили в поля с использованной посадочной капсулой «Союза», имитируя приземление в удаленном районе, не снабдив ничем, кроме НЗ, положенного для космического корабля. Дима [Дмитрий Кондратьев] не очень владел английским, а мы с Дагом не блистали в русском, но все трое общались достаточно сносно, чтобы справиться с испытанием.
Мы построили шалаш, развели костер и постарались не замерзнуть насмерть в ожидании «спасателей». В первую ночь было так холодно, что мы не могли спать и стояли у костра, медленно поворачиваясь, чтобы ничего не отморозить. В пять утра Дима поступил нетипично для русского, предложив в нарушение протокола построить вигвам для сохранения тепла. Валить деревья с помощью мачете в ледяной тьме зимней ночи было сущим бедствием, но к семи утра мы соорудили хижину из березовых стволов и парашюта «Союза». Теперь мы не умирали от холода, однако вигвам быстро наполнился дымом. Мы опустили головы как можно ниже, чтобы дышать во сне.
В последний день мы совершили марш-бросок через лес – это было упражнение на ориентирование, воссоздававшее встречу с поисковой партией. Пейзаж был ошеломляющий: стволы берез высились на фоне неба, все вокруг укрыто свежим пушистым снегом, снежинки сверкают в утреннем свете. Мы вышли из леса к большому замерзшему озеру. Был мороз, над озером стоял пар, повсюду на льду виднелись русские старики, рыбачившие у лунок. Эта картина запомнилась мне как квинтэссенция всего истинно русского. Словно застывший во времени, как масштабная сцена из фильма «Доктор Живаго», трогательный образ навсегда запечатлелся в моей памяти.
Курс выживания на воде оказался ненамного приятнее зимнего испытания. Старый «Союз» спустили на воду, и нам пришлось забираться в него в скафандрах «Сокол», используемых во время взлета и посадки. Крышка люка за нами закрылась, и мы сидели в удушливой жаре, пока не получили указания снять скафандры и надеть зимнее аварийно-спасательное снаряжение, а сверху резиновый гидрокостюм. Было почти невозможно выполнить эти указания в тесноте «Союза». Диме [Дмитрий Кондратьев], Саше [Александр Калери] и мне пришлось по очереди ложиться на колени остальным, чтобы вылезти из одного костюма и влезть в другой.
Капсула подпрыгивала вверх-вниз на катящихся волнах Черного моря, и я подумал, что мы не справились бы с этой задачей, вернувшись из космоса, ослабленные пребыванием в невесомости. В дополнение к моей зимней одежде – а в «Союзе» было жарко, как в сауне, – я натянул еще и полный гидрокостюм, включая несколько слоев шапочек и капюшонов. Мы утопали в собственном поту и были вымотаны еще до того, как вылезли из «Союза» и прыгнули в море.
Это, по сути, не было освоением оборудования или действий; как и зимний курс выживания, водный был почти исключительно психологическим тренингом и опытом сколачивания команды путем совместного преодоления трудностей. На мой взгляд, было бы лучше открыто это признать – больше смысла.
Зона поиска остатков корабля была настолько велика, что прочесать ее, передвигаясь пешком, не представлялось возможным. Недели через две мне было поручено возглавить воздушный поиск, в котором задействованы самолеты и вертолеты для обнаружения крупных фрагментов. Казалось бы, части космического корабля легко опознать с первого взгляда даже с воздуха, но мы теряли время на обследование старых автомобилей, ванн, заржавленной бытовой техники и всевозможного мусора, издали казавшихся имеющими отношение к шаттлу.
Ходили слухи, что во время поисков были обнаружены останки жертв убийств и места, похожие на лаборатории по производству метамфетамина, хотя я так и не узнал, имели ли они под собой почву. Некоторые найденные нами фрагменты «Колумбии» были на удивление неповрежденными. Я нашел в лесу принтер Canon с корабля без единой царапинки – той же модели, с которой мне в будущем пришлось повоевать на космической станции. Мы нашли образцы поставленных экипажем научных экспериментов в полной сохранности – вплоть до того, что ученые могли бы некоторые из них завершить. Катастрофу пережила даже чашка Петри, полная червей.
Я беру карабин страховочного фала с малого рабочего места – высокотехнологичного держателя инструмента, прикрепленного к передней части скафандра, – зацепляю за одно из колец наружной оболочки станции возле самого шлюза и удостоверяюсь, что карабин закрыт и надежно заблокирован. Как выпуск шасси самолета перед посадкой, это одна из процедур, в которой меньше всего хочется напортачить.
