Ссылка на полный текст: ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Мемуары ]-- Амелько Н. Н. В интересах флота и государства
Навигация:
Учебная практика на «Авроре»
Учёба и специализация
Морское отделение 5-го отдела Разведуправления Генерального штаба
Арест, суд, лагерь
Учебный корабль «Ленинградсовет» (построен на Балтийской судоверфи в 1889 г. Прежнее название «Верный»)
Минирование кораблей КБФ на случай уничтожения
Блокадная зима
10-й дивизион сторожевых катеров
4-я бригада траления КБФ
Борьба с электромагнитными минами «RMH»
Бригада кораблей охраны водного района Рижской базы
Тихоокеанский флот
Инцидент с «Пуэбло»
Визит Н. С. Хрущева на ТОФ
Первый начальник отечественной ПЛО - заместитель Главнокомандующего ВМФ СССР по противолодочным силам
На «Авроре» было несколько забавных случаев, о которых стоит рассказать. Стали мы на якоре где-то у острова Эланд, пройдя между ним и шведскими берегами. Случайно обнаружили, что у кормы крейсера плавает много рыбы. Мы быстро соорудили удочки и начали ловить. И вдруг раздался свисток и объявление в мегафон «Всем рыбакам построиться на юте». Построились, вышел старпом и объявил: «Запомните, бросать окурки за борт, плевать, облокачиваться на леера и тем более ловить рыбу с военного корабля нельзя. Это позорно. Берите кирпичи, песок и драйте (на коленках) палубу (палуба была из тикового дерева)». Когда выдраили, пришел старпом и проверил носовым платком чистоту палубы, похвалил.
Перед обедом разрешали купаться. Курсанты выстраиваются вдоль борта, ставят перед собой ботинки, на них кладут бескозырки и по сигналу горна «Движение вперед» все прыгают за борт. Через 10–15 минут тоже по сигналу горна «Отбой» все должны быстро по трапам подняться на корабль, забрать свои ботинки и бескозырки и отойти одеваться. Идет осмотр — все ли разобраны ботинки, не остался ли кто-либо за бортом?
Один раз небольшая группа плавающих курсантов не стала выходить из воды и продолжала плавать у бортового трапа. Вышел командир крейсера Аполлон Кузнецов и спросил вахтенного офицера: — Сколько их там? Тот сосчитал и ответил: — Одиннадцать человек. Командир дал команду: — Всех наверх, 22 наряда вне очереди, поровну на всех!
Со второго года обучения стали распределять по специальности, считаясь с нашим желанием. Я выбрал штурманскую специальность надводных кораблей. Но независимо от специализации первые три года на практике мы изучали и несли вахту всех матросских специальностей. Сигнальщиками, впередсмотрящими, околоштатного рулевого, в котельном отделении. Кстати, на «Авроре» были 24 котла, а уголь находился в галереях угольных ям. И прежде чем он дойдет до топок, нужно было лопатами перекидывать из одной в другую, потом обратно и уже затем к топкам котлов. Жарко, пыльно, а пить давали только соленую воду. Так требовали врачи, чтобы не болели суставы. Конечно, чистили (драили) медные части, убирали каюты, кубрики, драили на коленках кирпичом или торцом дерева с песком палубу. Несли вахту рабочими на камбузе, помогая поварам, мыли и чистили посуду и медные бачки. Делали все добросовестно, а матросы, старшины и офицеры учили, как это нужно делать. Флажный семафор и передачу ратьером по азбуке Морзе я до сих пор хорошо помню.
На старших курсах мы уже дублировали, а позднее исполняли обязанности вахтенного офицера (тогда он назывался вахтенный начальник) и, конечно, вахтенного штурмана. Последний год я проходил практику и исполнял обязанности штурмана на канонерской лодке «Бакинский рабочий» на Каспийской флотилии. Штатного штурмана по какой-то причине не было.
На 4-м курсе руководство училища обнаружило, что мы, в скором времени выпускники, плохо знаем географию, теоретическую механику и русский язык. Были приглашены замечательные преподаватели из Ленинградского университета.
В мае 1936 года, ровно через 5 лет, сдали последний экзамен. Учеба закончена, мундиры индивидуально пошиты в мастерской училища и, наконец, выпуск первых лейтенантов — штурманов, минеров, артиллеристов, гидрографов, авиаторов. Всего около 500 человек. Я подчеркиваю слово «лейтенантов», потому что только-только ввели воинские звания, а до этого наше звание было командир Рабоче-крестьянского красного флота (РККФ) XII категории. Выпуск производил маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский (он тогда был первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки).
