Навигация:
Оккупация
Возможность найти работу в Великобритании
Технический институт в Блайхероде
Модернизация А4 — увеличение дальности полёта
Принудительная отправка специалистов по ракетной технике в СССР
Три недели в поезде, идущем в СССР
Остров Городомля
Самовольные отлучки
Институт № 88
Посещение острова Устиновым
Бытовые условия
Поиск причин саморазрушения летящей ракеты
Плановый характер работы
Поездка в Москву с докладом для научного совета
Смысл вывоза немецких учёных в СССР
Плоский водный канал для изучения аэродинамики изделий
Аэродинамическая труба
Пробные стрельбы ракет А4
Нудизм и туризм
Задачи, поставленные перед немецкой группой
Ракетоноситель «Восток»
Поначалу солдаты и местное немецкое население не имели права вступать в какой-либо контакт друг с другом. Этот запрет был наложен английским фельдмаршалом Монтгомери. Позднее в газетах и по радио было объявлено, что немцам разрешается дружески приветствовать англичан. Все английские солдаты вели себя очень корректно. Наши квартиры в первые дни после вступления союзников ограбили не они, а американская войсковая часть. Позднее, когда меня по делам исследований посещал английский инженер в штатском, его всегда сопровождал «мистер сержант» — главный сержант гарнизона. Английские техники расспрашивали меня о наших работах во время войны в Ганноверской технической высшей школе, в институте аэродинамики и авиатехники, и здесь в Вильдеманне, на нашем новом месте работы. Они потребовали от меня участия в совместной работе в исследовательском институте аэронавтики в Брауншвайг-Фелькенроде, после завершения которой я должен был написать о результатах всех прежних фундаментальных исследований. Один раз в две недели я обязан был появляться в Фелькенроде, а в остальное время мог работать в Вильдеманне. Фелькенроде был центром, где оккупационная власть собирала безработных ученых. Я встречался там со многими моими коллегами. Мой английский куратор мистер Штерн хорошо говоривший по-немецки был пожилым господином, носившем серо-голубую униформу без знаков отличия. Я должен был написать для него доклад об обтекании корпуса торпеды, о нагрузке на управляющие устройства, о нагрузке и стабильности при движении вперед и круговом движении.
Мы, немцы, сразу заметили, что вся работа в Фелькенроде велась в направлении ее ликвидации и последующего вывоза. Все без исключения измерительные системы, даже все детали, которые можно было снять с больших аэродинамических труб, увозились английскими солдатами на грузовиках. Подобным образом был очищен и наш маленький институт в Вильдеманне. Ведь немецкое государственное имущество превратилось в трофеи победителя. Британскому лейтенанту Бротертону, который в первые же дни подъехал к зданию института с несколькими грузовиками солдат, я еще смог отказать в выдаче, поскольку он не мог предъявить мне документов, удостоверяющих его полномочия английского администратора технической высшей школы в Ганновере. Но на следующий день он уже обзавелся этими документами и вернулся к нам разъяренный как бык. Несмотря на мои объяснения и мой протест он упаковал плюс ко всему и весь геодезический инструментарий «Nanga-Parbat» исследователя Финстервальда, который вообще не относился к институту аэродинамики и авиатехники. Господин Финстервальд хотел спасти эти ценнейшие приборы во время бомбардировок Ганновера и оставил их у нас.
К тому времени, когда англичане уехали, все наши помещения были совершенно пусты. Станки, маленькие аэродинамические трубы, все измерительные инструменты — все было увезено. Не осталось даже канцелярских принадлежностей— пишущих машинок и аппаратов для фотокопирования. Второй лейтенант, Детахементс, заметив мое огорчение, ободряюще и сочувственно похлопал меня по плечу и сказал: «Не принимайте все это так близко к сердцу». Английский гарнизон продолжал разыскивать бывших немецких солдат, которые переоделись в штатское, но не были пропущены через английский лагерь для военнопленных и не получили официальных бумаг об освобождении
Как аэродинамик я мог рассчитывать найти сферу приложения своих сил в США или Англии. Однако о возможностях работы в Англии я много слышал в Фелькенроде. Условия были мало привлекательны. Жена и ребенок должны были остаться в Германии. Местом работы был Фарнборо — центр британских исследований аэронавтики. Ученые нанимались на основе договора, который мог быть неожиданно расторгнут или продлен по желанию английской стороны. Свобода передвижения была ограничена радиусом в пять километров. Конкретное предложение по совместной работе я получил от группы ученых, которая собралась в Бодензее. В дальнейшем они предполагали работать во Франции. Начальником этой группы должен был стать руководитель моей диссертации Пауль Руден, впоследствии один из разработчиков реактивного самолета «Каравелла».
В конце марта 1946 г. я получил телеграмму из Геттингена. Ассистенты института механики, с которыми я вместе трудился во время войны, просили меня срочно приехать к ним. Это были доктор Иоханнес Хох и доктор Курт Магнус. Мы втроем занимались проблемами механики торпед. Моя задача состояла в консультациях по вопросу гидравлических сил и моментов, действующих на корпус торпеды и стабилизатор кормовой части. Между Хохом, Магнусом и мной была договоренность в дальнейшем по возможности работать вместе. У Магнуса были контакты с бывшими ракетостроителями из Пенемюнде, где руководителем был Вернер фон Браун, к тому времени уже перебравшийся в США. У США было намерение перетянуть дополнительные рабочие силы из Германии.
Я был очень удивлен, когда в институте механики Магнус сообщил мне, что установил связь с техническим институтом, находящимся в русской оккупационной зоне, а именно в Блайхероде. Он сам и господин Хох решили там работать. В Блайхероде предполагались работы над усовершенствованием пенемюндской ракеты А-4 — теперь уже для исследовательских целей. Они нуждались в моем участии как аэродинамика.
Коллеги сообщили мне о хорошем жизнеобеспечении. Каждому члену семьи гарантировалось 4500 калорий в день в виде хлеба, масла и мяса. Такое действовало тогда на изголодавшихся и ослабевших людей как божественное откровение. Хох и Магнус предложили мне назавтра вместе с местным сопровождающим перейти через демаркационную линию в русскую оккупационную зону и посетить Блайхероде, что само по себе еще ни к чему меня не обязывало.
В Блайхероде на аристократически обставленной вилле я познакомился с инженером Гельмутом Греттрупом, немецким руководителем ракетной группы. Господину Греттрупу было примерно лет тридцать. Это был приятный в обращении приветливый человек с хорошими манерами. Он был похож на шведа — такой же высокий, худощавый блондин с голубыми глазами. Когда я его увидел в первый раз, он приветствовал меня как своего старого знакомого и выразил надежду, что мой путь сюда был не очень трудным. Я уже слышал, что он работал в Пенемюнде ассистентом у фон Брауна. Да, он ушел из Пенемюнде, чтобы работать самостоятельно. Он излучал полнейший оптимизм, когда объяснял мне начальные условия и цель своей работы.
Греттруп отвел меня в другую комнату, где представил двум офицерам Красной армии — полковнику Кутепову и полковнику Победоносцеву. Я взглянул на спокойные и вдумчивые лица. Только позже я узнал, что Кутепов — из первого отдела госбезопасности, а Победоносцев — профессор факультета авиации в Москве. Они довольно хорошо говорили по-немецки и пояснили мне: «Задача группы в Блайхероде состоит в дальнейшей разработке ранее производимых в Пенемюнде больших жидкостно-реактивных ракет для мирных целей».
Когда я спросил о конкретных целях, они сказали о почтовых ракетах, которые должны будут достигать далеких точек Советского Союза, а также о космических исследованиях и о полете на Луну. Они предложили мне работать в Блайхероде, где я вместе с семьей смог бы наслаждаться свободой передвижения в пределах всей оккупационной зоны. Я должен был получить хорошую квартиру в неразрушенной части Блайхероде. Питание с высоким содержанием калорий было тоже гарантировано. На следующий день господин Греттруп положил передо мной договор, который он как Генеральный директор предприятия уже подписал. В договоре было сказано, что в случае перебазирования работ я имею право его расторгнуть.