Во время моего предыдущего долгосрочного полета на МКС два русских космонавта, Олег Скрипочка и Федор Юрчихин, осуществляли совместный выход в открытый космос для монтажа оборудования на внешней стороне российского служебного модуля.
По возвращении на станцию оба, особенно Олег, были явно не в себе. Сначала я подумал, что у Олега это реакция на первый выход в открытый космос, и только в ходе нынешнего годичного полета узнал, что произошло в тот день. Оказывается, фал Олега отцепился и он начал отдаляться от станции. Он спасся только потому, что налетел на антенну, его отбросило обратно к станции, и он смог ухватиться за поручень. Я часто размышлял, как бы мы поступили, если бы узнали, что он улетает прочь без шанса вернуться.
Я перемещаюсь к своей первой рабочей площадке на правой стороне гигантской фермы космической станции, периодически оглядываясь на фал, чтобы проверить, как он движется и не зацепился ли за что-нибудь. Сначала возникает ощущение, словно я, переставляя руки, ползу по полу.
Как повреждена внешняя оболочка станции! Микрометеориты и космический мусор бомбардируют ее 15 лет, оставляя мелкие углубления и царапины, даже сквозные, с зазубренными краями, пробоины в поручнях. Это немного тревожит, особенно когда ты снаружи, защищенный от очередного удара только несколькими слоями скафандра.
Снять и сложить изоляцию коммутационного блока сборных шин относительно простая работа, однако, как и все, что мы делаем в невесомости, это труднее, чем может показаться: представьте, что пытаетесь упаковать чемодан, прибитый к потолку. Даже простейшее дело в космосе требует изнуряющей степени сосредоточенности, как при посадке F-14 Tomcat на палубу авианосца или космического шаттла на ВПП, но я должен сохранять эту сосредоточенность не несколько минут, а целый день.
Три самые важные вещи, за которыми я должен сегодня следить, – это фалы, текущая задача и циклограмма. Каждое мгновение я должен знать, что происходит с моим фалом и надежно ли он закреплен. Ничего важнее для моего выживания нет.
В среднесрочной перспективе необходимо фокусироваться на работе и на том, чтобы как следует ее выполнить.
В долгосрочной – учитывать общую циклограмму выхода ВКД (внекорабельная деятельность), последовательность задач с временномй привязкой, разработанную так, чтобы наилучшим образом использовать ограниченные ресурсы скафандров и наши силы.
Сняв изоляционное покрытие и уложив его в сумку, я принимаю поздравления Земли с хорошо выполненной работой. Впервые за долгие часы я делаю глубокий вздох, потягиваюсь, насколько это возможно в жестком скафандре, и оглядываюсь. Время ланча, но не сегодня. Я могу пить воду через трубочку в гермошлеме, и только.
Готовясь к этому полету, я тренировался смазывать копию концевого захвата с помощью таких же инструментов, как и те, которыми пользуюсь здесь. Во время отработки на мне были дубликаты перчаток от моего скафандра. Но теперь, когда я, шприц для смазки и сама смазка парят в космосе, зрелищные восходы и закаты солнца повторяются каждые 90 минут, а под ногами величественно вращается планета, все выглядит настолько иначе, что это сбивает с толку. Шприц для смазки хорошо спроектирован, это продвинутая версия шприца для заделки швов, который можно купить в любом хозяйственном магазине, но им ужасно неудобно пользоваться в герметичных перчатках с толстыми пальцами.
Несколько часов я вожусь с этим громоздким инструментом, словно пятилетний ребенок, пытающийся рисовать краской с помощью пальцев. Смазка попадает куда угодно. Ее капельки разлетаются из пистолета, словно одержимые страстью к исследованию космоса. Некоторые летят в мою сторону, и это может стать серьезной проблемой: если смазка попадет на остекление моего гермошлема, я перестану видеть и не смогу найти обратную дорогу.
Это задание отнимает намного больше времени, чем на него отведено, а руки так болят, что я едва могу ими пошевелить. В этом выходе в открытый космос много утомительного, но хуже всего то, сколько усилий приходится затрачивать из-за перчаток. Костяшки пальцев стерты в кровь, мышцы перегружены, а мне еще многое предстоит сделать.
Я работаю в тандеме с Кимией, который тонко управляет механической рукой, располагая ее именно там, где мне нужно. Я наношу смазку на конец длинного проволочного инструмента и засовываю его в темную дыру в концевом захвате. Ничего не видно, остается лишь надеяться, что смазка попадет в нужное место, куда я ощупью, вслепую, целю.