Собрали всех в зале Революции, Тухачевский огласил приказ Народного Комиссара Обороны СССР №01711/П от 9 июня 1936 года о присвоении звания «лейтенант». Объявили, кто на какой флот и на какую должность назначен персонально. А моей фамилии все нет и нет. И в самом конце Тухачевский объявляет: «А теперь особая группа», — и называет меня и еще пять человек. Весь зал захохотал. Тухачевский говорит: — А вы не смейтесь. Вы сейчас разъезжаетесь по флотам и местам назначения, а особая группа пойдет сейчас на месяц в отпуск, а после отпуска явится в город Москву, Большой Знаменский переулок, дом 14, и будет продолжать серьезно учиться очень важному для государства делу. Затем парад на площади Исаакиевского собора, я — молодой лейтенант, и вся жизнь впереди.
Когда после отпуска мы явились по московскому адресу, нам шестерым объявили, что теперь мы будем продолжать службу в 4-м управлении РККА (это Разведывательное управление Генерального штаба). — А сейчас выбирайте себе другие фамилии, снимайте свои мундиры, переодевайтесь в гражданские костюмы (они в соседней комнате) и поедем за город, где будем жить и учиться. Зашторенные «ЗИСы». Недалеко от Москвы остановились у высокого забора, на воротах надпись: «Общежитие НКО». Охранялось овчарками и сторожами. В довольно большом особняке разместились по комнатам, и началась жизнь и учеба будущих разведчиков-нелегалов. Пробыл я там несколько месяцев. Потом вызвали на Большой Знаменский, 14 и объявили, что я назначен помощником начальника Морского отделения 5-го отдела Разведуправления Генерального штаба.
Кроме Нади Сухановой, из Разведуправления я помню только двух женщин — это пожилая машинистка и Ксения Константиновна Громова, первая жена легендарного летчика М. Громова. Ее я запомнил потому, что она имела воинское звание полковник, что редко для женщины в то время, да и в настоящее, и она знала 12 иностранных языков, что совсем редкое явление. Очень воспитанная, хотя и в летах, но симпатичная.
От проезжающих через Москву офицеров узнали, что на флотах идут повальные аресты командиров, офицеров и даже командующих. Пошли аресты и в Разведывательном управлении, в том числе и в нашем 5-м отделе. В это время два представителя особого отдела провели проверку делопроизводства в морском отделении и обнаружили пропажу двух пустяковых бумажек, одну я помню, это была препроводительная к пишущей машинке, которую я отправлял посылкой в разведывательный отдел Черноморского флота, но она имела гриф «секретно». Тогда все у нас было «секретно». То же — со второй бумажкой, на полстраницы, содержание которой я не помню. Это происшествие было расценено как чрезвычайное. Начальника отдела полковника Богомолова, моего начальника капитан-лейтенанта Локотоша и меня вызвал начальник РУ ГШ комкор С. П. Урицкий. Очень возмущался, орал все больше на Богомолова. Показал пальцем на меня и говорит Богомолову: «Набрали детей, вот теперь расплачивайтесь», — и в заключение приказал меня и Локотоша отдать под суд.
Судили нас в трибунале Московского военного округа на Старом Арбате. Суд был закрытый и скорый, без защитника и обвинителя: признать виновными и осудить на три года исправительно-трудовых работ меня и моего начальника. До решения кассационной жалобы оставить на свободе. Разбор кассационной жалобы длился очень долго. На работу мы уже не ходили, а жалованье месяца три нам платили. Возвратился хозяин комнаты, в которой я жил, и меня распоряжением начальника отдела кадров РУ ГШ поселили в комнату отдыха в жилом доме РУ ГШ на Плющихе. В этой комнате сделали общежитие для отзываемых работников РУ ГШ из-за границы. Где-то в ноябре, часов в 9 вечера, я, закусив в кафе на Смоленской площади, возвращался в общежитие. В вестибюле на диване, смотрю, сидит комендант дома и с ним двое в шинелях. Я поздоровался и вошел в общежитие, они все трое за мной, предъявили ордер на арест, кажется, подпись была Фриновского. В то время он был заместителем наркомвнудел Ежова.
Посадили в «черный ворон», привезли на какой-то вокзал, затолкали в арестантский вагон с решетками на окнах. Я осмелился и спросил у сопровождающего старшины, куда и зачем меня везут. Он раскрыл папку, нашел мое «дело» и сказал, что везут меня в лагерь в районе Вологды, что осужден я на три года исправительно-трудовых работ по статье 193, пункт «а» — халатное отношение к военной службе. Ну, думаю, слава Богу, не за шпионаж, как кричал следователь майор Лукин в Бутырской тюрьме.