Советское руководство в Блайхероде возглавлял молодой генерал Гайдуков, энергичный, решительный, хорошо знакомый со всеми техническими вопросами. Среди его многочисленных штабных офицеров выделялся полковник Победоносцев, с которым я познакомился еще во время моего первого визита в Блайхероде. Здесь был также полковник Королев), талантливый инженер, решения которого всегда основывались на базе точных инженерных знаний и здравом смысле. Он лучше всех был осведомлен обо всех проблемах ракетной техники. С генералом Гайдуковым2) я познакомился сразу же после приезда в Блайхероде. Он вызвал меня для обсуждения основных направлений моей работы. В качестве переводчика был приглашен полковник Королев, прекрасно владевший немецким. Затем я познакомился со старшим лейтенантом Мишиным). Он был специалистом в области баллистики. Высокий, стройный, темноволосый, с вдумчивыми глазами, увлекательный собеседник. Его размышления всегда были научно обоснованы. Среди советских инженеров выделялся также старший лейтенант Тюлин), высокообразованный, эрудированный и всегда очень любезный в отношениях с людьми.
Много лет спустя, в 1983 году, на конференции по аэродинамике в Виттенберге известный русский аэродинамик Абрамович рассказал мне, что в 1946 г. он будучи полковником Советской Армии, также работал в Блайхероде, но тогда мы не встретились. Светские отношения между нами и советскими офицерами приветствовались. Мы встречались семьями, офицеров часто сопровождали их жены. Эта дружба казалась нам тогда совершенно естественной. Однако, когда позднее мы работали в Советском Союзе, любые контакты, кроме служебных, между советскими гражданскими инженерами и немцами были запрещены. Хорошие знакомые из Блайхероде превратились в очень молчаливых людей.
Решая проблемы, связанные с ракетой А4, мы постепенно хорошо изучили ее устройство. И тогда господин Греттруп поставил перед нами две новые задачи. Во-первых, мы должны были попытаться увеличить дальность полета этой ракеты за счет облегчения ее веса. И, во-вторых, спроектировать совершенно новую ракету весом в одну тонну с дальностью полета в двадцать тысяч километров.
При проектировании ракеты Г1 для аэродинамиков проблем было немного. Моими расчетами ракеты А4 я установил, что ее корпус и большая стабилизирующая поверхность в хвостовой части соответствуют современному уровню технических достижений. Форму А4 я рекомендовал и для Г1. Задача уменьшения веса легла в основном на плечи конструкторов. Для этого у нас была хорошая крепкая группа, состоящая из бывших сотрудников авиазавода «Арадо» в Брандербурге. Ею руководил бывший начальник одного из отделов «Арадо» инженер Бласс. Все авиаконструкторы были воспитаны на принципах легких конструкций. После недолгого изучения немногих попавших в наше распоряжение чертежей и некоторых почти готовых ракет, найденных в штольнях завода в калийной горе, конструкторы нашли возможности для уменьшения веса. Особенно сильно можно было сократить массу ракеты за счет превращения ее внешней оболочки в бак для горючего.
Пенемюндские инженеры размещали горючее во вмонтированных вовнутрь ракеты двух больших раздельных баках. В новой ракете в заполненный бак с горючим дополнительно должен был быть закачен воздух с избыточным давлением в 4 атмосферы. Из-за растянутых стенок корпуса ракеты создавалось напряжение растяжения, благодаря которому можно было избежать напряжений давления, которые сминают и раскалывают тонкие металлические листы стенки. В этой конструкторской команде особенно выделялся господин Тоебе, изобретательный инженер, который работал статиком — так называют специалистов, занимающихся расчетами прочности.
Нашей конструкторской группе удалось добиться значительного уменьшения сухого веса. Господин Вольф, баллистик, рассчитал для Г1 дальность полета почти в тысячу километров, таким образом эта ракета могла бы лететь в четыре раза дальше, чем А4. Все коллеги были очень удивлены. Полковник Королев, прежде чем признать возможности улучшения, попросил господина Вольфа еще раз тщательно проверить все произведенные расчеты.
Основной доклад в присутствии примерно двадцати немецких инженеров и десяти советских коллег, все из которых были сотрудниками института в Блайхероде, делал господин Бласс, руководитель конструкторского отдела. Он представил чертежи нескольких вариантов ракеты Г1. Среди них, как мне помнится, был и вариант, предложенный полковником Королевым. В нем старая ракета А4 в своей цилиндрической части должна была быть удлинена, при этом она бы смогла взять больше топлива. По сравнению со старой ракетой А4 было уменьшено отношение сухого веса к стартовому, таким образом ракета могла лететь дальше. Для всех вариантов был предусмотрен старый привод А4 с тягой 10 тонн. При этом Королев сам критиковал свое предложение. Очень тяжелая ракета поднималась бы с небольшим стартовым ускорением и внутри своего весового класса не смогла бы достичь максимальной дальности полета. Господин Вольф, баллистик, рассчитал траектории полета для всех вариантов. Во всех случаях дальность полета получалась более тысячи километров. Таким образом за полгода работы был достигнут значительный прогресс по сравнению со старой ракетой А4. И это при том, что все разработки были сделаны совсем новым коллективом. Я думаю, нашим преимуществом было то, что у нас не было никаких технических отчетов из Пенемюнде. Мы были мало обременены старым мышлением и могли идти своим путем. Возможно, тогда мы с нашим техническим проектом ушли дальше, чем немцы в США, которые больше цеплялись за старое наследство.
... я изо всех сил сопротивлялся попыткам разбудить меня и продолжал спать. Пока не услышал отчетливые слова Тюлина: «Уже сегодня Вы должны уехать в Москву». От такого сообщения я поднялся рывком: «Когда?». Я полностью пришел в себя. Сначала я предполагал, что речь идет о короткой командировке в советскую столицу. Старший лейтенант Тюлин сел на край кровати. Он говорил медленно: «Пришел приказ перевезти в Москву всех немецких специалистов». Молчание. Я взглянул на обеих женщин. Они уже были одеты и смотрели на меня так, как будто хотели сказать: «Ну, теперь тебе самое время вставать!». Господин Тюлин пояснил: «В шесть часов в Вашу квартиру придет лейтенант с солдатами». Он сделал паузу, чтобы дать усталому человеку время осознать сказанное: «Я пришел, чтобы вы не очень ужаснулись эскорту. Я попросил генерала разрешить мне лично уведомить Вас обо всем за четверть часа до прихода солдат». Скоро в дверь позвонили. Это был эскорт. Возглавлявший его лейтенант был удивлен тем, что мы уже ожидали его прихода. Потом все понял, узнав Тюлина. Женщины сразу принялись действовать. Лидди увела солдат на кухню, быстро организовала завтрак, а Гертруд попросила офицера и переводчика пройти с ней в гостиную. Переводчик показал мне написанный от руки перевод приказа. Я прочел о том, что наш Центральный институт должен переехать в Советский Союз сроком на пять лет. Часть немецкого коллектива, в соответствии с репарационными обязательствами по Потсдамским соглашениям, привлекается к трудовой повинности. Лейтенант показал мне список с напечатанными в нем фамилиями членов моей семьи. Он назвал мою фамилию, посмотрел на меня и поставил галочку. «Альбринг Гертруд», — произнес он затем. Моя жена отозвалась, и он поставил следующую галочку. «Альбринг Катрин», — мы провели его в детскую, где в своей кроватке только что проснулась наша дочка.
Было бы неправильно сказать, что русская акция вызвала у немцев сопротивление. На улице я встретил одного нашего сотрудника. Это был молодой инженер-аэродинамик из Технической высшей школы в Данциге, где учился также и Освальд Конрад. Этот инженер появился у нас в Блайхероде недавно, и он был искренне удивлен, что не должен ехать в Советский Союз. На обратном пути господин Тюлин объяснил мне: «Этот сотрудник начал работать здесь слишком поздно, списки были уже составлены». За время нашей поездки в город я узнал, что трудовую повинность будет отбывать не весь коллектив нашего Центрального института. Из пяти тысяч поедут только 150 человек. И среди них нет ни одного представителя администрации.
Рано утром состав останавливается, и я, схватив ведро, выскакиваю из вагона и вместе с остальными пассажирами, также вооруженными раскачивающимися ведрами, спешу вперед к пыхтящему локомотиву. Машинист локомотива выдает горячую воду для утреннего туалета. Наш поезд состоял из вагонов пассажирских поездов, которые сегодня уже не встречаются, и не имел внутреннего сквозного прохода. У каждого купе свой отдельный вход, а внутри поезда пройти из одного купе в другое нельзя. Чтобы было легче найти свое место, на наружных дверях обитатели белым мелом написали свои фамилии. Некоторые, уже немного понимавшие по-русски, написали свои фамилии буквами кириллицы. Однако при обратном переводе на немецкий иногда случались ошибки.