Нам предстоит самая сложная часть выхода в открытый космос – возвращение в шлюз. Челл движется первым и проходит в своем массивном скафандре сквозь отверстие, ни за что не зацепившись. Оказавшись внутри, он закрепляет скафандровый фал. Тогда я отцепляю его страховочный фал, все еще зацепленный за кольцо снаружи космической станции, прикрепляю его к себе и отцепляю собственный фал. Перевернувшись вверх ногами, я в таком положении влетаю в шлюз, чтобы оказаться лицом к крышке люка и иметь возможность ее закрыть. Когда мы оба оказываемся внутри, то тяжело дышим от усталости. Закрыть крышку – абсолютная необходимость! – намного труднее, чем открыть, поскольку сказывается усталость. Руки меня почти не слушаются.
Первый шаг – закрыть теплозащитное покрытие внешнего люка, сильно поврежденное солнцем, как и почти все наше оборудование, испытывающее воздействие жесткого излучения. Покрытие больше не прилегает вплотную – оно деформировалось, приняв форму картофельного чипса, – и требуется большая ловкость, чтобы надежно его закрепить.
Когда теплозащитное покрытие закрыто, нужно заново подключиться к фалу коммуникаций, подающему в наши скафандры кислород, воду и электричество от систем станции вместо собственной системы жизнеобеспечения скафандра. Это далеко не просто, но через несколько минут мы правильно устанавливаем соединения. Несмотря на усталость, мне удается надежно закрыть и зафиксировать крышку люка.
Пока вокруг свистит нагнетаемый воздух, мы с Челлом пытаемся отдышаться после утомительного возвращения на станцию. Нам придется подождать около 15 минут с несколькими проверками на герметичность, чтобы убедиться, что люк полностью закрыт, а в шлюзовом отсеке тем временем устанавливается такое же давление, как и везде во внутренних помещениях станции.
Я досконально знал, в чем подходы Российского космического агентства к подготовке космонавтов аналогичны подходам НАСА (в частности, активным использованием тренажеров) и в чем отличаются (например, акцентом на теории, а не на практике, причем в крайней степени).
Если бы НАСА учило астронавта отправлять посылку, то взяло бы коробку, положило туда что-нибудь, показало дорогу на почту и отправило его выполнять задание.
Русские начали бы в лесу с обсуждения пород деревьев, древесина которых идет на коробки для почтовых отправлений, чтобы затем перейти к изложению подробнейшей истории изготовления коробок. Рано или поздно вы доберетесь до нужной информации о том, как отправить посылку, если только еще не заснули. Мне кажется, это часть их системы ответственности – каждый участник подготовки космонавтов должен подтвердить, что экипаж обучен всему, что, может быть, понадобится. Если что-то пойдет не так, это уже будет вина экипажа.
Прежде чем получить право лететь на «Союзе», мы должны были сдать устные экзамены, которые оценивались баллами от одного до пяти, точно так же, как экзамены во всей системе российского образования. Наш заключительный комплексный экзамен оценивала большая комиссия в составе почти 20 человек в присутствии многочисленных зрителей.
Про себя я называл устные экзамены «публичным побиванием камнями». Частью процесса является обсуждение итогов экзамена, на котором члены экипажа отстаивают свое видение результата, стараясь свести к минимуму или вообще снять с себя ответственность за любую ошибку. Спор о баллах чем-то напоминает спортивное состязание, и мне кажется, что нас оценивали отчасти по умению защитить свою позицию, как в суде.
Впервые став членом дублирующего экипажа, я поехал в компанию «Звезда», которая делает кресла «Союза» и скафандры «Сокол», а также скафандры для выхода космонавтов в открытый космос и катапультируемые кресла для российских военных самолетов. Вместе с врачом экипажа НАСА и переводчиком-специалистом по медицинской терминологии я поехал из Звездного Городка на другой конец Москвы через многие мили московских пригородов.
На огороженной и охраняемой территории компании «Звезда» мне помогли улечься в контейнер наподобие маленькой ванны и всего залили теплым гипсом. Когда гипс затвердел, мне помогли выбраться и предоставили возможность посмотреть, как работает старый, повидавший виды техник с бородой, как у Толстого, больше похожий на художника, чем на техника. Его огромные огрубелые руки с длинными чуткими пальцами скульптора вырезали лишний гипс, создавая идеальный шаблон моей спины и ягодиц.