Первое время водили на лесоповал. Я был расконвоирован, мне разрешалось выходить в лес за ограду. В 1938 году меня перевели в поселок, где была администрация лагерей, а при ней — управление по жалобам осужденных. Мы принимали жалобы, оформляли и отправляли по инстанции. Жили в бараках, полных клопов, по поселку ходили без охраны. Жалобщики, принося свои заявления начальнику управления (тоже осужденному), предлагали взятки, в том числе и мне, чтобы быстрее направить их жалобы в инстанции. Начальник брал, покупал тройной одеколон и пил его. Я взятки не брал и, конечно, одеколон не пил. Пробыл я там недолго. Пришла бумага, по которой я освобождался по амнистии и с меня снималась судимость. Выдали паспорт, и я поехал в Ленинград к родителям. Сразу же написал письмо в Генеральный штаб Наркому Военно-Морского Флота. В письме описал всю свою «одиссею» и ходатайствовал о возвращении на службу на флоте. А пока устроился в артель кожгалантереи диспетчером.
Наступило утро 22 июня 1941 года. Учебный корабль «Ленинградсовет», которым командовал автор этих воспоминаний, находился в г. Кронштадте. Срочно на корабле установили два зенитных орудия 76-мм калибра на носу и на юте (на корме) и четыре крупнокалиберных пулемета «ДШК» на турелях. До середины июля корабль сделал четыре похода из Кронштадта в Таллинн с пополнением боеприпасов, продовольствия, военного снаряжения для его защитников. Это потребовалось потому, что 5 августа 1941 года войска 48-й немецкой армии рассекли 8-ю армию Северо-Западного фронта и вышли к побережью Финского залива, полностью блокировав Таллинн с суши. В конце июля корабль «Ленинградсовет», будучи в Таллинне, стоял у причала Купеческой гавани, и на нем разместился штаб Минной обороны Балтфлота.
С возвращением в Кронштадт из Таллинна командование Балтийским флотом дало указание из числа экипажей кораблей сформировать бригады морской пехоты для отправки на помощь войскам Ленинградского фронта в обороне Ленинграда. Всего были сформированы восемь бригад. На моем корабле одну боевую смену мы сняли на оборону города еще в Таллинне. Никто из них на корабль не вернулся, а вторую боевую смену сняли в Кронштадте. На «Ленинградсовете» и других кораблях оставалось только по одной боевой смене из трех, положенных по штату, главным образом это были артиллеристы, минеры и связисты. Спали по очереди, прямо на боевых постах.
24 сентября меня на крейсер «Киров» вызвал командующий отрядом легких сил КБФ вице-адмирал Дрозд Валентин Петрович, показал директиву командующего флотом Трибуца В. Ф. , в которой предписывалось заминировать корабль на случай уничтожения. Обсудили, как это сделать, и решили: в артиллерийские погреба и машинное отделение положить по две глубинные бомбы, а взрыватели держать в личном сейфе в каюте командира корабля. Затем Дрозд развернул карту и показал место при входе на большой рейд, где по сигналу «Афоризм» подорвать корабль, рядом с подорванным линкором «Октябрьская Революция». Под диктовку В. П. Дрозда все эти действия я описал на листе бумаги, Дрозд завизировал, запечатал в конверт, на котором написал «Вскрыть лично командиру с получением сигнала «Афоризм» и действовать согласно указанию. Хранить в личном сейфе». Вернувшись на свой корабль, я приказал заминировать его. Вскоре узнал, что подобные действия проделали командиры всех кораблей. За этой «работой» строго следили начальники особых отделов НКВД и докладывали вступившему в командование Ленинградским фронтом генералу армии Г. К. Жукову. В таком состоянии корабли воевали до снятия блокады Ленинграда.
Нева покрылась льдом, морозы крепчали. Чтобы не вмерзнуть кораблям окончательно, нам приказали перейти в Ленинград. Мне было определено место у сада Бабушкина, напротив фарфорового завода имени Ломоносова и пивзавода «Вена». Завод Ломоносова делал для армии саперные лопатки, ножи и гранаты, а «Вена» варила пиво из горелого зерна с бадаевских складов, подожженных зажигательными бомбами с немецких самолетов. Это горелое зерно никуда не годилось, приготовить что-либо съедобное было невозможно, а пиво получалось горьковатое, но вполне приличное.
Как-то ко мне на корабль пришли директора заводов Ломоносова и «Вена», попросили разрешения помыться в душе. Конечно, я разрешил и в кают-компании угостил морковным чаем. Директора поинтересовались, не смог бы я им давать для производства электроэнергию, автономной у них не было, а городская полностью была отключена во всем городе. Я ответил, что киловатт 20 смог бы давать, но у меня почти нет угля. Директор завода Ломоносова сказал, что у него уголь есть и он может его нам дать. Короче говоря, были протянуты через дорогу, вернее, через набережную провода, и я стал давать им электроэнергию — заводы заработали. А «Вена» мне за это каждый день давала бочку пива — это по эмалированной кружке каждому члену экипажа корабля. Для полуголодных людей это было большое подспорье.