Однажды в купе к профессору Фризеру зашел молодой человек и попросил его подстричь. Он понял фамилию как название профессии «Фризер» — «парикмахер». Никто из пассажиров не имел опыта таких долгих путешествий в поезде. Мы, среднеевропейцы, до сих пор, как правило, совершали поездки продолжительностью лишь в несколько часов, и очень редко длительность поездки составляла целый день или ночь. Однако постепенно порядковые номера вагонов и фамилии их жителей для каждого из нас стали привычными. Так запечатлеваются в памяти порядок домов и имена соседей. За время пути этот порядок соединенных между собой вагонов, кажущийся таким незыблемым в постоянно меняющемся ландшафте, стал для нас символом родного дома. Днем мы ходили друг к другу в гости. Встречались, чтобы поболтать, поиграть в шахматы или карты, и наше настроение, упавшее было после неожиданного отъезда, скоро нормализовалось. Нас снабжали продовольственными пакетами, поезд хорошо отапливался, а так как пассажирами были, в основном, люди молодые, общее настроение было почти радостным. И после первого испуга, связанного с отъездом, стрелка барометра настроения снова поползла вверх — в направлении к веселости и даже задору.
Поезд стоял на широкой рельсовой площадке большой сортировочной станции. Локомотивы обменивались звуковыми сигналами наподобие азбуки Морзе. Мы приехали на пограничную станцию Брест и быстро поняли, что стоящий на соседнем пути поезд приготовлен для нас. Это был большой состав с проходными вагонами. Все было отделано деревом. Очень уютные, хотя и старые вагоны. Несмотря на то, что я подобные вагоны никогда раньше не видел, они почему-то показались мне знакомыми. Потом я вспомнил, что читал про них в романах Толстого и Достоевского. Большие печки для обогрева всего вагона обслуживала проводница. Теплоизоляция с двойными оконными стеклами казалась хорошей. Окна открывать не разрешалось. Вентиляция осуществлялась только через дымовую трубу вагона. Если поезд будет долго стоять, и не будет попутного ветра, усиленного вытяжной трубой, то в вагоне наверняка будет душно. Каждое купе оборудовано для ночных поездок. Боковые спинки сидений поднимались, и образовывалось еще два спальных места, так что теперь нам и вчетвером будет не так тесно. Но сначала нас пригласили на вокзал в большой зал ожидания. На длинных столах было сервировано много хорошей еды. Стены зала были украшены монументальными фресками, сюжеты их касались промышленного и сельскохозяйственного труда и были посвящены выполнению планов пятилетки. После обеда, в первый раз после войны нам дали настоящий кофе с сахаром.
Переселение из одного поезда в другой прошло на удивление быстро благодаря усердным советским солдатам. Гертруд расстроилась, что все наши цветы в горшках, в том числе великолепный фикус, замерзли в товарном вагоне. Немецкие военнопленные махали и кричали нам из поезда на соседнем пути. Им хотелось знать, имеют ли хождение в Германии старые деньги, и они очень радовались, узнав, что все сохранилось. Но нам сразу же было запрещено разговаривать с военнопленными. Спустя некоторое время после отправления нашего поезда мы заметили кое-что неприятное. Старые вагоны служили прежде для перевозки воинских частей, и из-за неожиданно быстро организованной акции перебазирования не оказалось времени для их дезинфекции. Так мы познакомились с распухающими укусами клопов, выучили также их русское название «клоп», и наконец научились бороться с этими насекомыми и их укусами. Дочка очень удивленно смотрела, как русская проводница в черной униформе зажженной свечой прожигала все щели в деревянном купе. Поезд двигался быстрее, чем в Польше. Местность была малонаселенной. За окнами изредка мелькали черно-коричневые деревянные дома. Улицы были не асфальтированы. На территории Белоруссии виднелось много следов войны — здесь проходили ожесточенные сражения за каждую железнодорожную линию. К осени 1946 года большие воронки от взорвавшихся снарядов уже поросли травой. Время от времени виднелись прежде внушавшие страх, а теперь разломанные и ржавеющие орудия войны, разрушенные самолеты. Поздно вечером мы проехали Смоленск. Ужинали во вновь отстроенном зале ожидания вокзала посреди очень сильно разрушенного города. Между руинами домов как узкие башни торчали печные трубы. Ужин был превосходно сервирован. Молодая русская девушка играла на губной гармошке немецкие танцевальные мелодии.
В один из первых дней, когда мы уже расставили всю мебель, распаковали все ящики и привели нашу квартиру в жилой вид, на острове рано утром в сопровождении жены и полковника Победоносцева появился живший в Москве господин Греттруп. Все руководители отделов были приглашены к нему на заседание. Господин Греттруп сидел за длинным столом из красного дерева. Справа от него сидел полковник Победоносцев. Первым вопросом Греттрупа к полковнику было: «Как называется этот остров?» Только теперь мы узнали его название: «Городомля». В повестке дня стояли преимущественно вопросы о бытовых потребностях жителей острова, поскольку обеспечение продуктами, дровами и электроэнергией зачастую представляло серьезную проблему. Полковник Победоносцев рассмеялся от всего сердца, когда узнал, что нашего термодинамика, который, как все теоретики, был не особенно расположен к решению практических проблем, мы в силу его профессиональной компетентности назначили ответственным за топливное обеспечение наших домов. Разумеется, был потребован немедленный ответ на вопрос о государственно-правовом положении нас и наших семей. К большому нашему сожалению мы вскоре заметили, что поврежденные места в натянутой вокруг острова колючей проволоке были срочно заделаны.
Возвратившись в Валентиновку, мы могли многое рассказать соотечественникам о городе, в котором они живут и работают. Для нас это посещение должно было остаться первым и последним, однако это было совсем не в нашем характере. Мы были людьми молодыми, и не задумываясь, жена и я тайно перелезали через забор Валентиновки и одни совершали прогулки по Москве. Тогда мы еще ни слова не говорили по-русски. Однако жители Москвы к нам относились очень дружелюбно и при покупках всегда нам помогали. Для дочки мы купили меховую шубку и маленькие валенки.
Весь наш коллектив был филиалом научного института номер 88, руководителем которого являлся генерал Гонор), а главным инженером полковник Победоносцев. При такой форме организации господин Греттруп и наш немецкий коллектив из Блайхероде потеряли самостоятельность. Вначале Греттруп еще пытался сохранить независимость, и как ранее в Центральном институте в Блайхероде, руководить всеми отделами, начиная от разработок проектов и до изготовления образца и пробных полетов. Он отчетливо понимал, что если его влияние ограничится только проектированием, то значение его работ существенно уменьшится по сравнению с результатами русских отделов, работающих параллельно с нами, особенно занимающихся изготовлением образцов и пробными полетами. Но у него не было выбора, и он должен был смириться.
Министр прибыл на остров на гидросамолете. Бош-Коцюбинский представил нас министру в маленьком зале заседаний. Это был дружелюбно улыбавшийся мужчина лет сорока со светлой густой шевелюрой. Одет он был в светло-серый костюм. Рядом с Устиновым стоял наш старый знакомый, господин Победоносцев. Он снял форму и был одет в свободную одежду туриста. Устинов в то время возглавлял Министерство снабжения. Всю оставшуюся жизнь он оставался членом правительства. Позже, в семидесятые годы, руководитель СССР Л.И.Брежнев присвоил ему звание маршала и назначил министром обороны. В тот летний день Устинов потребовал, чтобы мы рассказали ему о состоянии работ. Господин Бош-Коцюбинский синхронно переводил наши слова. Советское руководство уже тогда намеревалось заменить руководителя немецкого коллектива господина Греттрупа другим немцем. Министр сказал: «Вы, собственно говоря, оркестр без дирижера». Затем он спросил: «Кто хочет быть руководителем?». «Мы думаем, что совместная работа в коллективе идет достаточно успешно, и мы не видим необходимости в замене господина Греттрупа» — таков был мой ответ министру, поскольку его вопрос был обращен ко мне. Министр спросил о моих персональных пожеланиях. Я пожаловался на нашу изолированность на острове. Ответ министра был достаточно уклончивым. Он спросил, была ли бы наша жизнь на острове более приятной, если бы он попытался устроить нам поездки в московские театры. Это было заманчивое предложение, но я после некоторого раздумья ответит отказом, так как мне показалось, что положительный ответ косвенно показал бы добровольное удовлетворение нашей жизнью. Наша беседа протекала в вежливом дипломатическом тоне.