Через несколько недель я снова приехал на «Звезду» для примерки нового ложемента и последующей ужасающей процедуры проверки герметичности – полтора часа в индивидуальном скафандре, куда подано давление, лежа на спине в индивидуальном же ложементе. Кровообращение в нижней части ног оказалось нарушенным, и испытание стало пыткой. Все космонавты и астронавты боятся этой процедуры, но если кто-нибудь жалуется, то слышит категоричное: «Если вы не можете вытерпеть эту боль сейчас, как справитесь с ней в космосе?» Я никогда его не оспаривал, однако аргумент неубедительный: в космосе вы терпите неудобство, зная, что это спасает вам жизнь.
Через несколько недель я снова участвовал в проверке на герметичность, на сей раз в вакуумной камере – этот ритуал призван вселить в нас уверенность в надежности скафандра. Подобные мероприятия могут казаться скорее ритуалами посвящения, чем технической необходимостью, как и многие традиции российской космической программы.
Командиром «Союза» стал Дима [Дмитрий Кондратьев, в отряде с 1997 года, в 2010 году - командир «Союз ТМА-20», бортинженер МКС по программе 26-й и командир 27-й основной экспедиции], с которым мы были дублерами 5-й экспедиции и проходили курс выживания десять лет назад. Это был его первый космический полет.
Еще когда нас с Димой зачислили в один дублирующий экипаж, он утверждал, что должен командовать МКС, поскольку является командиром «Союза» и военным офицером. Саша Калери с его обширным опытом космических полетов гораздо лучше подходил на роль командира, но не имел воинского звания. Дима был так убежден, что с ним поступили несправедливо, что написал руководству два письма в очень сильных выражениях, доказывая, что Саша не справляется со своими обязанностями на должной высоте и должен быть исключен из экипажа. Следствием столь вопиющего нарушения протокола стало многолетнее отлучение Димы от полетов, несмотря на его выдающиеся технические навыки.
Я слышал о случаях, когда члены экипажа не ладили во время космического полета, но лично с ними не сталкивался – до этого момента. Однажды я заглянул в российский сегмент с каким-то вопросом, и Дима попросил меня помочь с русским агрегатом, который пытался починить, – «Электроном», генерирующим кислород из воды. В этом не было ничего необычного, кроме того, что он обратился ко мне, хотя рядом находился Саша. Саша, надо отдать ему должное, предложил свою помощь, но Дима сделал вид, что не слышит. Не представляю, каково это, работать, есть и спать бок о бок четыре месяца при таких трениях.
Когда я пробыл в космосе несколько месяцев, в прессе появились сообщения, что Саша Калери привез с собой Коран, подаренный ему Ираном. Ходили слухи, что это символический ответ на недавнюю волну осквернения Коранов в Соединенных Штатах в годовщину террористической атаки 11 сентября.
Руководитель программы МКС хотел знать, правда ли это. Когда меня спросил об этом глава Офиса астронавтов, я ответил, что меня не интересует, какие книги берут в полет члены экипажа, и выразил недоумение, что НАСА интересуется подобными мелочами. Я сказал, что не собираюсь никого расспрашивать о личных вещах, и думал, что история на этом закончится.
Однако вскоре я получил непосредственно от руководителя программы космической станции недвусмысленное требование выяснить, есть ли у Саши этот Коран. Обычно я только один раз высказываю несогласие с требованием Земли (если, конечно, речь не идет о вопросах безопасности), но, когда она настаивает, поступаю, как велено. Это проще, чем раздувать конфликт из любого разногласия, и экономит душевные и физические силы на случай, если они действительно понадобятся. Однако на сей раз я был глубоко убежден, что не должен уступать.
На следующий день я отправился в российский сегмент и нашел Сашу в тесном пространстве российского шлюзового отсека за работой над одним из скафандров.
– Привет, Саша, – сказал я.
– Я обязан тебя кое о чем спросить, хотя лично меня не заботит, что ты ответишь.
– О’кей, – сказал он.
– Я должен спросить, есть ли на борту станции иранский Коран.
Саша поразмыслил и благожелательно откликнулся:
– Это не твое дело.
– Точно, – ответил я. – Не бери в голову.
Я вернулся в американский сегмент и передал этот ответ своему руководству. Больше я об этом деле не слышал.
День нашего второго выхода за пределы МКС начинается почти так же, как и первого: ранний подъем, короткий завтрак, десатурация, одевание. Сегодня я решаю надеть очки, потому что при первой вылазке линзы Френеля на смотровом щитке себя не оправдали. Когда запутался фал одного из инструментов, я видел узелок недостаточно четко и не мог его распутать. К счастью, он распутался сам.