14 января 1942 года приказом командующего флотом меня назначили командиром дивизиона кораблей сетевых заградителей в составе новых, специальной постройки кораблей для постановки противолодочных сетей «Онега» и «Вятка», несамоходной сетевой баржи, минного заградителя «Ижора» и бывшего эстонского колесного минного заградителя «Ристна». Всего пять единиц, все они, кроме «Ристны», стояли у судоремонтного завода напротив Смольного, где был штаб фронта. На «Ленинградсовет» прибыл мой сменщик, снятый за какие-то проступки с минзага «Марти», капитан II-го ранга Абашвили. Расставание с «Ленинградсоветом» я перенес тяжело, да и офицеры, и матросы, возьму смелость сказать, тоже загрустили. Мы вместе пережили много горя.
Прибыл на «Онегу» — корабль был флагманским в дивизионе — и приступил к службе. Сходил на «Ристну», он стоял на Малой Невке за стадионом Ленина, на Петроградской стороне у пивного завода «Красная Бавария». «Везло» мне на пивзаводы. Сам корабль мне не понравился: большой, колесный, неуклюжий, а вот командир и команда были хорошими моряками и любили свой корабль, а это очень важно в службе, когда существуют такие понятия, как преданность и уверенность в том, что мы выстоим и Ленинград не сдадим. Корабли стояли у судоремонтного завода. Мы откалывали лед, чтобы не раздавило корпуса, маскировали корабли рыболовными сетями и насыпали горы снега и льда почти до высоты бортов, чтобы затруднить бомбометание немецких самолетов, которые ежедневно (как правило, вечером) группами по 20–50 бомбардировщиков «Ю-87», «Ю-88» бомбили город, мосты, Смольный и просто жилые дома. В воздухе наши истребители вели воздушные бои, а нашим кораблям был отведен сектор, в котором мы вели огонь корабельными средствами.
Меня назначили командиром дивизиона катеров-тральщиков, которые переоборудовали в катера-дымзавесчики. Сняли тральные лебедки и поставили на корме по две дымаппаратуры «ДА-7», работающие на смеси сульфонной кислоты и воды. На носу поместили пулемет ДШК (крупнокалиберный). Были в дивизионе и катера водоизмещением в два раза больше, металлические с 25-мм пушками на носу, были и самоходные с моторами «ЗИС», тендеры для подвоза бочек с сульфонной кислотой для заправки катерной аппаратуры. Каждый катер, кроме дымаппаратуры, имел еще по 20 шашек «МДШ» (морская дымовая шашка). Всего в дивизионе было около 30 единиц. «Около» потому, что гибли катера при выполнении заданий, о чем скажу ниже. В качестве флагманского катера комфлотом В. Ф. Трибуц отдал мне свой дюралевый, хорошо оборудованный, быстроходный, со скоростью 30 узлов, с четырьмя авиационными моторами «ГАМ-34Ф».
Дивизион получил наименование «10-й дивизион сторожевых катеров-дымзавесчиков» Балтийского флота (10-й ДСКД). Необходимость такого соединения была в том, что наши корабли, конвои, подводные лодки, следующие до Лавенсари в надводном положении из-за малых глубин, при выходе из Кронштадта сразу за маяком Толбухин попадали под огонь береговых батарей с Финского берега — орудий 180, 203, 305 и даже одной 14-дюймовой (340 мм). Надо было защищать наши корабли-конвои, идущие на острова Сескор, Лавенсари, Гогланд. Надо учесть, что в то время радиолокационных прицелов не было. Закрытие целей дымзавесой делало стрельбу бесполезной. В задачу 10-го ДСКД и входило, следуя между финским берегом и конвоями, увидев вспышки выстрелов, ставить дымзавесу — эта непроницаемая стена по всей длине конвоев не давала возможности вести прицельный огонь, и противник стрельбу прекращал. Катерники так наловчились, что противник, как правило, даже не успевал увидеть места падения снарядов своего первого залпа. Хуже дело обстояло, когда был сильный ветер с севера, дым быстро относило к нашему берегу, и цели открывались. В этих случаях катерам приходилось следовать как можно ближе к батареям. Тогда огонь противника переносился на катера, били шрапнельными снарядами, и дивизион нес потери. Ну а когда было невмоготу, то по сигналу «Все вдруг на 90° влево» временно уходили в собственную завесу, сбивали прицельный огонь и опять выходили на свои места. И так каждую ночь. Часть катеров, от трех до десяти единиц в зависимости от длины и важности конвоя, идущего на острова, выходила на его прикрытие.