Министр попрощался с нами очень дружески. Он сказал: «Господа, постройте нам хорошую ракету, мы будем Вам очень благодарны». Возвратясь домой, (что заняло не более пяти минут), я сразу же предложил жене пойти к северной пристани (я сказал именно «пристань» — в нашем языке уже появились русские слова), чтобы посмотреть на гидросамолет. Гертруд взяла четырехлетнюю Катрин. Ее маленький братик, возрастом в несколько недель, мирно спал в своей люльке. Дорога к пристани по сухой тропинке через маленький лес с пахнущими летом соснами тоже была короткой. И действительно, в ста метрах от берега на воде лежала летающая лодка. Тип «Consolidated Catalina» подумал я. Господин Бош-Коцюбинский рассказал мне на следующий день, что это не американская машина, а гидросамолет, построенный в Советском Союзе. Уже перед войной этот самолет под названием ГСТ (гидросамолет транспортный) выпускался в Таганроге. Мы уселись на самое высокое место на опушке леса. Небольшая группа гуляющих, присоединилась к нам. Мы смотрели на плавающую лодку, которая лежала на совершенно гладкой воде. Несущие крылья элегантного моноплана были подняты над трапом и корпусом обтекаемой формы. Две гондолы для двигателей с трехлопастными пропеллерами лежали высоко над водой. Но мы недолго рассматривали самолет. На причале уже появились его пассажиры, сопровождаемые руководством острова. Попрощавшись с директором и главным инженером, министр и его немногочисленная свита заняли места в моторной лодке, и она направилась к закрытой от наших глаз стороне самолета, и вскоре пустая вернулась к причалу.
Сейчас я расскажу о заработной плате. Руководитель сектора с докторской степенью зарабатывал в месяц 7000 рублей, без степени — 6000 рублей. Докторам без руководящих должностей платили 5000 рублей. Дипломированные инженеры и инженеры с особыми знаниями и опытом получали от 4000 до 5000 рублей. Зарплата механиков составляла 2500 рублей, секретарши 1600 рублей. Господин Греттруп зарабатывал 10 тысяч рублей, а профессор Пауер с семьей в 8 голов получал 8500 рублей. Нам было ясно, что максимальная зарплата у нас была выше, чем у русского министра. Тогда покупательская способность рубля непрерывно росла: в течение нескольких лет в Советском Союзе проводилось снижение цен. Однако вначале наша зарплата оставалась в пределах 2500 рублей, и если нужно было еще кормить семью, то этого только-только хватало чтобы купить продукты на рынке. Так как в немецком коллективе большинство получало высокую зарплату, мы организовали добровольную кассу взаимопомощи. В кассу платили те, у кого с учетом членов семьи зарплата была выше установленного уровня, который мы приняли единодушно. Могло случиться, что семья в случае болезни кормильца оказывалась в трудном положении, так как если работающий на предприятии работал менее четырех лет, то в случае заболевания ему платили только половину зарплаты. В такой ситуации семье доплачивали из нашей кассы. Но в среднем заработки немецких специалистов были гораздо выше доходов советских граждан. Из-за суровой зимы 1946 года, осенью 1947-го в России был собран плохой урожай. Продукты выдавались по карточкам. Но для нас, немцев, имелась возможность покупать еду на рынке. При этом мы не замечали никакого недоброжелательства со стороны русских рабочих, инженеров и администрации в Городомле или со стороны населения Осташкова. Было удивительно, что меньше чем через год после окончания войны представителям страны, которая напала на Советский Союз, были гарантированы такие привилегии. В 1947 году в Германии еще господствовал голод, но уже распространялись и оптимистические настроения.
Мой отец писал мне из Дортмунда, то есть из английской оккупационной зоны: «Один только взгляд на руины, которые я все время вижу перед глазами, сидя за своим столом, не позволяет прийти чувству покоя. Говорят, что все должны восстановить, но пока это только в планах. Если бы я мог жить как вы там, в покое, на озере Селигер... Здесь постоянно шумит обманывающий деловой мир». Да, с недавних пор у нас появилась возможность вести переписку с родными. С момента переселения эти контакты были надолго прерваны. Тогда, в октябре 1946-го, прежде чем поезд отъехал от станции Блайхероде, я бросил на вокзале в почтовый ящик письмо моему отцу в Дортмунд. Я писал, что мы с Гертруд мужественно смотрим в глаза приключениям. Родителям Гертруд мы написали тоже.
Первым взялся за эту работу инженер Венцель, жена и дочь которого остались в Германии, и который был особенно заинтересован в отправке посылок с продуктами. Четыре или пять раз на почте в Осташкове он предпринимал попытки отправить посылку, прежде чем ему это удалось. Но это стоило ему немало времени... Каждую новую попытку он мог сделать только через неделю при путешествии в Осташков за продуктами. Сначала он ничего не подозревая, принес свою посылку, завернутую в обычную бумагу и перевязанную бечевкой. И узнал в окошке, что так дело не пойдет, упаковать надо в маленький деревянный ящик. Когда он пришел для следующей попытки, оказалось, что ящик нужно дополнительно зашить в ткань. Понимание давалось нелегко. Господин Венцель не говорил по-русски, а приемщица по-немецки. Ну, хорошо, в следующий раз он принес ящик, обшитый на манер холостяка в ткань из нескольких лоскутков. Приемщица с настоящим сожалением покачала головой. Стало ясно, что это тоже не подходит, она объяснила ему знаками, что ткань должна быть прочной белой холстиной и ни в коем случае не заштопанной. И так далее, пока адрес не был написан на правильном месте, и все не было зашито в соответствии с требованиями, а на ящик не была поставлена печать.
Господин Венцель навсегда оставался для меня примером терпеливого, неутомимого, целеустремленного человека. Он никогда не нервничал, не злился, но всегда упорно стремился к цели. Наконец-то его посылка уехала. Затем он из альтруистских соображений написал инструкцию о том, что нужно сделать при отправке посылки и отчет о своем опыте, полученном таким трудом, и отдал все это интересующимся коллегам. После его прорыва нам уже было легче. В последующие годы господин Венцель стал моим сотрудником в работе по измерениям в сверхзвуковой аэродинамической трубе. Эта труба запускалась с помощью сжатого воздуха. Два чудесных поршневых компрессора несколько часов закачивали воздух с давлением 150 атмосфер в батарею больших стальных баллонов. Мы могли затем продувать трубу в течение нескольких минут со сверхзвуковой скоростью и делать измерения в потоке.
На полигоне в Пенемюнде специалисты наблюдали, как ракеты разрушались, не долетая до цели. Тогда не удалось точно определить причины этого явления. Подтверждалось, что ракеты имели оптимальные прочностные характеристики соответственно своим аэродинамическим параметрам. Они должны были бы выдерживать большие нагрузки при полете к цели даже со сверхзвуковой скоростью. Тогда, в условиях жестких сроков и военной обстановки, подробное и основательное исследование этой проблемы было невозможно, и места, прочность которых казалась сомнительной, просто попытались залатать металлическими бандажами и манжетами. В тот вечер мы не смогли дать ответ господину Витошкину, но обещали подумать над этой проблемой. Только несколько дней спустя конструкторы спросили меня, какова может быть температура оболочки ракеты при полете. Тем самым, как мы поняли позднее, была затронута проблема фундаментального значения. Я разрешил этот актуальный вопрос довольно быстро, как одну из рутинных проблем, которые постоянно попадаются аэродинамику. Я подумал, что острие летящего со сверхзвуковой скоростью тела сильно уплотняет окружающий его воздух. Из-за сжатия температура повышается. Я тут же рассчитал температуру в зависимости от скорости и высоты полета, начертил зависимость ее от времени и передал листок конструкторам. Тем самым, как я думал, проблема была решена. Но не тут-то было.