Использование очков связано с определенным риском – если они сползут, у меня не будет ни малейшей возможности их поправить, пока надет гермошлем, поэтому я предусмотрительно прикрепляю их к голове. Мой голый череп подходит для этого идеально. Жаль, что я не привык к контактным линзам. Я надеваю шлемофон и напоследок чешу все, что чешется, прежде чем гермошлем будет закрыт.
Во тьме все кажется незнакомым. (Одно из отличий российского подхода к выходам в открытый космос состоит в том, что, когда станция входит в тень, русские прекращают работу. Космонавты просто прикрепляются к боковой стороне станции и отдыхают, дожидаясь очередного восхода солнца. Это безопаснее – снижается риск совершить ошибку и переутомиться, – но они тратят в два раза больше ресурсов и совершают в два раза больше ВКД, потому что работают только половину времени, проводимого за бортом.)
Сначала капсула кажется игрушечной, уменьшенной моделью самой себя, и словно оказывается в пламени всякий раз, как от ее поверхности отражается солнечный свет, но постепенно увеличивается в размерах и медленно превращается в настоящий космический корабль. Следя за его приближением, я осознаю какую-то неправильность в угле, скорости или обоих факторах. «Союз» слишком смещен относительно своего стыковочного порта. Всего в нескольких метрах от станции он останавливается, выбрасывая в нашу сторону струи тормозных двигателей для фиксации положения в пространстве. Это ненормально. Малые двигатели «Союза» обдают иллюминаторы «Купола» несгоревшим топливом, и я поспешно закрываю защитные крышки. Шарики топлива, переотражаясь, скачут между иллюминаторами и крышками, вызывая странное и тревожное ощущение. Я спешу в русский служебный модуль узнать у Сергея [Сергей Волков] и Миши [Михаил Корниенко], в чем дело.
– Сбой автоматической системы стыковки, – отвечает Сергей. Причины не знает никто. Юрий [Юрий Маленченко], командир «Союза», берет управление на себя и после нескольких минут выравнивания успешно стыкует корабль всего на девять минут позже расписания. [«Союз ТМА-19М» - автоматическая стыковка не удалась из-за недобора тяги одного из двигателей причаливания и ориентации] Это наглядное объяснение того, почему мы так долго готовимся к маловероятным событиям. Автоматическая система надежна, но сбой может стоить экипажу жизни, если никто не сумеет заменить автоматику действиями в ручном режиме.
После проверки герметичности, которая всегда кажется более долгой, чем в действительности, – на сей раз потребовалось около двух часов – мы открываем крышку люка и приветствуем на борту МКС новых членов экипажа. Как всегда, первый день для них оказывается очень насыщенным. Я сознаю, что в последний раз принимаю вновь прибывших, и, как ни странно, испытываю грусть, словно меня заранее одолевает ностальгия.
Я не очень хорошо знаю Юрия, хотя он один из самых опытных космических путешественников в истории. У него репутация блестящего технического специалиста, и то, как он осуществил ручную стыковку в нештатной ситуации, эту репутацию только подкрепляет. На его счету пять полетов в космос, в том числе длительная экспедиция на «Мире», полет на шаттле и три предыдущих долгосрочных пребывания на Международной космической станции – в общей сложности 641 день в космосе. Кроме того, он единственный человек, который женился, находясь в космосе.
Во время его первой экспедиции на МКС они с невестой Екатериной обменялись клятвами на видеоконференции: он – на станции, она – в окружении друзей и родственников дома в Хьюстоне. (Зная Юрия, я сомневаюсь, что он был без ума от этой идеи, просто решил не возражать.)
В его четвертом полете в 2008 г. «Союз» с Юрием оказался так далеко от предполагаемого места приземления, что казахи-пастухи, наткнувшиеся на его дымящийся космический корабль, не имели представления, что это такое. Когда Юрий и остальные члены экипажа – две женщины, Пегги Уитсон и Ли Со Ён, – выбрались из капсулы, казахи приняли его за инопланетное божество, прилетевшее с неба с собственным гаремом. Если бы не прибытие поискового отряда, думаю, пастухи объявили бы его своим вождем.
Следующие несколько дней русские набивают мусором «Прогресс», который скоро улетит и сгорит в атмосфере. У них остается свободное место, и они предлагают избавиться от части мусора нам. Как многое другое в космосе – кислород, вода, пища, – возможность удаления мусора является ресурсом, которую наши страны используют как валюту.