Чтобы закончить рассказ о 10-м дивизионе, следует сказать, что зимой во время ледостава, когда катера не могли ходить, из команд катеров мы формировали экипажи завесчиков на предоставленные нам аэросани, по бортам которых устраивали металлические пеналы на четыре МДШ, а трубы от пеналов подводили к пропеллеру. Командирами аэросаней были командиры катеров, штурманами — рулевые, пулеметчиками — пулеметчики, а химики ведали дымом. Вот на таких аэросанях-дымзавесчиках мы прикрывали переброску 2-й ударной армии генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского с Лисьего Носа в Ораниенбаум для снятия блокады Ленинграда.
9 мая 1945 года — День Победы, а для личного состава тральных соединений и кораблей-тральщиков война закончилась только где-то к 1950–1953 годам. Весной и летом 1945 года наша бригада вытравливала до одной тысячи мин в сутки. Конечно, мы несли потери, подрывались и тральщики.
С якорными минами мы справлялись успешно. Справились и с защитниками минных полей — это мины, выставляемые немцами на малом заглублении от поверхности моря. Вместо минрала (троса) они применяли цепи (которые обычными резаками трала не подрубались), чтобы мина не всплыла на поверхность, где ее можно уничтожить, обычно расстреливая из пушек. Нашли выход: к резакам трала начали прикреплять тротиловые пакеты, которые перебивали цепи. Это выполняли мелкосидящие катерные тральщики, а за ними шли большие корабли-тральщики с тралами большой ширины захвата и вытраливали мины, поставленные против больших судов. Но мы столкнулись и с немецким новшеством — электромагнитными минами, которые массово применялись на глубинах от 10 до 40 метров, в том числе в портах и гаванях уже при отсутствии фашистских войск.
Мины «RMH» представляли собой деревянный ящик на колесиках размером с кубический метр, начиненный взрывчатым веществом ТГА (тротил-гексоген-алюминий). Мощность взрыва у этого вещества в 1,6 раза больше, чем у тротила. Внутри мины находился сложнейший механизм с прибором срочности приведения мины в боевое положение (от немедленного до месяца) и прибором кратности (от 1 до 16), реагирующим на определенный по счету проход над миной или вблизи ее корабля, судна. Начальная чувствительность мины составляла 4 миллиэрстеда (0,31 а/м). Со временем чувствительность грубела, а если учесть, что судно (корабль) создает поле в несколько сот миллиэрстед, эти мины могли быть опасными несколько лет, в чем я убедился позднее. Никаких тралов против таких мин мы не имели. Корабли и суда подрывались на фарватерах, тщательно протраленных от якорных контактных мин. Единственное, что нами было придумано, — это малым деревянным тральщиком на буксире 500 метров длины таскать большую металлическую баржу, нагруженную рельсами, металлоломом для создания большого магнитного поля. Мины, как правило, рвались впереди или с боков этой баржи, а тральщик оставался целым. Но, конечно, были и потери. А когда эти потери стали частыми, начали таскать эти баржи лагом (тральщик пришвартовывался вплотную к борту баржи). Были случаи, когда мины рвались и очень близко, гибли и тральщик, и баржа. Чтобы считать полосу протраленной, по ней нужно было пройти 16 раз.
... академики создали специальные устройства, которые производили замер магнитного поля выходящих из гавани кораблей и на специальных станциях производили уменьшение магнитного поля корабля, а затем монтировали кабельную обмотку на корабле по всему периметру корпуса, но и это не решало проблемы. Крейсер «Киров», имевший у себя такое кабельное размагничивающее устройство, подорвался на мине «RMH» — оторвало нос корабля.
Народному комиссару Военно-Морского Флота И. Г. Кузнецову стало известно, что наши союзники, англичане, имеют эффективный специальный трал против электромагнитных мин. И он своим решением обменял торпеду РАТ-52 (принятую на вооружение в 1939 г.) на этот трал, за что впоследствии поплатился судом чести. Итак, трал мы получили. Он представлял собой два кабеля — один короче, другой длиннее, на концах кабелей — по пять медных лучей, таким образом, в соленой воде между электродами (длинного и короткого кабеля) создавалось сильное электромагнитное поле. На корабле специальный прибор измерял подаваемый в кабели электроток, изменяя его полярность — плюс-минус. Вследствие малой ширины протраленной полосы траление выгодно было производить двум кораблям с оснащенными тралами «ЛАП» (название английских тралов), идущими фронтом. Получив эти тралы и установив их на двух тральщиках (в прошлом морских буксирах), мы вышли на испытание на фарватер на Красногорском рейде вблизи Кронштадта. Я на этих испытаниях присутствовал вместе с академиком А. П. Александровым.