Конструкторы поговорили с одним нашим инженером, который раньше принимал участие в пробных запусках ракет в Пенемюнде. Этому человеку было известно, что во время полета температура автоматически измерялась на корпусе ракеты и передавалась на станцию слежения на земле. Он вспомнил прежние значения температуры, они были гораздо выше моих расчетных. Господин Бласс, руководитель конструкторского отдела, и господин Тоебе, специалист по прочности, пришли ко мне и спросили о надежности моего расчета. Я еще раз все проверил и подтвердил, что при сжатии воздуха получаются те значения, которые я рассчитал. Конструктор и прочнист еще раз объяснили мне, насколько важно предварительно точно рассчитать температуру. Ведь прочность металла при повышении температуры уменьшается. По воспоминаниям инженера температура была такой высокой, что можно было ожидать потерю прочности. Однако рассчитанная мною температура лежала в области, которая не влияет на прочность материала. Я подумал: или инженер ошибается в своих воспоминаниях, или помимо сжатия окружающего воздуха есть и другие факторы, из-за которых обшивка ракеты может нагреваться. Во всяком случае, запрос вырос в постановку проблемы, которую уже нельзя было решить рутинными расчетами. Я прервал все другие работы и несколько недель был занят только этой новой задачей. Я спрашивал себя: какого вообще самого большого значения температуры может достичь быстро летящее тело вследствие уплотнения воздуха? Ясно, что максимальная температура возникнет в головке ракеты, то есть в точке максимального давления. На основе законов термодинамики возникла простая формула. Если скорость полета возвести в квадрат, а затем ввести в расчет удельную теплоемкость воздуха, тогда можно рассчитать повышение температуры в передней критической точке, она равняется скорости в квадрате, деленной на две тысячи. Скорость полета ракеты Г1, которая должна лететь на расстояние в тысячу километров, может достигать порядка двух тысяч метров в секунду. Тогда по моей формуле повышение температуры могло бы составить две тысячи градусов. Я ужаснулся этому результату. При такой высокой температуре плавится даже сталь. Мы же тогда думали о применении легких металлов в качестве материала для оболочки ракеты, все проекты ракеты Г1 в Блайхероде были продуманы в этом направлении. Но эта температура могла повышаться за счет уплотнения воздуха только в одной-единственной передней критической точке. Я все еще был уверен в своей концепции. Во всех остальных местах, по моему тогдашнему воззрению, температура была намного ниже, такой, как я ее и рассчитал первоначально.
Я спросил себя: есть ли еще какой-то физический фактор, который может повысить температуру? Да, есть — это трение. Трение воздуха о поверхность ракеты. Воздух, обтекающий ракету, тормозится в совсем тонком слое на ее поверхности, аэродинамики называют этот слой пограничным. Вся кинетическая энергия воздуха превращается в тепло и дает повышение температуры, которая соответствует ее значению в передней критической точке. Если учесть трение, а его нужно учитывать, тогда напрашивается вывод, что при полете в каждой точке корпуса ракеты, а не только в передней критической точке, может быть достигнута эта предельно высокая температура. И если бы ракетная оболочка нагревалась так же сильно, как и воздух, тогда было бы невозможно найти материалы, имеющие соответствующую теплостойкость. Тем самым, для достижения дальности полета надо было использовать целую батарею ракет. Или, все-таки, это препятствие можно преодолеть? Я подумал, что до сих пор рассчитывал повышение температуры только воздуха, но, чтобы тепло от воздуха перешло к ракете, требуется определенное время. А ведь время полета ракеты очень непродолжительно. Активная фаза движения к началу восходящей ветви траектории полета, в то время, когда еще работает двигатель, длится не более одной минуты. Вполне возможно, что температура в оболочке в течение такого короткого времени, повышается не так сильно. Я должен был попытаться рассчитать разогрев оболочки при сверхзвуковом полете. Мне было неизвестно, делал ли кто-нибудь такие расчеты раньше.
В Городомле в нашем распоряжении были только те книги, которые мы взяли с собой. Я нашел в одной из моих тетрадей старую работу Геттингенского теоретика Адольфа Буземанна, который рассчитал коэффициент теплопередачи от воздуха к стенке при высокой скорости полета для ламинарных пограничных слоев. Я применил этот расчет для турбулентного пограничного слоя, полагая, что он присутствует при полете ракеты. Я использовал работу гидроаэродинамика Теодора фон Кармана, который рассчитал теплопередачу на основании аналогии между элементарными уравнениями трения и теплопереноса. Результаты моего расчета показали, что в течение полета достигаются температуры, которые несколько ниже температуры в передней критической точке. Для нашей ракеты я мог из расчета баллистической траектории полета использовать мгновенные значения скорости и плотности воздуха и численным методом решить дифференциальное уравнение теплоотдачи. Результат расчета позволил увидеть, что тепло передается довольно медленно и что температура всей оболочки все же остается гораздо ниже температуры в передней критической точке. На восходящей ветви траектории полета она имеет более низкие значения, чем на нисходящей вблизи цели. Но и на восходящей ветви температура корпуса достигает такого значения, при котором обычные листы легких металлов, применяемые в авиастроении, могут потерять свою прочность. Значит, надо применять листовую сталь. Расчет показал, что теплообмен увеличивается с ростом произведения плотности воздуха на скорость полета. Вследствие этого разница между теплообменом на восходящей и нисходящей ветви траектории полета очень большая. При подъеме высокая скорость достигается на большой высоте, там плотность воздуха мала. Поэтому повышение температуры — умеренное. На нисходящей ветви, то есть вблизи цели, скорость остается примерно такой же, а плотность воздуха у поверхности земли имеет наибольшее значение. Там тепло передается корпусу ракеты очень интенсивно. В результате я получил температуры, которые могли бы разрушить даже стальную оболочку. Таким образом, мне показалось, что причина «преждевременного взрыва в воздухе» ракеты А4 найдена. И для еще более скоростной ракеты Г1 с большей дальностью полета этот эффект мог бы стать непреодолимым препятствием и затруднил бы использование подобных ракет дальнего действия.
Выход предложил господин Греттруп, который воскресил старую идею инженеров из Пенемюнде, состоявшую в том, что передняя часть ракеты, то есть грузовая головка, несущая взрывчатое вещество, после пролета по восходящей ветви траектории отделяется от остального уже отработавшего корпуса ракеты. Только грузовая головка летит к цели, и только она имеет необходимую прочную оболочку. Отделившийся корпус ракеты cгорает в толстом слое земной атмосферы. Теперь, оглядываясь назад, можно быстро и легко рассказать об обосновании и разработке расчетного метода. Но в технике и естествознании процесс поиска оптимального решения зачастую вовсе не так прямолинеен, как это может показаться потом, а обманчивая ясность результата подразумевает длительные размышления и сомнения, следование окольными и тупиковыми путями. Это так называемый метод проб и ошибок — «Trial and error», когда постепенно, шаг за шагом, нащупываются предпосылки и способы решения проблемы.
Русские придавали очень большое значение планированию работы и контролю над ее выполнением. Основной план составлял господин Греттруп, консультируясь с руководителями секторов. В свою очередь руководители секторов вместе со своими сотрудниками разрабатывали конкретные детали плана, так чтобы у каждого была своя часть работы. Были строго установлены все промежуточные сроки конструирования, проведения измерений, написания научных отчетов. Каждый руководитель сектора ежемесячно заполнял формуляр, в котором в процентах регистрировалось, насколько полно выполнен объем запланированных работ. При проведении систематических измерений установить это было довольно просто, при конструировании еще возможно, но при разработке новой теории очень трудно. Между тем, мы должны были признать, что метод ежемесячной проверки очень дисциплинировал нас. Русское руководство требовало безусловного выполнения установленного плана. Достойно упоминания, что весь контроль над выполнением плана большого немецкого коллектива в 150 человек осуществлял один единственный сотрудник, инженер Кирхнер, администратор господина Греттрупа. Практика показывает, что чем меньше административный аппарат, тем производительней работает технический коллектив. Происшествие, случившееся в начальной фазе нашей работы, заставило нас весьма серьезно относиться к выполнению намеченных планов. Сотрудник сектора термодинамики, доктор Кирст, мимоходом заметил советскому главному инженеру, что его отчет будет готов на четырнадцать дней позже, чем намечено в плане. Этим он вызвал сильнейшее возмущение. Главный инженер поклялся, что заставит его работать сверхурочно, но срок должен быть выдержан. Оказалось, что изменение сроков возможно только с разрешения министерства. Все это вызывало ропот сотрудников научных отделов. Мы объясняли главному инженеру, что чисто научная работа не может быть уложена в прокрустово ложе определенной схемы сроков. Однако на другой стороне стояла сильная власть, умеющая добиваться своих целей. И, действительно, вскоре мы научились решать проблемы в строго установленные сроки.