Я передаю пару огромных мусорных мешков, не сообщая об этом Хьюстону. Людям на Земле придется очень много возиться, запрашивая разрешение, которое, скорее всего, не будет получено. Я поступаю так весь год, спихивая мусор со станции, если у русских есть место, и мы оказываем им ту же услугу, когда можем. (Это оборачивается проблемой позднее, когда мы загружаем Cygnus и Хьюстон не досчитывается мусора – у нас должно было скопиться 10 мешков. После долгих расспросов я говорю: «Должно быть, в полночь прилетала мусорная фея». Больше эту тему не поднимают, и прекрасно.)
Как-то в пятницу я приношу несколько цветов в российский сегмент и закрепляю посреди стола для украшения.
– Скотт, – недоумевает Сергей [Сергей Волков], – зачем ты выращиваешь цветы?
– Циннии, – уточняю я.
– Зачем ты выращиваешь циннии?
Я объясняю, что мы хотим однажды научиться растить помидоры, и это один из экспериментов, призванный расширить знания, необходимые для длительного космического полета. Экипаж, летящий на Марс, будет нуждаться в свежей пище и не сможет пополнять ресурсы с Земли, как мы на космической станции. Если мы можем вырастить латук, сумеем и циннии. Если справимся с цинниями, вероятно, нам будут по силам и помидоры, а помидоры имеют настоящую питательную ценность для членов марсианской экспедиции. Сергей качает головой.
– Растить помидоры – значит попусту тратить время. Если хотите вырастить что-нибудь для стола, займитесь картофелем. На картофеле можно жить. (И делать водку!)
Практичный и простой русский подход имеет свои плюсы.
В конце января я впервые наряжаюсь гориллой, упаковавшись с ног до головы в костюм, пахнущий пластмассой. Первая проделка Космической гориллы носит продуманный характер: я прячусь в каюте Тима Копры и дожидаюсь его появления, а когда дверь открывается, выскакиваю, перепугав его до смерти. После этого отправляюсь в российский сегмент и показываюсь космонавтам – они едва не лопаются от смеха. Космическая горилла уже несет людям радость!
Через несколько дней один из российских коллег находит меня в американском сегменте и жалуется, что у него шатается зуб. Это коронка на импланте, маленький металлический колышек среди передних зубов. Единственный путь домой – зубодробительный спуск в «Союзе», и он небезосновательно опасается, что непрочно держащийся имплант провалится в горло или потеряется, но не хочет и возвращаться без него, поскольку мы сразу после посадки без конца фотографируемся. Я достаю стоматологический набор, тщательно просушиваю и зуб, и штифт марлей, смешиваю немного зубного цемента и приклеиваю зуб на место. Довольный коллега широко улыбается. Командир всегда на посту!
Поскольку наша сердечно-сосудистая система все это время не испытывала нагрузки со стороны гравитации, то ослабла, и по возвращении на Землю нас ждут симптомы низкого артериального давления. Один из способов противодействия этому эффекту является прием водно-солевых добавок с тем, чтобы повысить объем плазмы крови перед спуском. У русских и американцев разные представления об идеальной схеме нагрузки жидкостью. НАСА предлагает выбор, включающий куриный бульон, сочетание солевых таблеток и воды, а также Astro-Ade – восстанавливающий жидкость напиток, разработанный специально для астронавтов. Русские предпочитают больше соли и меньше воды, в том числе потому, что стараются не пользоваться памперсами во время спуска с орбиты. Выяснив во время предыдущих полетов, что для меня самое лучшее, я отдаю предпочтение обильному питью воды и памперсу.
... я буду помнить ее всегда. Это вид из иллюминатора «Союза», в котором Сергей, Миша и я отчаливаем от Международной космической станции. Внутри я знаю станцию прекрасно, а снаружи видел считаные несколько раз. Она выглядит причудливо: поблескивающая отраженным солнечным светом, длинная, как футбольное поле, с солнечными панелями, раскинутыми на площади больше 0,2 га. Это уникальная структура, собранная космическими путешественниками, летевшими над Землей в вакууме со скоростью 28 500 км/ч при экстремальных температурах плюс и минус 150 °С, результат работы 15 стран в течение 18 с лишним лет, тысяч человек, говорящих на разных языках и придерживающихся разных инженерных методов и стандартов. Некоторые модули станции ни разу не соприкоснулись на Земле, но в космосе идеально подошли друг к другу.