Построились корабли во фронт, дали команду «Включить ток», и сразу 11 мин взорвались впереди нас, по бокам и даже несколько за кормой. Это было ошеломляющее зрелище. Мы выключили тралы, смотали на вьюшки, вернулись в Ораниенбаум. Разобрались с результатами, определили порядок использования таких тралов. Таким образом, большая государственная задача начала решаться быстрее. Дело в том, что эти тралы и впоследствии тралы, которыми были вооружены полученные нашей бригадой по «ленд-лизу» шесть американских тральщиков «УМС», и наши отечественные тралы, созданные по этому принципу, но более совершенные, не требовали 16-кратного прохождения по одному и тому же месту. Все решалось за один проход. Для гарантии иногда делали два прохода.
Я был назначен командиром этой бригады весной 1949 года. В ее составе было несколько дивизионов тральщиков, сторожевых, противолодочных кораблей и катеров. Базировалась бригада в устье Западной Двины, это в 15 км от города Риги, в поселке Болдерая. Несли дозорную службу, тралили мины в Рижском заливе, осуществляли контроль над судоходством. Во время морского парада в День Военно-Морского Флота на реке Даугава, непосредственно в центре города, я получил доклад, что землечерпальный снаряд, производивший дноуглубление в торговом порту Мильгравис, в 5 км от города ниже по реке зачерпнул какой-то большой предмет, похожий на мину. Команда землечерпалки вплавь ушла на берег. Закончив обход кораблей, участвовавших в параде, я в парадном мундире, при орденах и кортике, в лаковых ботинках, белых перчатках с согласия Председателя Совмина Латвии Вилиса Лациса и Председателя Верховного Совета Латвии Кирхенштейна, секретаря Верховного Совета СССР Горкина, присутствовавших на парадном катере, пересел на запасной катер и убыл в Мильгравис.
Подойдя к землечерпалке, мы обнаружили в одном из ковшей висящую, немного поврежденную мину «RMH». Вызвали матросов из бригады, в том числе механиков, умеющих обращаться с подъемными кранами. На брезенте, как младенца, мину осторожно опустили на катер, вывезли в Рижский залив, вытащили на берег и взорвали. Взрыв был настолько сильным, что в соседних поселках Усть-Двинске, Болдерая в домах вылетели стекла. Мне предъявили колоссальный счет, но руководство Латвии, с которым у меня были очень хорошие дружественные отношения, взяло меня под защиту и оплатило все расходы по причиненным повреждениям. Вилис Лацис даже подарил мне свое собрание сочинений с автографом. Это происшествие поставило перед нами новую задачу — проверить все русло реки от города до выхода в залив. Тралить нельзя — это черта города, порта, поселков. Взрывы на месте могли причинить большие повреждения. Решили осматривать и производить поиск мин на дне водолазами (это километров 15 от железнодорожного моста в центре города до выхода в Рижский залив). Сформировали группы катеров с водолазами и начали работу. Не безуспешно.
Всего нами было найдено, извлечено и уничтожено в безопасных районах около 100 мин. В обезвреживании этих мин довелось участвовать и мне. Нами было установлено наличие в механизме гидростата, на который на глубине 10 метров «надевали» вторичный детонатор взрывателя. При глубине меньшей, чем 10 метров, гидростат не срабатывал (мало давление), и хотя прибор срочности и кратности и запал срабатывали, взрыва мины не происходило. Такие мины никакими тралами не обезвреживались. Кроме того, в сложном механизме приборов срочности и кратности много пайки и в некоторых из них часовые механизмы засорялись.
На Даугаве были случаи, когда водолаз острапливал мину для подъема, шевелил ее, выскакивал на поверхность и жестами показывал: «Скорее поднимайте, начала тикать!». Это значит — заработали часы. Такие мины вне всякой очереди быстро поднимали, на полном ходу буксировались к месту взрыва. Было несколько случаев, когда не успевали дойти и она взрывалась в пути.
По окончании академии Генерального штаба в сентябре 1956 года приказом министра обороны я был назначен начальником Штаба — первым заместителем командующего Тихоокеанским флотом. С получением этого приказа я, естественно, явился к ГК ВМФ (Главнокомандующему Военно-Морским Флотом) и представился ему. Это было наше с ним первое знакомство. Сергей Георгиевич Горшков почти всю свою службу прошел на Черноморском флоте и всю ВОВ провел в тех же краях.