... в Западной Европе перед второй Мировой войной коммунистические партии, как мы все хорошо помнили, боролись за 36-часовую рабочую неделю. Но советское руководство объяснило нам, что во время войны рабочее время было увеличено до 48 часов и с тех пор еще не сокращалось. Итак, для нас рабочая неделя также составляла 48 часов. Во второй половине дня после окончания работы все должны были покинуть мастерские, лаборатории и бюро. Добровольная сверхурочная работа, как это обычно было в Германии при выполнении срочных заданий, здесь не разрешалась. Остаться работать сверхурочно, можно было только с письменного разрешения профсоюза. Руководители отделов в Городомле, озабоченные выполнением исследований и проектов, первое время после окончания работы складывали бумаги в свои портфели и работали по вечерам дома. Но вскоре постоянно подозрительными русскими и это было строго запрещено. Мы очень напряженно работали в течение ежедневных восьми часов в институте. Русские вахтеры требовали неукоснительной точности начала работы. Опоздание на несколько минут наказывалось ощутимыми денежными штрафами. Немецкий коллектив на требовательную пунктуальность в отношении начала работы отвечал такой же пунктуальностью по отношению к окончанию рабочего дня.
Вечером мы выехали поездом из Осташкова. Ночью удобно спали на полках. В середине следующего дня достигли нашей цели — московского пригорода Подлипки. Мы жили на территории научно-исследовательского института номер 88, там же, куда в ноябре 1946-го прибыл наш эшелон из Германии. В этот раз на путях мы увидели специализированный скоростной поезд с измерительной техникой для наблюдения за стартом ракеты. Нас поселили в спальных вагонах. Здесь мы встретились с немецкими коллегами с острова, которые занимались наладкой измерительной и командной аппаратуры. Поезд был оборудован для испытательных стрельб, которые должны были состояться где-то на юге СССР далеко от Москвы. Я очень образовался, увидев возле поезда моего старого знакомого по Блайхероде старшего лейтенанта Тюлина.
Несмотря на наше поражение при первой защите проекта, мы тогда многому научились и в будущем могли противостоять критике гораздо лучше. Научно-технический совет только частично состоял из научных специалистов. В другую часть совета входили высокие офицеры и официальные сотрудники министерства, мнение которых в заключении научного совета было решающим. Неспециалисты мало вникали в содержание сказанного во время дискуссии, больше обращали внимание на внешнюю сторону обсуждения. Проявление слабости легко прочитывалось на лицах и в поведении спорщиков. Русским это, разумеется, было известно. И когда мы, рассматривая все аргументы оппонентов с чисто технической точки зрения, встречали их с недоверием и пытались опровергнуть, то наши противники внешне никак себя не проявляли, они только задумчиво улыбались. Конечно, позже мы тоже стали использовать этот метод. Переговоры состоялись в первый день Рождества 1948 года, в Советском Союзе это был рабочий день. Там празднуют только Новый год 1 января. Годом позже на том же научном совете, куда мы приехали уже с переработанным проектом, наша защита прошла с блеском, потому что мы действительно глубоко обосновали научно-техническое содержание наших работ. Я сам представил расчеты с нелинейными уравнениями и показал, как мало они отличаются от результатов решения при линеаризации задачи. Кроме того, благодаря опыту, мы были лучше подготовлены к риторическому тону дискуссии.
Заседание проходило в том же здании в Подлипках. Председательствовал на нем полковник Спиридонов, классический тип энергичного и закрытого офицера. Основным пунктом нападок рецензентов был проект автоматического управления. Функции главного оппонента исполнял профессор Мейциев. Это был крупный и сухопарый человек в форме военно-воздушных сил, хорошо говоривший по-немецки. Ему с большим знанием дела возражал гениально одаренный доктор Хох. Интегрирование дифференциальных уравнений с переменными коэффициентами, которые он использовал для системы автоматического управления, проводилось с помощью специальной аналоговой электрической вычислительной машины, которая была им разработана и построена в мастерских Городомли, «Модель траектории», тогда это была действительно революционная идея, Хох встроил в ракету оригинальную рулевую машинку — автопилот. Итак, общий проект был одобрен — к большому облегчению полковника Спиридонова и господина Победоносцева, а также нашего русского главного инженера из Городомли, Курганова, преемника господина Бош-Коцюбинского. Господин Курганов в последний день перед поездкой в Москву посоветовал мне непременно посетить Третьяковскую галерею
Но сегодняшний читатель мог бы спросить: зачем вообще многочисленные группы немецких техников и исследователей были привезены в Советский Союз? Среди них были не только ракетостроители, размещенные в Городомле, но также авиастроители и создатели авиадвигателей, вывезенные в Куйбышев и специалисты по разделению изотопов, которые работали в Крыму над проблемами технологий ядерного оружия. Не могли ли, так спросил бы далее читатель, рецензирующие советские специалисты сами выполнить работы, порученные немцам? Я думаю, что, разумеется, это было возможно. Было бы совершенно невероятным, если бы советские техники и ученые объявили, что новые исследовательские разработки в областях ракетной техники и авиастроения, а также в ядерной области они не могут осуществить без помощи немецких специалистов. Я думаю, что русская наука обладала и обладает высокопрофессиональными научными кадрами, которые ныне работают и в Западной Европе, и в США. Я считаю, что советские ученые обладают важнейшей предпосылкой успеха научно-исследовательской работы — способностью к предварительному прогнозу и комплексному подходу. Стоит только вспомнить о том, что вот уже многие десятилетия все чемпионы мира по шахматам происходят из Советского Союза. Наш немецкий коллектив с его тесной связью между фундаментальными исследованиями и их практическим инженерным применением послужил для русских хорошим примером взаимодействия.
Я предполагаю, что мысль привезти в страну немецких специалистов исходила от высшего руководства. Мое предположение основывается на том, что патронами отдельных специальных направлений были политики из советского Политбюро. У нас патроном был тогдашний министр вооружения Устинов. Ядерные техники, то есть сотрудники фирм Ardenne, Hertz, Steenbeck и Thissen контролировались членом Политбюро Микояном, в других группах специалистов по ядерной физике бывал министр госбезопасности Берия. Высшее политическое руководство в 1945 и 1946 годах очень внимательно следило за сообщениями западных средств информации, в которых технические комиссии американцев и англичан сообщали, что Германия во время войны очень далеко продвинулась во многих научно-исследовательских разработках. Для американцев и англичан в 1945 году стреловидное крыло, изобретенное геттингенским газодинамиком Буземанном, было нечто совершенно новое. Свойства стреловидного крыла исследовались вплоть до конца войны многочисленными экспериментами в аэродинамических трубах. Его использование в качестве прототипа в самолетах-истребителях было уже так хорошо опробовано, что господин фон Карман в 1945 году, будучи членом технической американской комиссии, вдохновленный немецкими исследованиями в авиации, телеграфировал корпорации «Боинг» о необходимости приостановления всех исследовательских работ по крыльям обычной формы для скоростных самолетов и переходе к стреловидным крыльям.
Советское руководство заметило, что американцы и англичане сразу по окончании войны стали собирать ведущих немецких техников и ученых из этих передовых областей и транспортировать их в свои страны для дальнейшей работы. В этих обстоятельствах советское руководство, со своей стороны, чтобы не потерять темпа развития военной промышленности по сравнению с американцами и англичанами, было вынуждено также ввозить к себе немецких специалистов для оценки и дальнейшего усовершенствования немецких систем вооружения.