В январе 1967 года в Японском море произошел серьезный инцидент между США и КНДР, в котором был замешан и Советский Союз. События происходили следующим образом. Корейские ВМС обнаружили в своих территориальных водах американский разведывательный корабль «Пуэбло», арестовали экипаж и привели корабль в порт Вонсан. Дипломатические демарши США корейцами отвергались. Тогда американцы заявили, что, если корейцы не отпустят корабль и его личный состав, они войдут в Вонсан и сделают это сами, используя силу. У Вонсанской бухты появились два американских авианосца («Мидуэй» и «Энтерпрайс») с кораблями охранения, начались маневрирование и полеты авиации. Нас это чрезвычайно обеспокоило.
Во-первых, от района их маневрирования до Владивостока около 100 километров, и, во-вторых, у нас с КНДР был заключен договор о взаимной, в том числе и военной, обороне. Я немедленно связался с главкомом С. Г. Горшковым, заявил, что в этих условиях необходимо флот привести в полную боевую готовность. На это Горшков сказал мне, что, мол, ты знаешь, что комфлотом подчинен министру обороны и Главнокомандующему, звони, мол, министру обороны А. А. Гречко. На этом разговор закончился. Начал звонить министру обороны — не отвечает. Позвонил дежурному генералу КП Генштаба. Коротко объяснил обстановку. Тот ответил, что начальника Генштаба в Москве нет, а министр отдыхает на даче — разница во времени между Владивостоком и Москвой — 7 часов. Попросил у дежурного генерала телефон дачи министра, он отказал, заявив, что это ему запрещено.
К Вонсану ушел Николай Иванович Ховрин на «Варяге» с пятью кораблями, ракетными и эскадренными миноносцами. От Н. И. Ховрина получил донесение: «Прибыл на место, маневрирую, меня интенсивно облетывают «Виджеленты» на низкой высоте, почти цепляют за мачты». Я отдал приказ — открывать ответный огонь при явном нападении на наши корабли. Командующему авиацией флота Александру Николаевичу Томашевскому приказал вылететь полком ракетоносцев Ту-16 и облететь авианосцы с выпущенными из люков ракетами «С-10» на низкой высоте, пролетая над авианосцами, чтобы они видели противокорабельные ракеты с головками самонаведения. 23 января, а началось это 21 января, звонит по «ВЧ» из Москвы С. Г. Горшков и просит переправить нашего посла Сударикова, который в этот момент находился в Москве, на моем самолете в Пхеньян, так как у корейцев все аэродромы [86] закрыты. Я ответил утвердительно.
На следующий день Судариков прилетел рейсовым самолетом Ту-104 во Владивосток. Мой самолет Ил-14 уже был готов, и я встречал посла на аэродроме. За обедом, там же на аэродроме, мне Судариков сказал, что он везет пакет Ким Ир Сену. Суть послания Л. И. Брежнева заключалась в том, что мы, Советский Союз, из-за инцидента с «Пуэбло» войну американцам объявлять не будем. А мои действия наверху были одобрены. Пообедав и поговорив, я посадил Сударикова на свой самолет, отправил в Пхеньян, предупредив командующего ПВО страны на Дальнем Востоке, чтобы не сбили самолет с послом при перелете границы. Но шеф-летчик командующего флотом, маневрируя между сопками на малой высоте, благополучно и неожиданно для корейцев сел на аэродроме в Пхеньяне, о чем я доложил в Москву.
С момента облета авианосцев нашими ракетоносцами два авианосца начали отход в район Сасебо (Япония). Их отход фотографировали Ту-95рц. Авианосец «Мидуэй» прошел Корейский пролив. Паре Ту-95рц (ведущим был майор Лайков) было поручено сфотографировать авианосец. Эта пара догнала «Мидуэй» в Восточно-Китайском море и сфотографировала его, да так внезапно, что авианосец не успел даже поднять свои истребители. Потом в Москве [87] министр обороны, рассматривая фотографии, упрекнул меня, что я писал в телеграмме, будто авианосец не успел поднять свои истребители, а вот на снимке над авианосцем виден самолет. Но я ему пояснил, что это самолет наш с майором Лайковым, а фотографировал его ведомый, он на высоте.
31 января я получил шифротелеграмму за подписью начальника Генштаба М. В. Захарова, в которой он приказывал: «Флот скрытно поднять по тревоге, выслать корабли к Вонсану...». Далее предписывалось сделать все то, что мной уже было сделано и доложено в Москву. Но к этому времени все действия в море прекратились, и мы начали сворачивать свои силы и возвращать корабли на базы.
Мое предложение о ночевке Н. С. Хрущева на эскадренном миноносце забраковал и приказал: — На остров следовать на эсминце, по пути оказать практическую стрельбу баллистической ракетой с подводной лодки (аналогичной «К-129»). А для ночлега на острове постройте небольшой домик типа финского, но со всеми удобствами. Работа закипела, через 10 дней был построен очень уютный домик. Подводная лодка к пуску подготовлена. Посты наблюдения за местом падения ракеты развернуты, прицельную точку обозначили выставленным понтоном большого корабельного щита.
С аэродрома Н. С. Хрущева, которого встречали, как положено, с почетным караулом, повезли в резиденцию. Поужинали, никаких деловых разговоров не вели. Хрущев был явно утомлен, как мы поняли, не столько поездкой, сколько неудачными переговорами с Мао Цзэдуном. На следующий день все шло по плану. Заслушивание о положении в Приморье, в райкоме партии и в штабе флота. Я ему доложил о составе флота, чем занимаемся. Особого интереса к докладам В. Е. Чернышова и моему он не проявил.
Во время поездки Н. С. Хрущева по городу народ его приветствовал, он отвечал помахиванием руки. После обеда на эскадренном миноносце вышли в море. За островом Скреплев приблизились к подводной лодке. Он с интересом наблюдал подъем ракеты и сам пуск, который прошел нормально. Я доложил, что ракета упала в заданном районе и что посты наблюдения определяют ее точную точку падения. На самом деле все посты доложили, что падения не наблюдали. Меня больше всего беспокоило, не улетела ли она в Китай или в Корею, и только на следующие сутки, когда буксиры пошли к цели (понтону), обнаружили, что понтон разломлен пополам, а в середине разлома два полукруглых отверстия, такой точности попадания не бывает вообще, но в данном случае это случилось. Хрущев был в восторге после моего доклада об этом.
Стадион был забит народом, который бурно его приветствовал. Речь была его стандартная, за одним исключением: он подробно рассказал с трибуны о пуске баллистической ракеты и результате этого пуска, хотя подобные пуски мы проводили в строгой тайне. Погода на редкость была хорошая — солнечная. Он показал на небо и изрек: — А зачем вам платят 15-процентную надбавку? Хотя и Дальний Восток, но он не далек. Восемь часов лету, и вы в Москве. Через месяц после его отъезда в Москву 15-процентная надбавка была отменена.
Беседа была короткой. Один вопрос: — Почему ты отказываешься от должности заместителя Главкома ВМФ? Я ответил в том же духе, что и Главкому. Савинкин сказал, чтобы я подождал, и вышел. Возвратился он минут через двадцать и сказал: — Пойдем к Леониду Ильичу. Вошли в кабинет, я представился. Брежнев взял со стола бумагу и прочел: — У нас плохо обстоит дело с борьбой с иностранными подводными лодками. Мы решили поручить исправить это дело тебе. [124] Я с небольшой паузой ответил: — Спасибо за доверие. Я постараюсь ваше доверие оправдать. — Ну, старайся. Поздравил с назначением, вышел из-за стола и пожал руку. Добавил: — Желаю успеха. Я повернулся и пошел на выход.
Брежнев вдруг остановил меня и спросил: — А мне доложили, что ты отказывался от этой должности? Я ответил:
— Товарищ Верховный Главнокомандующий, я знаю, где можно отказываться, а где не положено.
— Вот это правильно, — заключил Брежнев. На этом аудиенция закончилась.
Прибыв в Москву, вступил в должность. Вскоре состоялся разговор с С. Г. Горшковым. — С чего мне начинать? Ведь положения о моей должности нет. Он посоветовал: — Вот и начни с положения о заместителе главкома — начальнике противолодочных сил, создай себе управление из 15 человек, а потом приступай к разработке постановления ЦК КПСС и СМ СССР о развитии противолодочных сил и средств. Сама задача, да и подготовка такого постановления — дело очень трудное, потому что при наличии такого большого [125] количества кораблей и подводных лодок, оснащение их гидроакустикой требует более высокого уровня, чем было у нас. Дело в том, что наши корабли и лодки имели весьма большие уровни собственных помех, к этому следует добавить очень большие весогабаритные характеристики. Иначе говоря, в смысле подводного слежения они были, по сути, слепыми. Авиация считалась противолодочной, но кроме магнитометра, не способного обнаружить чужую подводную лодку, особенно на больших глубинах, ничего другого не имела. Следовательно, в постановлении надо было предусмотреть не только создание в необходимом количестве кораблей и подводных лодок с наименьшими уровнями шумов, но и разработку новых акустических станций, дать задание науке на создание неакустических средств обнаружения подводных целей. Потом все это согласовать с министрами оборонных отраслей промышленности, конструкторскими бюро, научными учреждениями, а это, как известно, всегда исключительно труднорешаемые вопросы.