Мы прибыли в институт и сотрудник руководителя моей диссертации Пауля Рудена, работающего теперь в Аинринге, в научно-исследовательском институте аэронавтики в Австрии показал нам плоский водный канал. По плоской горизонтальной прямоугольной поверхности равномерной струей течет вода. Она омывает объект исследования — поперечное сечение крыла. Сопровождающий нас специалист просит внимательно посмотреть на воду на выпуклой стороне профиля при увеличении скорости воды. Для этого медленно повышается число оборотов насоса, подающего поток. Сначала, при малой скорости обтекающего потока, я не вижу ничего особенного — вода плавно обтекает профиль, на выпуклой стороне его на поверхности воды образуется небольшая впадина. С увеличением скорости потока воды впадина становится глубже. Затем происходит нечто особенное. Вода со дна впадины выпрыгивает на высоту общего уровня потока слегка вспененной и с крутым передним фронтом. Впадина становится несимметричной. Поперек крыла внутрь свободной воды вдается узкий крутой фронт, растягивающийся на довольно далекое от крыла расстояние. Сопровождающий спрашивает: «Не напоминает ли Вам эта волновая картина то, что Вы уже знаете?» Я раздумываю. Это обтекание крыла плоским потоком был довольно необычным экспериментом, и я, определенно, такого еще не видел. Но тогда скачкообразное уплотнение воздуха на крыльях, на выпуклой стороне которых достигалась сверхзвуковая скорость, часто наблюдали, и фотографировали с помощью мерцающей скользящей оптики -интерференционный метод. И так называемый скачок уплотнения на фотографии отображался как четкая черная линия на фоне белого окружения выпуклой стороны крыла. Ударная волна обтекает профиль со сверхзвуковой скоростью, в скачке же поток тормозится и имеет дозвуковую скорость. Я спросил сопровождающего о связи скачкообразного уплотнения воздуха на крыльях самолета с его экспериментом. Он кивнул: «Да, течение в плоской воде аналогично потоку газа. Местная глубина воды соответствует плотности газа, прыжок воды — это скачок уплотнения в газе». Я быстро понял, что это не случайное подобие явлений, а аналогия, полученная из сходства соответствующих дифференциальных уравнений аэрогидродинамики. Все эксперименты в газовом потоке очень дорогостоящие. Мощность привода, необходимая для аэродинамической трубы (которая должна продуваться с высокой дозвуковой скоростью) очень большая, и она будет еще больше для сверхзвуковой аэродинамической трубы. «С помощью таких простых экспериментов очень полезно проводить предварительные опыты» — сказал экспериментатор в заключение. «Здесь инициатором таких экспериментов, — услышал я, — стал старейший сотрудник нашего института господин Рябушинский, русский эмигрант, выехавший из России после 1917 года». Я был представлен этому добродушному несколько полноватому старому господину. Мечтательные глаза за тонкими стеклами очков, редкие тонкие волосы, длинная заостренная бородка. Рябушинский рассказал мне, что в юные годы он был ассистентом знаменитого аэродинамика Циолковского. Циолковский первым предложил изучать поведение летающих тел с помощью сравнительных экспериментов в плоском водном потоке. Господин Рябушинский дополнительно показал мне ряд экспериментов, которые свидетельствовали, что плоскую водную аналогию можно использовать не только для изучения полета с дозвуковой скоростью, но и при сверхзвуковых скоростях. Я увидел, что волны воды, проходя через сопло Лаваля, формируются точно так же, как линии чисел Маха в газовом потоке. Соплом Лаваля называется канал, который после сужения опять расширяется. Мне рассказали, что в Технической высшей школе в Цюрихе аспирант профессора Аккерета по фамилии Прайсверк защитил диссертацию по теории и практике плоской водной аналогии. Вернувшись в Ганновер, я заказал себе эту работу. В 1942 году это стало для меня настоящим событием. В Блайхероде, когда мне понадобились знания об аэродинамических давлениях, силах и моментах на корпусе ракеты при высоких дозвуковых скоростях, я вспомнил о парижских опытах. Небольшой плоский канал мы смогли для себя построить даже при наших тогдашних весьма ограниченных возможностях.
В Городомле мы спроектировали канал большого размера, с площадью измерений от одного до двух метров, приводимый в действие насосом. Однако, прежде чем нам предоставили возможность соорудить этот канал, мы с Иоханнесом Шмиделем должны были изложить принцип аналогии для газового потока и методику измерений в канале на научно-техническом совете одного московского института. Сначала молодые русские специалисты, выступавшие в качестве оппонентов нашего проекта, отнеслись к нему очень скептически. Этот метод был им неизвестен, как и мне шесть лет назад при встрече с Рябушинским. Но, в конце концов, советские инженеры все же согласились с нашими доводами, когда услышали, что автором идеи был их соотечественник Циолковский и что теперь доведенный до совершенства метод может снова вернуться в их страну. Научный совет одобрил наше предложение. Большой водный канал в Городомле был построен и разместился в одном из цехов института. Мы смогли очень продуктивно экспериментировать в нашем канале. Мы фотографировали картины течения и могли по высоте воды, обтекающей модель, рассчитывать плотность, давление и скорость для большой конструкции, аналогичной модели.
Тогда нас интересовали течения в воде, которые можно было бы сравнить со сверхзвуковым потоком воздуха. Скорость, аналогичная сверхзвуковой скорости в воздухе, в плоской воде имеет очень низкие значения. При глубине воды в десять сантиметров она составляет только один метр в секунду. Чтобы получить аналогичную картину течения при сверхзвуковой скорости, нужно определенное время пропускать воду через сопло Лаваля. Так делали в своих первых опытах Рябушинский и Прайсверк. Однако господин Фризер установил, что длинное сопло Лаваля неизбежно искажает картину течения из-за трения по всей его длине. Из-за постоянно колеблющегося потока мы не могли измерить местную высоту воды с точностью до десятой миллиметра. Однажды Гельмут Фризер удивил меня улучшенным сглаженным течением, заменив сопло Лаваля коротким подтопленным водосливом, который используют гидротехники. Таким образом, можно было получить необходимую точность измерения. Вскоре мы использовали канал для изучения течений, изменяющихся во времени. Нам нужна была информация о силах и моментах, возникающих на острие ракеты при отрыве потока от корпуса. При оценке экспериментов нельзя было забывать об известных основных несовершенствах аналогии.
Уже при моем первом посещении Москвы полковник Победоносцев предложил использовать для привода аэродинамической трубы компрессор приводного двигателя самолета типа «Jumo-004». Освальд Конрад исследовал эту возможность и установил, что плотность воздуха, достижимая с помощью этого компрессора, была бы недостаточна для продувки аэродинамической трубы со сверхзвуковой скоростью. Памятуя о скромной энергетической базе на нашем острове, мы были вынуждены использовать для аэродинамической трубы только те мощности, которые были у нас в наличии. Мы решили откачать до вакуума баллон большого объема, а затем через сопло Лаваля пустить в баллон воздух с атмосферным давлением. При этом за соплом Лаваля достигалась бы сверхзвуковая скорость. При такой конструкции для создания в баллоне безвоздушного пространства достаточно незначительной приводной мощности насоса. Насос работал несколько часов до тех пор, пока давление в баллоне не становилось очень маленьким. Входящий со сверхзвуковой скоростью поток заполнял баллон несколько минут. Но и этого короткого времени нам было достаточно для измерения температур, давлений, сил и моментов. Все они преобразовывались в электрические величины и автоматически регистрировались приборами. Весь объем работ по вводу сверхзвуковой аэродинамической трубы был настолько велик, что понадобилась помощь других секторов. Доктор Коерманн из механического сектора сконструировал электрические регистрирующие скоростные аэродинамические весы для измерения подъемной силы, сопротивления и момента вокруг поперечной оси. Эрих Апель, в значительной степени при помощи механика-умельца господина Фидлера, изготовил эти весы в мастерских острова. Нам сделали замечательный измерительный прибор.
Вскоре к экспериментальным работам нашего коллектива добавились пробные стрельбы ракет А4. Они состоялись в казахской степи. От нашего коллектива туда поехали специалисты по замерам параметров полета, а также некоторые коллеги по управлению во главе с Хохом и Магнусом. Хох вернулся, увенчанный успехом, с выросшим чувством собственного достоинства, как римский полководец после выигранной битвы. К началу стрельб точность попадания ракет была далека от цели, однако Хох быстро понял причину. За одну ночь он изготовил автоматический прибор управления, и с этого момента все попадания были точными. Конечно, каждый сотрудник нашего коллектива, в том числе и я, был заинтересован принять участие в старте баллистической ракеты. Но русское руководство института при выборе участников стрельб ограничилось только самыми необходимыми разработчиками.
Любителям купаться без купальных костюмов, днем в рабочее время не было особой необходимости прятаться. Нужно учесть, что при фашистском режиме с 1933 до 1945 год купание без плавок в Германии было строго запрещено. Конечно, находились энтузиасты нарушить этот запрет на уединенных озерах, но они могли быть обнаружены полицией и подвергнуты штрафу. В наше время для купающихся нагишом сооружены специальные купальни в городах и отведены отдельные места на пляжах Балтийского моря, а также на уединенных озерах. Сегодня трудно себе представить, что тогда среди большинства немцев относительно вида купания существовала традиция в стиле викторианского средневековья. У нас на острове любители такого купания находили тихие бухты на озере и уединенные места в лесу. Помню, как однажды теплым днем после службы мы с Гельмутом Фризером шли по узкой тропинке среди густо стоящих сосен. Наши жены наслаждались солнечным днем и загорали. Мы с ними договорились встретиться и остановились в условленном месте, оглянулись вокруг и никого не увидели. А потом услышали радостный смех. Там стояли две амазонки. Каждая почти прислонилась к большой сосне. И светло-загорелая кожа стоящих неподвижно женщин прекрасно маскировалась под освещенный ствол сосны. В последнее лето нам с Гертруд однажды вдруг захотелось переночевать в палатке в лесу. Мы смастерили маленькую палатку из подручного материала: палок от метелок, простыней, вход сделали из голубого материала, который Гертруд сама скроила и сшила, — и поставили ее в лесу. А затем вечером пригласили Ильзу и Гельмута Фризера на бокал красного вина.
В России существовало стародавнее мнение, что показывать обнаженные мужские ноги не только не прилично, но даже непристойно. Этого всего мы, немцы, в первое время нашего пребывания на острове не знали. Уже в конце мая установилась солнечная и теплая погода. Наконец-то после длительной и суровой зимы можно было снять ватники и валенки. Из шкафов была вытащена летняя одежда. И тут случилось следующее, русский руководитель острова господин Сухомлинов вызвал к себе руководителя немецкого коллектива и спросил его, что должна означать устроенная нами провокация: Немецкие мужчины разгуливают в общественных местах в нижнем белье и даже в таком виде приходят на работу. Только теперь мы с изумлением узнали, что в России считается неприличным показывать голые мужские ноги. Разумеется, мы отказались от этой моды, тем более что обладатели таких брюк рассказывали, что русские женщины при встрече с ними выглядели очень смущенными и даже отворачивались. Наша подруга, девятнадцатилетняя Сабина, экстерном училась в девятом классе школы в Осташкове. Она жила там у вдовы, сын которой погиб на войне, и теперь эта русская женщина по-матерински заботилась о немецкой девушке. Сабина, по тогдашней моде, коротко подстригла свои длинные вьющиеся волосы, и все русские соученицы завидовали ей. По строго установленной традиции все русские девочки во время учебы в школе должны были носить косы. Остричь волосы можно было только после окончания школы. Среди русских школьниц также было не принято носить теплые брюки в холодное время года, на девочках всегда должна была быть только юбка.
В 1949 г. у господина Греттрупа появился полковник Спиридонов, главный инженер Московского научно-исследовательского института 88. Он потребовал от коллектива немецких специалистов в течение трех месяцев разработать проект совершенно новой ракеты, которая должна нести груз весом в три тонны и с дальностью полета в три тысячи километров. Когда я это услышал, я тут же запротестовал. Не только мне, но и всем коллегам постановка задачи показалась совершенно нереалистичной. Нам понадобилось два года работы, чтобы спроектировать ракету с дальностью полета в две тысячи километров грузом только в одну тонну. Можно было бы предположить, что за такое короткое время
Министр Устинов посетил немецкий коллектив только дважды. Генерал Гайдуков приезжал не чаще. Однажды, когда я пожаловался на оторванность от всех технических отчетов, выходящих вне немецкого коллектива, генерал только и ответил: «Вы, ученые, — создавайте свою литературу сами». Господин Королев посещал коллектив чаще. Но никогда не сообщал о своих собственных результатах и опыте и никогда не сравнивал наши проработки с собственными.
В 1949 г. у господина Греттрупа появился полковник Спиридонов, главный инженер Московского научно-исследовательского института 88. Он потребовал от коллектива немецких специалистов в течение трех месяцев разработать проект совершенно новой ракеты, которая должна нести груз весом в три тонны и с дальностью полета в три тысячи километров. Когда я это услышал, я тут же запротестовал. Не только мне, но и всем коллегам постановка задачи показалась совершенно нереалистичной. Нам понадобилось два года работы, чтобы спроектировать ракету с дальностью полета в две тысячи километров грузом только в одну тонну. Можно было бы предположить, что за такое короткое время спроектировать ракету с увеличением груза в три раза, а дальности полета на 50 — не возможно. Но в ответ — никакого действия. Господин Спиридонов сидел равнодушно и невозмутимо как статуя Будды и в качестве ответа только повторял свои требования. Победила сильная воля. После первой фазы работы аэродинамики представили два проекта. Сначала сверхзвуковой самолет, который выстреливается одноступенчатым ракетоносителем Г1. Самолет имел двигатель со скачком уплотнения. Он должен был работать с камерой сгорания двигателя Jumo 004 от Юнкерса. Этот проект был проработан Овальдом Конрадом.
Второй проект предусматривал баллистические варианты. Три ракеты типа Г1, поставленные одна за другой, при старте представляют собой единое целое. Ракета, являющаяся последней ступенью, несет все приборы управления и транспортный груз, две другие ракеты после полного сгорания топлива отделяются на траектории полета. Двигатель грузового отсека воспламеняется после сгорания топлива стартовых ракет. К этому времени наши специалисты по приводам увеличили тягу двигателя до 32 тонн и уже разработали первый проект. Господин Бласс и его конструкторский сектор на основе этого двигателя и нашей конусообразной ракеты сначала разработали проект одноступенчатой баллистической ракеты со стартовым весом в 40 тонн с цилиндрической грузовой головкой. Этот вариант был принят как основной. Ракета получила название Р14. Сверхзвуковой самолет рассматривался как запасной. Таким образом, под сильным давлением руководства через три месяца проект был действительно готов.
Никто, за исключением круга советских специалистов, не знал тогда об очень большом ракетоносителе «Восток». Он стал известен общественности только через десять лет, в 1967 году, став экспонатом Парижского авиасалона. После доклада и дискуссии ректор пригласил нас на ужин в небольшом кругу. Господин Победоносцев спросил меня, что я подумал, когда услышал о полете спутника. А дословно: «Итак, что вышло из нашей общей работы в Блайхероде и Советском Союзе?». Я должен был рассказать собеседнику, что в ГДР, чтобы не прослыть оппортунистом, нельзя было говорить о том, что немцы принимали участие в разработке. Итак, только в 1967 г. стало известно о большом ракетоносителе «Восток», с помощью которого первый космонавт, советский майор Юрий Гагарин, облетел землю и благополучно приземлился. Стартовый вес ракеты Восток при полете спутника составлял 267 тонн и в укомплектованном виде 287 тонн. Стартовая масса ракеты Р14 была значительно меньше, примерно 40 тонн.
На фотографии Парижского выставочного образца я мог видеть, что пять групп многоступенчатой ракеты, по четыре двигателя каждая, вспламеняется уже на земле. Когда двигатели четырех боковых блоков (первая ступень) отработали, они отделяются. Двигатели средних блоков (вторая ступень) работают дальше. Комплектный вариант имеет еще третью ступень, двигатель которой воспламеняется в полете после отделения второй ступени. Таким образом, на земле остается 20 двигателей. Тяга одного двигателя равна примерно тяге двигателей А4 или Г1. Каждая из четырех наружных ракет, которые отделяются после сгорания первой ступени, имеют стартовую массу до 40 тонн. Они обладают конусной формой. Таким образом, они соответствуют ракете Р14, во всяком случае, вместо спроектированного единичного приводного двигателя в 32 тонны используется группа из четырех малых двигателей. Каждая из наружного блока ракет, если бы она была применена в качестве отдельного агрегата, представляла бы ракету средней дальности. При этом Королев добился достойного восхищения достижения, выполнив требование относительно полезной нагрузки и скорости в космическом масштабе, за счет того, что соединил имеющиеся в это время наибольшие ракеты в одно целое. Вернувшись еще раз к своему предложению, сделанному в еще период работы в Блайхероде, Королев удлинил цилиндрическую часть ракеты, увеличив тем самым запас ракетного топлива. Королев, технический руководитель советского ракетостроения, умер в 1966 г., ему было только шестьдесят лет.